Текст книги "Немного тьмы (на краю света)"

Я узнаю финальную, как по мне, куда более жуткую часть истории. Вика, находясь в трансе, села на поезд «Мукачево – Львов». В туалете последнего вагона перерезала себе вены куском бритвочки. Но ее нашли. Кто-то вошел в туалет и нашел ее, поднял шум, и Вику на остановке передали на «скорую».

– Я ложусь спать, – говорит Вика.

Молчу. Она встает, потягивается и исчезает куда-то во тьму. Глаза сосут картину тлеющих угольков. Глаза – два пустых нуля.

Вика возвращается со спальником на плечах. Под рукой – свернутый каримат.

– Я с тобой буду спать, как ты на это смотришь?

– Смущенно, – брякнул я. – Но ничего, ночуй.

Вика лезет в палатку. Вытирает рукой ноги от налипшего сена. Залезает в глубь мешка. Слышно, как мостится.

Через некоторое время я делаю то же. Думал, буду чувствовать какой-нибудь конфуз – чужое дыхание, незнакомое тело, не те запахи. Но ничего – внутри все спокойно и мирно. Вика пахнет только дымом. Как и я. Нащупываю в рюкзаке свитер: надо спать в свитере, иначе остынет грудь. Меня мягко впитывает сон. Решаю не мешкать и поскорее поддаться этому властному повелителю.

Угнездившись на своей половине (слева), сладко вздыхаю. Слышу, Вика поворачивается и кладет руку мне на темя. Ее рука гладит лысину, раз по щетине, раз против.

– Хочешь, я тебе хорошо сделаю?

– Например как?

– Ну… ртом.

– Не. Извини, я не вытерплю этого. Моя Снежинка не простит мне.

– А так, просто – не хочешь? – дальше гладит она, все деликатнее, одними лишь коготками.

– Как «просто»?

– Как собачки.

– У собачки хуй не встанет. Спи давай.

– Спокойной ночи, – рука убирается.

– Спокойной ночи.

– Извини.

– За что?

– Та не. Ничего. Я такая дура! Спокойной ночи.

– Не говори так. Спокойной ночи.

Л.: Она себя исчерпала, эта девушка. Тоже наркоманка. Бывшая или периодическая. Тоже с опиатами связано. Ей кажется, будто уже ничего не изменишь, и она хочет погубить себя, чтобы не понимать, что произошло. Уже было в жизни в какой-то момент вроде нормально все, какой-то порядок просматривался. А потом она сама не поняла, как это все случилось, что все понеслось. Она себе не может этого простить. Просто какая-то ее глубинная частичка не может поверить, что все зашло так далеко. Что была эта мерзкая история. Вика сразу среагировала на Германа. Дает понять, что она хочет его. А он, Герман, в душе еще и садист. Поэтому он не хочет ее трахать… со зла.

В.: Что она значит для тебя?

Л.: Она какая-то такая мимолетная…

В.: А вообще она нужна здесь?

Л.: Нет. (пауза) Вика, бай-бай. Ты исчезаешь из этой игры (бросает камень Вики дальше, но камень отлетает совсем недалеко). Похоже, у камня свои планы относительно Вики.

(пауза)

Утро. Разлепляю глаза. Рядом сопит Вика. Лицом к стенке. Веки у меня отекшие, как после плача. Это от дыма. Выбираюсь из спальника, расстегиваю клапан в палатке и лезу на колющий свет. Глаза слезятся, нос заложен. Моя носоглотка раздражена дымом. Утром она всегда так ведет себя. Вика что-то промычала и перевернулась на другой бок. Закрываю клапан, чтобы ее не беспокоить. Светает. Смотрю вдаль, с высоты холма, на долину внизу. Но вижу только мглу. Серо. Утренние сумерки. Горы спят, деревья в дреме – спокойные и все в себе. Зато галдят птицы. Прислушиваюсь к их щебету, и слух магически раскрывается: я слышу все в радиусе многих километров. На рассвете леса – гигантские павильоны птичьего пения. Чириканье воробьев. Покрикивает каменка. Тарахтит дятел. Каркает ворона. В утреннее время птицы очень активны. Еще раз они так же оживут перед сумерками – уже вечером.

От спанья в синтетическом мешке я вспотевший и липкий. Утренний бриз влетает под гольф и создается впечатление, будто на дворе холодно. Это заблуждение, если его немедленно не развеять, можно весь день проходить закутанным в свитер и даже не заподозрить, что температура воздуха в тени плюс двадцать пять.

Я медленно оголяюсь по пояс, снимаю с себя свитер, войлочную рубашку, но оказывается, что я не снял шлеек от комбинезона, хотя я не припоминаю, чтобы ложился спать в комбинезоне. На пару секунд меня охватывает клаустрофобия, когда я пробую снять еще один свитер через голову, голова уже пролезает через него, но панически застревают руки, и я одну за другой снимаю с себя кучу тряпок, одну за другой, одну за другой, пока наконец волевым усилием не решаю прекратить это… и, будто во сне, обнаруживаю, что уже раздет догола. Точнее, до пояса. Я озираюсь, ища, куда подевались мои шмотки. Неестественно яркий свет солнца кажется слишком густым.

Снимаю сырые носки и прохаживаюсь по мокрой траве. Пока роса приводит меня в чувство, нащупываю мятую пачку папирос и на автомате закуриваю. Невольно припоминается, будто только что я пережил довольно сильный дискомфорт, даже панику, но мысли какие-то настолько непривычные, что я просто разрешаю вниманию проскальзывать между вещами, как змее.

Небо в серебристой дымке – похоже, будет вёдро.

Сажусь возле огня. Пепел еще излучает тепло. Кладу пару сухих и не очень тонких палок.

Через какое-то время палки начинают дымить.

Солнце восходит, но его не видно за горой. Верхушки крон из густо-зеленых становятся золотыми.

Положу еще пару веток на огонь. Буду готовить чай. Дым тянется прямо вверх.

Палатки все спят. Далеко снизу слышны треньканье и голос, меня охватывают иллюзии: то кажется, будто звуки далеко внизу, а то – будто прямо под ухом.

Минут через двадцать внизу появляются овцы и чабан. За чабаном бежит маленькая собачка, беспородная, но с дерзко закрученным хвостом.

Пока нет жары, решаю полезть на гору. Обуваюсь и отправляюсь в восточном направлении – вверх, по склону хребта.

Когда возвращаюсь, солнце уже припекает. Место, где стоит моя палатка, вечером в тени, что не очень хорошо. И прямо на солнце сразу после рассвета, что тоже, ясное дело, не всегда комфортно. Уже с самого утра находиться в палатке просто невозможно – воздух прогревается, становится душно и пот липнет к телу.

Издали вижу Вику. Она сидит возле огня с коматозным выражением лица. Подхожу ближе.

Вика замечает меня.

– Приве-е-е-ет, – тянет она. – А я тока шо вста-а-ала.

Я рад за нее. Хорошо, что мы вчера не трахались. Проснулся – а никто никому ничего не должен. Легко как!

Вика уже поставила котелок с водой на огонь. Вода выделяет пар, скоро можно будет попить чего-нибудь тепленького. Снова разуваюсь – так приятно быть босым. На Шипоте это тенденциозно – ходить босым. Битого стекла нет, гадюки не наблюдаются. Время от времени Шипотские босяки даже организовывают акции массового обосячивания. За день до нее они ходят от стойбища к стойбищу и на полном серьезе сообщают о том, что завтра состоится сожжение обувки. Все смеются, отшучиваются, а на другой день не могут найти оставленных без присмотра шкар. Босяки устраивают налет, сгребают всю обувь в кучу и сжигают на большом костре.

Мне мои шкары могут пригодиться, поэтому я напряженно слежу, не оставил ли часом что-нибудь жизненно необходимое так, без надзора. Хотя за всем не уследишь.

Может, в этом году будут жечь палатки? Акция «Сон под открытым небом».

– Ты злишься на меня? – спрашивает Вика.

– С чего бы это?

– Молчишь, не говоришь ничего.

– Э-э-э-э, – машу рукой. – Не обращай внимания. Утром я неразговорчивый.

И улыбаюсь так страшно, что Вика от счастья бросается мне на шею.

– Но-но! Неразговорчивый, но раздражительный, – говорю, отталкивая ее. – На тебя не злюсь, но если будешь дразниться, могу цапнуть за ногу. Одного уже покусал, потом ходил, плакал как маленький.

Вика отодвигается на метр. Упоминание о собаках, которых Вика почему-то панически боится, – идея не очень удачная. Но девушке ничего – вытаскивает из нагрудного кармана папиросу и прикуривает от уголька.

Восстановился ненавязчивый разговор. Наверное, Вика тоже почувствовала, что никто никому ничего не должен. Она снова приготовила нам кофе. Собственно, из растворимого кофе выходит разве что кофейный напиток, но на природе это ерунда.

– Есть сахар? – спрашивает Вика.

Нет, нет у меня ни сахара, ни цукатов, ни крендельков к чаю. Вика задумывается.

– Надо сейчас пойти к тернопольским. У них там всякого добра навалом. Заодно и позавтракаем. Там у них гитарка есть, поиграем. Ты умеешь на гитаре играть?

– Нет, а ты?

– Немного умею. – Вика притворяется, будто бьет по струнам, и ревет: – «З-за-курила девачка-а-а! И зас-снула пьяная-а-а-а!»

– Ух ты! – хмыкаю я. – Сыграешь ее мне полностью, хорошо?

Допив кофе, прислушиваюсь, как в горле распускается, будто горький лотос, кофейный привкус. Вика сжимает зубами папиросу и восторженно притворяется, будто играет на гитаре. Волосы скачут по ее волчьему лицу. С удивлением осознаю, что возле меня сидит волк, а возле его лап блестит на солнце старая гитара. Ой.

– Слушай, – отвлекаю себя и снова вижу Вику. – А ведь это сегодня открытие? Да?

– Та! Сегодня Ивана Купала. Будет большой огонь, все будут на гитарах играть, петь будут!.. Мы в прошлом году с Витасом на открытие не попали, нас в электричке менты хапанули.

– А это чего?

– Та… Витас кумарился, приставал к пассажирам. Но мы потом доехали сюда на попутках. Рассказывают, очень весело было, какие-то придурки даже кетамин привезли.

– Вот как… Ну ладно. Идем к тернопольским.

Я прячу ботинки в палатку (мало ли что), и вдвоем босиком сбегаем вниз.

Чуть дальше переходим на шаг. Вика отчего-то корчит мины, вздыхает. Будто импульсивно (а на самом деле после немалых колебаний) она подает голос:

– От мы идем щас к тернопольским, да?

– Ну, наверное…

– Так ты знаешь, ты так очень близко ко мне не садись… Ну, и делай вид, будто мы не очень знакомы.

Делаю вместо этого вид скорее удивленный.

– Ну, понимаешь, там есть один мальчик, Робин. Ну, ты его сразу узнаешь. Он такой русый, загорелый. С волосами длинными, где-то досюда, – Вика проводит ладонью посередине плеча. – На эльфа похож. И он мне сразу чего-то понравился очень. Ну и мы с ним немного там говорили, о жизни там, о всяком. А как он тебя увидит, испугается и не будет на меня даже смотреть. Будет думать, шо я с тобой черт-те что вытворяла.

– А то, шо ты в моей палатке спала, это тебя не компрометирует?

– Не сильно, – говорит Вика неуверенно. – Главное, ты не очень… мммм… не очень на меня смотри. Будто ты здесь ни при чем.

– Хорошо. Буду тихо, как суслик.

– Но ты не обижаешься?

– Боже упаси.

Тернопольские только начинают чухаться.

Заглядываю в крайнюю палатку. Там, по-турецки сложив ноги, сидит Мукта. Он голый по пояс. Сквозь дыры на джинсах торчат мохнатые колени. Рядом лежит нагое тело молодой женщины, едва прикрытое матерчатым спальником. В палатке пахнет женским: острым и щекочущим. Мукта осоловелым взглядом смотрит мне на подбородок. Рот немного приоткрыт, очки набекрень.

– Ге-ге-е-е, – узнает. – Так это, блядь, лорд Кабель пришел!

– Герр Пудель, – исправляю его с чувством собственного достоинства. – Или граф Кобель. Как спалось?

– Ни хуя не помню. Помню, пришел Омар… Говорит: «Мудак, блядь. Водяру пьешь?» А я ему: «Пошел на хуй, блядь. Хипаблуд ванючий». А потом говорю: «Ладно. Давай, говорю, давай сюда свою водяру. Давай выпьем. По чуть-чуть»… И пиздец. Канец фильма.

Мукта выпучивает глаза и руками хлопает у меня перед лицом, при этом издает губами короткий неприличный звук. В натуре, конец пленки.

– Органично, – отмечаю. – Есть что-нибудь пожрать?

Мукта переводит взгляд на голое женское тело в анабиозе.

– Натка, мудак есть хочет. Надо накормить.

Тело не отзывается.

– Спит, сука. – И вдруг, сложив руки рупором, кричит почему-то в небо: – ВАЛЬКА! ШО У НАС ЕСТЬ ЖРАТЬ НА ЗАВТРАК?

Тишина.

– ВАЛЬКА!

Из соседней палатки слышен сонный голос:

– Заткни пасть. Пойди и возьми себе сам.

– ВАЛЬКА!

– Заткни рыло, сколько можно рычать?

– КТО ТУТ, БЛЯДЬ, ХОЗЯИН? Уй-и-и!

Мукта сгибается пополам, руками держится за живот, а с его губ невольно срывается этот звук: «Уй-и-и…» Это спящее тело женщины нанесло кулаком тычок прямо под дых, даже не поднимая головы.

– Шо за человек, – бормочет тело, не раскрывая глаз. – С самого утра вопли, маты. Пока в кишку не дашь, не успокоится.

Мукта раком вылезает из палатки и доверительно говорит:

– Каратистка, блядь. Третий дан.

Распрямляет спину. По-дружески хлопает меня по плечу.

– Не ссы, Шницель. Пока я с тобой, она тебя и пальчиком не тронет. О! А вон и мадам Ку-ку. – Мукта тычет в Вику. Та сидит возле другой палатки и шепчется с каким-то пареньком лет семнадцати. – Твоя тёла?

– Нет. А чего «мадам Ку-ку»?

– У нее в голове кукушка живет. Все вроде хорошо-хорошо, а раз в час должна прокуковать. Врубаешься?

Мукта находит сигареты и сразу же закуривает.

– Будем, блядь, мужской завтрак готовить. Даян, ты еще спишь?

Из третьей по счету палатки показывается растрепанная девичья голова.

– А ну цыц. Не буди мне короля. А то будет еще больше шума, чем от тебя.

Мукта пахнет дымом. Рот его перекашивает лыба.

– Король дрыхнет, бляди дрыхнут, а я тут должен, как вассал, вкалывать? Я КОГО, МАТЬ ВАШУ, СПРАШИВАЮ? Я ТУТ ДОЛЖЕН ВКАЛЫВАТЬ?

Из третьей палатки слышится тот же голос:

– Ну ты, Мукта, доигрался. Король уже проснулся. Сейчас он тебе даст.

– Но-но, шо я – короля не знаю?

Из палатки вылезает совсем голый молодой мужчина с примечательно длинным и тонким пенисом. На мелком смуглом личике – элегантная щетина. Темные волосы заплетены в тонкую косичку.

– Доброе утро, – тихим голосом здоровается юноша и подает мне руку. Я не знаю, жать ее или поцеловать. – Мы Король Галичины Даян Первый.

– Герр Хельг фон Пудель. Герман, – жму его ладонь.

– Пудель, – говорит король. – Очень мило. А откуда вы будете?

– Из Жовквы, – не моргнув глазом, соврал я.

– О, Жовква – это наши земли. Там живет один наш рыцарь, брат Василий. Он сейчас в Креховском монастыре. Вы не знакомы, случайно?

– Такой с бородкой? – тычу пальцем в небо.

– Именно он.

Король улыбается, подносит ладони к межбровью и произносит:

– Ом-м-м.

Мукта хлопочет возле огня, кляня мир, газеты и спички, называя их при этом пережившими неестественный половой акт.

Спутница короля, незаметно вылезшая из палатки, набрасывает монарху на плечи банный халат с полосатым узбекским узором.

– Оденься, – говорит она. – Стоишь, как мудак, яйцами светишь.

– Есть закурить? – с неизменно просветленным выражением спрашивает король.

– Не кури натощак, тебе нельзя. После еды покуришь.

Я решаю, что это королева. Женщина высокая, крепкая и волевая. По всему видно, правая рука его величества.

Когда королева отворачивается, его высочество наклоняется к Мукте и поднимается уже с папиросой в зубах. Король не разменивается на мелочи, а стоит в своем банном халате, выставив правую ногу вперед, и потягивает папироску. Стряхивает пепел в маленькую декоративную пепельницу, которую держит в левой руке. Король смотрит на север.

Королева возвращается из палатки, уже одетая в свое одеяние – джинсы, футболку, шлепки на босу ногу. Она выдергивает из его августейших зубов папиросу и бросает в огонь. Король невозмутим и держится в высшей степени достойно. Он смиренно кивает головой.

– Ом-м-м…

– Иди мойся.

Король неспешно исчезает. Я наблюдаю за этой сценой, сидя возле огня. Мукта рядом, скалит зубы и почесывает мохнатую грудь. Потеет, бедолага – дело уже идет к полудню. Я тоже покрываюсь потом. Что-то не вижу Вики.

Из четвертой палатки (всего палаток пять, они расположены буквой Г) вылезает еще пара: молодой юноша, похожий на тюленя в матроске, и моя знакомая К.

– Доброе утро, – здороваются они. Я оцениваю, как пара смотрится в тандеме. Весьма слаженно. Даже чем-то похожи. Говорят, это свидетельство близости душ. Все тернопольцы такие уставшие, что приходит в голову, будто они связаны между собой изнурительными оргиями.

Молодые люди берут туалетные принадлежности и идут к воде.

Никак не могу понять, куда заныкалась моя Вика. Вероятнее всего, сидит в пятой палатке. Оттуда в самом деле доносится какое-то шушуканье и возня.

Только я призадумался над этим крепче, как последняя палатка расстегивается и оттуда вылезает Вика. Подозреваю, что она попробовала вытереть слезы еще в палатке (и ей это удалось), но, пока вылезала, набежали свежие. Пробую поймать ее взгляд, и она демонстративно отворачивается и идет вверх, к нашему постою. Видно, как рукой она вытирает лицо.

Мукта тоже уловил ситуацию. Он смотрит на меня.

– Ку-ку! Ку-ку! В Петропавловске-на-Камчатке – полночь. – Мукта качает головой.

Из палатки выдвигается голова еще какой-то девушки и испуганно смотрит Вике в спину. Та не оглядывается.

Девушка из пятой палатки снова залезает в середину. Слышно, как она говорит кому-то: «Всё уже, ушла».

– Ох, девки, девки… – вздыхает Мукта, неведомо о чем думая и почесывая мохнатое пузо. – Будем есть гречку с килькой в томате. У нас, Петя, той кильки – немерено. На, открывай ты, потому что я уже заебался их зубами разгрызать.

Он бросает мне сперва консерву, а потом нож – весьма необдуманно с его стороны, едва отскочил. Открываю кильку и вываливаю ее содержимое в котелок с дымящейся кашей.

Мукта кладет мне в миску добрую порцию гречки. Так же искренне наваливает и себе, мужской завтрак. Накрывает котелок крышкой и снимает с огня.

Я методично нагребаю кашу в пасть. Чувствую, как с каждой ложкой становлюсь все добрей, ласковей и покладистей. Возвращаются шумной толпой остальные тернопольские.

Пригревает солнце.

Не проронив лишнего слова, сижу возле огня, как раз так, что дым летит прямо на меня. Из глаз бегут слезы. Обитатели пятой палатки все еще внутри. Все уже поели и теперь раскинулись живописной труппой вокруг костра – кто потягивает чай с сахаром, кто грызет песочное печенье. По тому, как непринужденно здесь курят папиросу за папиросой, делаю вывод, что у людей немерено не только сахара и печенья, но и других потребительских благ. По легкому флеру разврата, царящему над стойбищем, создается впечатление, будто я попал на банкет к контрабандистам.

Гитарист потихоньку бренчит, настраивает лады. Стоит жара, место тернопольских – как раз на припеке. Начинает припекать в спину. Хорошо было бы выкупаться. Жаль, нет панамы – темечко прикрыл бы.

На небе тонкая поволока туч. Синоптики называют их страто-циррус – перисто-слоистыми. Еще можно прибавить «фракталис» – рваные. Выискиваю взглядом атмосферный фронт. Судя по взаимному расположению туч, он за хребтом, далеко на западе. Я недавно статью читал о погоде, она во мне все просто перевернула. Это, наверное, из-за трамадола я так ее близко к сердцу принял. Ловлю себя на мысли, что от аццкого бодуна, пережитого мной вчера, не осталось и следа.

Вдали, за Мукачевым, идут проливные дожди. Где-то холодные нисходящие потоки разрезают теплые коржи воздушных масс из долины. Где-то завихряется циклон. А здесь, над головой, – страто-циррус фракталис, и легкий ветерок, и жара.

Сверчки.

Король Даян сидит, сложив ноги по-турецки, а руки в «чашу девяти драгоценностей» – ладонями кверху. Он едва улыбается и смотрит прямо на меня. Я вижу вокруг него невесомую янтарную дымку. Дымка рассыпается в радугу – ближе к телу красный контур, потом выразительно-желтый цвет, потом, ярко после желтого зеленый контур и темно-синий, за которым закрывает эту невидаль ярко-фиолетовый, почти круглый абрис. Даян улыбается каждой из своих оболочек.

Мало-помалу цветное видение тает.

Чувствую, нужно что-то спросить.

– А вот вы мясо едите?

Даян, не переставая улыбаться, отвечает:

– Нет. Даянизм не принуждает меня есть мясо. А вы?

– Тоже нет. Только иногда, когда уже некуда бежать.

Король понимающе кивает.

– Ну да, ну да… Некуда бежать. Гм… Красивый лозунг для нашего королевства.

– О, – удивляюсь. – Так у вас есть королевство?

– Да. Теократическая монархия. Господствующая религия – даянизм. Скоро мы провозгласим нашу монархию торжественно открытой. Это произойдет двадцать восьмого августа, в Тернополе. Между прочим, присоединиться не желаете?

– На правах кого?

– На правах вассала, конечно. Кто первый присоединился, получил аванс в виде титула. Жаль, вы не первый.

– Так есть уже и другие?

– Натурально. Круглый стол и двенадцать рыцарей. Вот один из них, – Даян десницей показывает на Мукту.

– А что делают рыцари?

– О, рыцари правят подвассальными им дамами. Вот как, например, вчера. Вчера у нас был типичный вечер отношений «сеньор – вассал». Приходите и вы к нам вечером. У нас очень весело.

Король мечтательно смотрит на небо.

– Жаль, Вики не было. Она такое любит, – Даян едва кивает головой, при этом закрывая глаза. – Хорошая девушка. Она, наверное, вас вчера посвящала? Интересно, как: устно или задним числом?

– Нет, нет, что вы. Боже упаси! Ом гате гате парагате, – торопливо крещусь я.

– Парасамгате. Абсолютно согласен. Тоже этого не люблю. Простите, вылетело, откуда вы…

– Из Жовквы.

– Жовква. Наши земли, – мурлычет Даян. – Мы вас завоюем.

– Не нужно. Мы сами сдадимся.

– Нет, разрешите все-таки вас подчинить. Вот вы, такой проницательный, такой серьезный молодой человек. Организуйте против нас в Жовкве сопротивление. И нам приятно, и вам воздастся. А когда мы освободим жолковчан от сопротивления, я представлю вас к ордену. Это очень почетно.

– А как насчет официоза?

– У нас – на высоте.

– А в Жовкве?

– Мы действуем тихо. Без помпы. Скромность – украшение монарха. У него и так неоспоримые достоинства.

– Бом шанкар?

– Но пасаран, – и составленными, как при молитве, ладонями, король дотрагивается до лба. – А вот и Вика. Вика, подождите. Вика, вы уже не сердитесь на меня? Прошу, сядьте у моих лотосовых ступней.

– Пошел на хуй, чурка долбаный.

– Ом-м…

– Хуй столбом! – огрызается Вика. – Представляешь? Этот гондон хотел меня на цепь посадить!

– Ну, это же все были шутки, Вика. К чему бы, интересно, я вас привязывал здесь?

– Тебе только поводок в руки дай. – Вика снова поворачивается ко мне. – Прикинь, доебался к моему ошейнику, говорит: «Давай, ты моей чи-хуа-хуа будешь».

Даян блаженнейше улыбается и кивает головой.

– Давайте покурим драпа, – предлагает монарх. – Вика, вы покурите с нами драпа?

– Я иду купаться. Идешь? – Это относилось ко мне. Самое время идти к воде. Я благодарю монархистов за завтрак и ускоряю ход, чтобы догнать Вику.

Водопад находится в живописном обрыве, засыпанном светло-желтой листвой, заваленном камнями и стволами деревьев. Шум водопада доносится аж наверх. (На Шипоте везде стоит легкий шорох рек.)

Вика сбегает к обрыву, даже не смотрит под ноги. А зря – как раз тут можно наступить на битое стекло.

Река бежит по порогам живописного обрыва. Поочередно слезаем по крутому склону к водопаду. Добрые отдыхающие когда-то высекли тут ступеньки. Мысленно благодарю благодетелей – по укрепленным ступеням спускаться намного легче.

Я останавливаюсь на массивном каменном выступе, нависающем аккурат над водопадом. Внизу, метрах в семи подо мной, любуются стихией руссише туристен в ярких тряпках. В Карпатах в этом году наплыв гостей с Востока.

Тучные тётечки в рейтузах несмело пристраиваются на мокрых, обросших мхами глыбах и замирают перед объективом в незатейливых композициях, акробатических ровно настолько, насколько разрешает чувство равновесия. Обрыв дышит холодом. Шумит, аж закладывает уши, Шипот. На фоне прогретого воздуха кожей чувствуешь ледяные токи от камней и воды.

Тетки с детьми. Детишки бегают вокруг мам и передают друг другу оплеуху-«лов». Шум воды заглушает все звуки.

– Эй, не втыкай! – кричит снизу Вика. Зрение прорезается болезненной контрастностью: я вижу белую кожу в проборе ее смоляного каре. Вика заходит в воду по щиколотки, но с перекошенным лицом выбегает и начинает прыгать.

– Ну и холодная! Попробуй!

Я пробую. Действительно – холодная, как ё-моё. Купаются в водопаде, как правило, над кручей, в «джакузи», за пару метров от места, где вода летит с шумом с высоты. Через поток положили ствол дерева. За него держатся, чтобы не снесло течением. Купаются на Шипоте голяком.

Я снимаю штаны и майку. Складываю их по-армейски и кладу на камень – под ногами теплое черное болото вперемешку с листвой. Смотрю на Вику. А та смотрит на меня. Мне стыдно за свои наколки, они привязали меня к истории. Из-за них я невольно вспоминаю все, что меня гнетет и мучит.

– Я почему-то думала, он у тебя другой, – в конце концов находится она и снимает через голову майку. Ничего нового. У нее под майкой, я имею в виду.

Ступая по камням, захожу в воду – холодно, аж выворачивает кости. Вика заходит по-другому – забегает с размаху и с головой погружается в самом глубоком месте.

Выскакивает и с воплями вылетает на берег. Я набираю воздуха. И тоже – с головой!

– ААА! Мама! – Тело скручивается в узел, и я, будто каракатица, в судорогах выбрасываюсь на берег. Ледяные когти разламывают мои мышцы на длинные щепы, потом вкалывают их друг в друга и разжевывают ледяными беззубыми пастями. Мое тело, как заведенное, само начинает скакать на месте, а руки описывают круги. Вика пригибается от удара и ради безопасности отходит на метр в сторону. Полотенцем она растирает грудь и спину. Худой таз, обтянутый гусиной кожей, торчит костями – будто два револьвера. Жесткая бурая щетка между ног.

Вика энергично растирает полотенцем спину. В том, как ее волосы окаймляют лицо, мерещится что-то волчье, опять эти глюки. Она следит за моими глазами и выражением губ. Ей интересно, куда я смотрю. Ну вот, перехватывает взгляд и начинает вытираться между ногами. При этом не отрывает от меня глазищ. От их блеска у меня дергаются яйца. Губы у Вики фиолетовые от холода и мелко дрожат. Одну секунду мне хочется их поцеловать и прижаться животом к ее животу. Горячая кровь прибывает в пещеристые тела, и я в срочном порядке еще раз забегаю в воду.

К-К-К-К-К. Один звук про холодную воду – К-К-К-К.

И еще пару:

– А-АА! ОО-О-ОО! – Меня снова пережевывают беззубые духи водопада, и я выскакиваю на берег. Вика услужливо протягивает уже мокрое полотенце, и я хватаю его, одновременно пробую растираться, брыкаться ногами и делать махи руками. Наплывает волна сочного тепла, и внутри делается тепло-тепло. Только зубы стучат. Перевожу дыхание и аж подскакиваю от боли – Вика смачно шлепнула меня по заднице.

– Ку-ур-р-рва! – выдавливаю сквозь дрожь. Вмазала, аж в носу закрутило.

Еще и хихикает. Бросаюсь за ней, Вика пробует лезть наверх, но напрасно – шлепок правосудия таки впечатывается в ее ягодицу. С визгом Вика хватается за зад.

Мы гоняемся, больно хряскаем друг друга ладонями по сраке, по спине, плечам, так что все тело пышет от красных отпечатков, пока Вика, наконец, не хватает меня за прутень и не сжимает его крепко в ладони. Он сразу же втягивается в тело, а в живот проскакивает тень томительного предчувствия.

Не отпуская меня, Вика подходит так близко, что ее грудка касается холодными сосками моей кожи. Меня пробивает мороз. Ее губы шевелятся:

– Ну шо, будешь кусаться?

Я пробую отстранить ее от себя, но это выходит так неудачно, что Вика, не выпуская моего пиндюра из рук, падает задом на землю. От неожиданности я вскрикиваю: «Сука!», а она в ответ: «Хуй!». Вика больно ударилась о камень. Она разжимает ладонь. Смотрит на меня.

Слава богу, ее ладонь пуста.

Мне нечего сказать. Зато Вике есть что. На глаза набегают слезы боли.

– Прид-дурок! – плаксивым голосом выкрикивает она и лезет вверх, время от времени хватаясь немного выше поясницы – там содранная кожа пропотевает кровавой росой. Вика кряхтит от удара и надрывно воет, но при этом ловко карабкается вверх.

– Подожди! Я же нечаянно! – после продолжительной паузы, да и некстати, выкрикиваю вслед. Но Вика даже не озирается. Только мелькают белые пятки. Исчезает. Куда-то уже побежала плакаться.

Мне досадно. Почему-то мечтаешь об одних телках, а попадаются всегда другие. Я вытираюсь, надеваю на голое тело штаны и подкатываю брючины где-то до середины голени, чтобы не промокли. Споласкиваю в ручейке майку, ищу взглядом полотенце. Подбираю Викины шмотки (эти цветастые трусики умиляют даже меня) и лезу вверх. Приказываю себе не думать, а быть внимательным – можно улететь в пропасть. Ступаю по листве, ноги увязают в рыхлой земле. Пальцами чувствую мягкие корни.

Вылезаю к типи над обрывом. Возле огня сидит загорелый чувак в джинсовой безрукавке и помешивает что-то в котелке. У меня бурчит в животе. Обмениваемся взглядами.

Я получаю безмолвный ответ на невысказанный вопрос, так как глаза неожиданно смещаются с чувака на камень далеко влево. Там, обняв колени, сидит голая Вика. Она плачет, просто ревмя ревет. И почему-то на нее никто не обращает внимания.

Подхожу. Тень в траве короткая и нерезкая – небо все в барашках. Уже где-то полдень.

Вика замечает меня и умолкает. Прячет голову между колен и накрывается сверху руками, будто тюлень ластами. Я вправду не знаю, что мне нужно делать, поэтому просто сажусь на камень рядом и кладу возле Вики ее одежку. Пользуясь минутой, расправляю на горячей поверхности свои трусы – пусть сохнут.

Вика бубнит под нос:

– Какая я дура, как-кая я дура! – снова шмыгает носом и дальше, более адресно: – Ну почему мне так не везет с пацанами? Тот блядун… этот казел… Почему?!

Я молчу, и Вика начинает плакать сильнее. Тогда я подсаживаюсь ближе и осторожно обнимаю ее за острые плечи. Вика с готовностью ложится мне на колени калачиком, и я несколько минут глажу ее по мокрым волосам.

– Мне же просто нужно любви! Просто-напросто! Мне в жизни так не везет на любовь! Никто, никто-никто меня…

Но я не слушаю. То есть слушаю, но не очень внимательно. Глаза сами поймали интересного пришельца. Не могу сообразить, чем он привлекает внимание, однако внимание упрямо выделяет именно его фигуру.

Глаза хватаются за каждое его движение – это низенький полный человечек с округлым лицом, когда-то брюнет, а теперь капитально лысеющий субъект. Сейчас он разговаривает с двумя хиппи – высокими бородатыми парнями с аурами на голове. (Аура, на хипповском арго, это не то, что я думал вначале, а всего лишь лента, которую завязывают вокруг головы. Она проходит горизонтально посреди лба и создает узнаваемый типаж.) Мохнатые бородачи сутулятся над коротышкой и время от времени кивают ему в разговоре. Видно, бородачи не то растеряны, не то рассеянны, – а коротышка продолжает что-то рассказывать, рисует руками в воздухе какие-то колбасы, нарезает их… Все это – с легенькой улыбкой на сыром лице. Круглолицый хорошо знает, какое производит впечатление, так как к растерянному выражению парней относится с очевидным пониманием. В одной руке дядя держит белый цветок, только что сорванный.

Дядя, между прочим, немолодой – уже давно за полтинник. Растянутые спортивные рейтузы (наверное, носит их только в доме), грязно-зеленого цвета куртка (грибник, стало быть) и белая панамка с козырьком. И еще, в тон ветровке, старомодный рюкзак-«колобок». Я их не перевариваю – эти «колобки» не просто режут плечи и спину. Они противоестественны, аморальны, антигуманны. Они просто абсурдны.