Текст книги "Бен-Гур"

Глава II
БЕН-ГУР И МЕССАЛА

Снабдив читателя вышеприведенными разъяснениями, мы приглашаем его теперь бросить взгляд на сады дворца, расположенного на Сионском холме. Происходит все около полудня в середине июля, когда солнечный жар достигает своего максимума.

Сад раскинулся по обе стороны от зданий, местами достигающих двух этажей в высоту, с затененными верандами у входов и с окнами в нижнем этаже, в то время как расходящиеся галереи, окаймленные прочными балюстрадами, украшают и защищают от солнца верхний этаж. То здесь, то там здания переходят в нечто, напоминающее колоннады и позволяющее ветрам проникать в здания, а также дающее возможность видеть различные части дворца и восхищаться его значительностью и красотой. Равным образом приятно глазу устроена и вся поверхность земли внутри дворцового комплекса. Здесь протянулись аллеи и раскинулись участки земли, засаженные травой и кустарниками, растет несколько больших деревьев, поражают своим изяществом рощицы пальм редких видов, перемежающиеся с цератонией, абрикосовыми и ореховыми деревьями. Посередине, на самой верхней точке комплекса, расположен глубокий мраморный бассейн. По его периметру имеются водоспуски с затворами, которые, будучи поднятыми, открывают воде путь в оросительные каналы, идущие параллельно аллеям, – хироумное устройство, предохраняющее землю от пересыхания, весьма частого в этом регионе.

Неподалеку от фонтана располагался небольшой бассейн с чистой водой, питавший поросль тростника и олеандров, таких же как на берегах Иордана или на побережье Мертвого моря. Между порослью и бассейном, не обращая ни малейшего внимания на солнце, в неподвижном воздухе заливающее все вокруг своими лучами, сидели двое юношей, один лет девятнадцати, а другой – семнадцати, и вели серьезный разговор.

С первого взгляда их можно было принять за братьев. У обоих были черные глаза и волосы; лица покрывал густой загар; когда они сидели, разница в их росте вполне соответствовала разнице в возрасте.

Голова старшего была ничем не покрыта. Свободно спускавшаяся до колен туника составляла все его одеяние, не считая сандалий и светло-голубой накидки, на которой он сейчас сидел. Костюм этот оставлял открытыми руки и ноги, такие же загорелые, как и лицо; тем не менее определенное изящество манер, утонченность черт лица и изысканность разговора изобличали его положение. Сделанная из тончайшей шерсти сероватого цвета туника вокруг шеи, на рукавах и по подолу была оторочена красным и подпоясана шелковым поясом с кистями, что выдавало в нем римлянина. И если в разговоре он время от времени бросал высокомерно-пристальный взгляд на своего собеседника и обращался к нему как к низшему по положению, то это было вполне простительно, потому что он происходил из семьи, знатностью своей знаменитой даже в Риме, – обстоятельство, которое в те времена оправдывало любое высокомерие. В период ужасных войн между первым из цезарей и его великими врагами семейство Мессала поддерживало Брута. После Филипп, не принося в жертву свою честь, они сумели помириться с победителем. И позднее, когда Октавиан боролся за императорский жезл, Мессала поддерживали его. Октавиан, став императором Августом, запомнил эту поддержку и пролил на семейство целый дождь милостей. Кроме всего прочего, когда Иудея была низведена до уровня провинции, он направил в Иерусалим сына своего давнего сторонника, возложив на него сбор и распределение налогов, собираемых в этом регионе; в таком качестве тот и пребывал здесь, деля дворец с верховным жрецом. Юноша, только что представший перед нами, был его сыном, который должен был служить постоянным напоминанием всем окружающим об отношениях, связывавших его прадеда и великих римлян нынешних дней.

Собеседник Мессалы был более хрупкого сложения, облачен в одежды из тонкой белой холстины традиционного в Иерусалиме покроя; голову его покрывала накидка, удерживавшаяся желтым шнурком. Она закрывала лоб до середины, а сзади ниспадала на спину, закрывая шею. Наблюдатель, опытный в наблюдении расовых различий и обративший большее внимание на черты его лица, довольно быстро пришел бы к заключению об его иудейском происхождении. Лоб римлянина был высоким и вытянутым в высоту, нос прямым с небольшой горбинкой, губы тонкими и плотно сжатыми, близко посаженные глаза холодно поблескивали из-под густых бровей. Напротив, лицо израильтянина было широким, с невысоким лбом; длинный нос заканчивался слегка вывернутыми ноздрями; верхняя губа несколько нависала над нижней, более короткой и прихотливо изогнутой наподобие лука Купидона, что вместе с круглым подбородком, большими круглыми глазами и овальными щеками, отливавшими розово-винным цветом, придавало его лицу мягкость, энергию и красоту, свойственную его расе. Привлекательность римлянина заключалась в его суровости и чистоте, иудея же – в его чувственности и мягкости.

– Разве ты не слышал, что новый прокуратор должен прибыть уже завтра?

Вопрос этот исходил от более юного из друзей и прозвучал на греческом языке, который в те времена преобладал в кругах утонченных обитателей Иудеи, проникнув из дворца в военные лагеря и колледжи, а оттуда – никто не знал когда и как – даже в сам Храм, причем не только в его хозяйственные приделы, но даже в святая святых Храма, недоступные для неиудея.

– Да, именно завтра, – ответил Мессала.

– Кто тебе об этом сказал?

– Я слышал, как Ишмаэль, новый правитель во дворце – вы зовете его верховным жрецом, – говорил об этом моему отцу вчера вечером. Такие же известия, которым, заверяю тебя, можно верить куда больше, пришли и от моего знакомого египтянина, человека расы, давно забывшей, что есть правда, и даже от идумеянина, чей народ никогда и не знал, что такое правда. Но, чтобы удостовериться в этом, я перемолвился с центурионом, который заходил нынешним утром к нам из башни, – он рассказал мне, что там вовсю готовятся к встрече: оружейники чистят орлов, щиты и шлемы, долгое время стоявшие пустыми апартаменты убирают и проветривают, словно собираются размещать там дополнительные войска, скорее всего – телохранителей нового прокуратора.

Трудно передать то изящество, с которым был высказан ответ – все его тонкости невозможно изложить пером. На помощь читателю должно прийти его воображение; а для этого необходимо напомнить, что благоговение как качество римского образа мысли быстро сходило на нет, или, скорее, становилось немодным. Старая религия почти уже не существовала как вера; в большинстве случаев она оставалась в качестве привычки или обрядов, пестуемых лишь ее жрецами, которые находили службу в Храме делом выгодным, да поэтами, которые, в отличие от их стихов, не могли обходиться без привычных божеств. Как философия приходила на смену религии, так и сатира заменяла благоговение; тем более что по представлению римлян в ней и заключалась соль даже самого малого диалога, самой краткой диатрибы. Юный Мессала, получивший образование в Риме и позже вернувшийся в Иерусалим, был в полной мере привержен этому обычаю; едва заметное подергивание уголка нижнего века, легкое трепыхание ноздрей, вялая манера произносить слова – все это как нельзя лучше выражало идею общего безразличия. Тому же служили и намеренные паузы в определенных местах. В произнесенной тираде такая пауза была сделана после упоминания о египтянине и идумеянине. Краска на щеках юноши-иудея стала темнее, но он, скорее всего, не слышал последних слов своего друга, поскольку ничего не сказал, глядя с отсутствующим выражением лица в глубину бассейна.

– Мы с тобой попрощались в этом же саду. «Да будет мир тебе!» – были твои последние слова. «Да хранят тебя боги!» – ответил я. Ты помнишь? Сколько же лет прошло с тех пор?

– Пять, – ответил иудей, по-прежнему глядя в воду.

– Что ж, у тебя есть причина быть благодарным... но кому же? Богам? Не стоит. Ты вырос красавцем; грек бы назвал тебя прекрасным – счастливый итог этих лет! Если Юпитер довольствовался одним-единственным Ганимедом, каким кравчим ты бы смог стать у императора! Скажи же мне, мой иудей, почему прибытие прокуратора столь занимает тебя?

Иудей поднял взгляд своих больших глаз на спрашивающего; серьезно и задумчиво взглянул прямо ему в глаза и ответил, не отводя взгляда:

– Да, пять лет. Я помню наше расставание; ты отправился в Рим; а я смотрел тебе вслед и плакал, потому что я любил тебя. Годы прошли, и ты вернулся ко мне во всем своем великолепии и пышности – я не смеюсь; но все же... все же... я хотел бы видеть того Мессалу, которым ты был тогда.

Изящно вырезанные ноздри насмешника раздулись, и, все так же растягивая слова, он произнес:

– Нет, нет, не Ганимед – скорее ты оракул, мой иудей. Тебе лишь надо немного получиться у моего преподавателя риторики, и можно будет выступать на Форуме – я дам тебе рекомендательное письмо к нему, если у тебя хватит ума принять то предложение, которое я для тебя припас. Немного практики в искусстве мистики, и Дельфы примут тебя, как самого Аполлона. При звуках твоего мрачного голоса пифия падет пред тобою ниц, протягивая тебе корону. Нет, серьезно, мой друг, чем же я отличаюсь от того Мессалы, который уезжал в Рим? Мне как-то довелось слышать крупнейшего логика в мире. Он говорил об искусстве спора. И одно его высказывание запомнилось мне – «Пойми своего соперника в споре, прежде чем отвечать ему». Позволь же мне понять тебя.

Юноша покраснел под направленным на него циничным взглядом, но тем не менее твердо произнес:

– Ты смог использовать все открывшиеся перед тобой возможности; ты усвоил знания и манеры своих учителей. Ты говоришь с легкостью мастера; но каждое твое слово жалит. Когда мой Мессала уезжал в Рим, у него не было яда в душе; и ни за что на свете он не позволил бы уязвить чувства друга.

Римлянин улыбнулся, словно услышал сделанный ему комплимент, и еще выше вскинул свою патрицианскую голову.

– О мой мрачный иудей, мы с тобой все же не в Дельфах. Перестань быть оракулом и говори прямо. Чем же я уязвил твои чувства?

Его собеседник протяжно вздохнул и ответил, подергивая себя за пояс на талии:

– За эти пять лет я тоже кое-чему научился. Энлиль, возможно, и не ровня твоему логику, витийства которого на Форуме тебе довелось слышать; да и Симеон и Шаммай, без сомнения, не дотягивают до твоего учителя красноречия. Но они в своих поисках не следуют запретными тропами; те же, кто сидит у их ног, просто обогащаются знаниями Бога, Закона и Израиля, а в результате проникаются любовью и уважением ко всему, что имеет отношение к ним. Присутствие в Верховной Коллегии и изучение тех вещей, о которых я там узнал, привело меня к выводу, что Иудея совсем не то, чем она должна была бы быть. Я понял, какая пропасть лежит между независимым царством и незначительной провинцией, которой стала теперь Иудея. Я пал куда ниже презренного самаритянина, когда не возмущался деградацией моей страны. Ишмаэль не законный верховный жрец; да он и не сможет стать им, пока жив благородный Анна; к тому же он, помимо этого, еще и левит, один из тех посвященных, которые тысячи лет верой и правдой служили Господу Богу нашему...

Мессала прервал его слова, разразившись язвительным смехом.

– О, теперь я понял тебя. Ишмаэль, утверждаешь ты, просто узурпатор, но тем не менее верится в то, что скорее идумеянин ужалит, как гадюка, чем Ишмаэль. Клянусь вечно пьяным сыном Семелы, вот что значит быть иудеем! Меняются все и вся, даже небеса и земля, но иудей – никогда. Для него не существует движения ни назад, ни вперед; он остается таким же, какими были его предшественники на заре времен. Вот на этом песке я рисую тебе круг – вот тут. А теперь скажи мне, разве это не самое лучшее олицетворение жизни иудея? Все идет по кругу, Авраам здесь, Исаак и Иаков вон там, Господь посередине. Но этот круг еще слишком просторен. Я нарисую его по новой...

Он помедлил, упер большой палец в песок и обвел вокруг него указательным.

– Смотри, вот эта точка от большого пальца есть Храм, линия от указательного пальца – Иудея. Неужели вне этого ничтожно малого пространства нет ничего ценного? Искусство! Ирод был строителем, именно поэтому он и был проклят в веках. Живопись, скульптура! Даже смотреть на них – это грех. Поэзия служит только вашим алтарям. Кто из вас блещет красноречием, кроме как в синагогах? На войне вы на седьмой день теряете все то, что завоевали в первые шесть. Такова ваша жизнь и ваши границы; кто запретит мне смеяться над вами? Довольствующийся почитанием такого народа, что стоит ваш Господь против нашего римского Юпитера, который даровал нам своих орлов, чтобы мы могли охватить нашими руками всю вселенную? Энлиль, Симеон, Шаммай, Абталион – кто они такие по сравнению с нашими учителями, которые учат: надо познавать все, что только может быть познано?

Иудей вскочил на ноги, лицо его пылало.

– Нет-нет, сядь на место, мой иудей, сядь на место, – воскликнул Мессала.

– Ты дразнишь меня.

– Послушай меня еще немного. Совсем скоро, – римлянин насмешливо улыбнулся, – совсем уже скоро Юпитер и вся его семья придут ко мне, как это у них заведено, и положат конец серьезному разговору. Я ценю твое доброе отношение, ты ведь вышел из старого дома твоих отцов, чтобы приветствовать меня с возвращением и возродить ту любовь, которую мы питали друг к другу в детстве, – если это нам удастся. «Ступай, – сказал мой учитель, – и, чтобы жизнь твоя стала великой, помни – ею правит Марс, Эрос же ловит его взгляд». Этим он хотел сказать, что любовь ничто, война же – все. Так заведено в Риме. Женитьба есть лишь первый шаг к разводу. Добродетель – талисман торговцев. Клеопатра, умирая, оплакивала свои искусства и была отомщена – у нее есть наследница в каждом римском доме. Мир идет тем же самым путем; поэтому во имя нашего будущего – долой Эроса, и да здравствует Марс! Я должен стать солдатом; а ты, о мой иудей, мне жаль тебя; кем же станешь ты?

Иудей придвинулся ближе к бассейну; тягучая медлительность речи Мессалы стала еще заметнее.

– Да, я жалею тебя, мой утонченный иудей. Из церковной школы ты попал сразу в синагогу; потом в Храм; затем – о, венец славы – тебя ждет место в Синедрионе. Что ж, да помогут тебе боги, но ты ничего не увидишь в жизни. Я же...

Иудей бросил взгляд на своего собеседника как раз в тот момент, когда лицо того было исполнено гордости, и услышал продолжение его речи:

– Я же... ах, не весь мир еще завоеван. Никто не бывал в глубине покоренных стран. На севере есть народы, которые еще не видели римского орла. Честь и слава завершить поход Александра на Дальний Восток еще ждет кого-то. Только подумай, сколько возможностей лежит перед римлянином!

В следующую секунду он снова заговорил в своей прежней манере, растягивая слова.

– Военная кампания в Африке; еще одна – против скифов; а потом – и легион. Большинство карьер на этом и кончаются, но только не моя. Я – клянусь Юпитером! – оставлю свой легион только ради поста префекта. Подумай, какова жизнь в Риме, если иметь деньги, – вино, женщины, сражения на аренах, поэты на пирах, придворные интриги, игра по-крупному круглый год. Такого круговращения жизни вполне можно добиться – заполучить бы только себе префектуру пожирнее! О мой иудей – хотя бы здесь, в Сирии! Иудея богата; Антиохия – столица всех богов. Я буду преемником Кирения – и ты разделишь мой успех!

Ученые софисты и риторы, которые толпами наводняли Рим и практически монополизировали обучение его золотой молодежи, вполне одобрили бы эти рассуждения Мессалы, поскольку таков был обычный ход мыслей; для молодого же иудея эти мысли были внове, к тому же они полностью шли вразрез с принятым в здешнем обществе торжественным стилем рассуждений и дискуссий, к которому он привык. Кроме того, он принадлежал к породе людей, законы, поведение и привычки которых исключали иронию и юмор; поэтому, вполне естественно, он слушал своего друга со смешанными чувствами – то негодуя, то удивляясь, поскольку не понимал, как надо воспринимать его слова. Тон изысканного маньеризма был для него в высшей степени неприятен, очень скоро начал раздражать, а под конец стал едва выносим. Любой из нас на месте иудея пришел бы от этого в ярость, и наш насмешник умудрился сделать это без всяких усилий. К тому же для иудея периода правления Ирода патриотизм всегда жил в глубине души в виде дикой страсти, обычно скрываемой под обычным благодушием; но все, что затрагивало его историю, религию и Господа, мгновенно выпускало эту страсть на волю. Поэтому нет смысла доказывать, что слушать Мессалу было для его собеседника утонченной пыткой; когда же тот на секунду замолчал, иудей произнес с вымученной улыбкой на лице:

– Мне приходилось слышать, что есть немногое число людей, которые позволяют себе несерьезно относиться к своему будущему; ты убедил меня, о мой Мессала, что я тоже в их числе.

Римлянин внимательно поглядел на него; затем ответил: – Почему ты не допускаешь, что в иронии может содержаться истина в виде иносказания? Великая Фульвия как-то однажды удила рыбу, так она поймала куда больше, чем все бывшие вместе с ней. Поговаривали, потому, что крючок на ее удочке был покрыт золотом.

– Так ты иронизировал не просто так?

– Мой иудей, я вижу, что предложил тебе недостаточно, – быстро ответил римлянин, сверкнув глазами. – Когда я стану префектом, а Иудея обогатит меня, то сделаю тебя первосвященником.

Иудей в гневе отвернулся.

– Не оставляй меня, – попросил Мессала.

Его собеседник явно колебался.

– О боги, как палит солнце, – воскликнул патриций, видя его растерянность. – Давай пересядем в тень.

Иудей холодно произнес в ответ на это:

– Нам лучше разойтись. Мне не стоило приходить сюда. Я искал друга, а нашел...

– Римлянина, – поспешил закончить за него Мессала.

Пальцы иудея сжались, но он снова пересилил себя и поднялся со скамьи. Мессала тоже встал и, взяв со скамьи лежавшую на ней накидку, набросил себе на плечи и направился вслед за иудеем. Поравнявшись с ним, он положил руку ему на плечо и зашагал в ногу.

– Точно так же – вот как сейчас – я клал руку тебе на плечо, когда мы разговаривали в детстве. Давай дойдем так хотя бы до ворот.

Несомненно, Мессала пытался быть серьезным и любезным, но так и не смог до конца избавиться от привычной иронии, уже ставшей его второй натурой. Иудей позволил ему эту фамильярность.

– Ты еще юноша, я уже мужчина; так что позволь мне и говорить соответственно.

Самодовольство римлянина было совершенным. Ментор, дающий наставления молодому Телемаху, не мог бы вести себя более естественно.

– Ты веришь в парок? Ах, я же забыл, ты ведь саддукей, а в сестер верят ваши ессеи, они самый чувствительный народ у вас. Верю и я. Сколь утомительно ощущать присутствие этих сестриц, когда мы занимаемся, чем хотим! Вот я повелеваю судьбами народов. И в тот самый момент, когда я уже держу мир в своих руках, я слышу у себя за спиной щелканье ножниц. Я оборачиваюсь – там стоит она, эта проклятая Атропо! Но почему ты разъярился, мой иудей, когда я сказал, что хочу стать прееемником старого Кирения? Ты подумал, что я хочу обогатиться, разоряя и опустошая Иудею? Пусть так; но ведь так поступит любой римлянин. Почему бы и мне не делать этого?

Иудей замедлил шаг.

– Были и другие пришлые, которые правили Иудеей до римлян, – произнес он, взмахнув рукой. – Но где они теперь, Мессала? Она пережила их всех. То, что было раньше, повторится и теперь.

Мессала вернулся к своему насмешливому тону.

– Не только ессеи верят в парок. Добро пожаловать в нашу веру, иудей!

– Нет, Мессала, не считай меня в их числе. Моя вера покоится на скале, которую положили в ее основание наши праотцы во времена Авраама; на заветах Господа Бога Израиля.

– Слишком много страсти, мой иудей. Как был бы шокирован мой учитель, если бы я стал с таким жаром что-то доказывать ему! У меня было еще много что сказать тебе, но теперь я даже боюсь делать это.

Пройдя еще несколько метров, римлянин заговорил снова.

– Думаю, теперь ты меня выслушаешь, поскольку то, что я хочу сказать, касается тебя лично. Я помогу тебе, о подобие Ганимеда, я хочу помочь тебе по своей доброй воле. Я люблю тебя – всеми своими силами. Я собираюсь стать воином. Почему бы и тебе не поступить так же? Почему бы тебе не выступить из пределов того круга, который, как я показал, заключает в себе всю ту возвышенную жизнь, которую допускают ваши законы и обычаи?

Иудей ничего не ответил на это.

– Кого можно считать мудрецом наших дней? – продолжал Мессала. – Только не тех, кто проводит свою жизнь в бесплодных спорах о давно почивших вещах; обо всех этих Ваалах, Юпитерах и Иеговах; в филосовских и религиозных диспутах. Назови мне хоть одно великое имя, о иудей; не имеет значения, в какой стране ты его найдешь – в Риме, Египте, на Востоке или здесь, в Иерусалиме, – и, клянусь Плутоном, это обязательно будет имя человека, который построил свою судьбу из материала современности. Разве не таким человеком был Ирод? Или Маккавеи? А наши первый и второй цезари? Уподобься им. Начни прямо сейчас.

Иудея била гневная дрожь; и, поскольку ворота были уже близко, он ускорил шаг, явно желая поскорее расстаться со своим спутником.

– О, Рим, Рим! – пробормотал он про себя.

– Будь разумен, – продолжал Мессала. – Отринь глупости Моисея и традиций; взгляни на положение вещей реально. Наберись смелости взглянуть паркам прямо в лицо, и они подтвердят тебе, что Рим и есть мир. Спроси их об Иудее, и они ответят тебя: она то, чем ее пожелает сделать Рим.

Они были уже у ворот. Иудей остановился, мягко снял руку римлянина со своего плеча и повернулся лицом к Мессале. На его ресницах блестели слезы.

– Я понял тебя, потому что ты римлянин; но тебе не понять меня – я израильтянин. Ты причинил мне сегодня боль, убеждая меня, что мы не сможем быть друзьями, как были когда-то, – не сможем никогда. Здесь наши дороги расходятся. Да пребудет с тобой Бог наших отцов!

Мессала протянул ему руку; иудей пожал ее и вышел из дворцовых ворот. Когда он исчез из виду, римлянин некоторое время оставался недвижим; затем, в свою очередь, вышел из ворот, качая головой и бормоча про себя:

– Да будет так. Эрос мертв, торжествует Марс!