Текст книги "Немного тьмы (на краю света)"

– У меня что-то не в порядке с головой, – начинаю я вдохновенно.

– Это я заметила, – без иронии говорит Вика.

– Понимаешь, я не хотел быть гинекологом. Я хотел стать эндокринологом, – добавляю медленно. – Эндокринологом, Вика. Лечить стыдливых гермафродитов, прислоняться фонендоскопом к страдающим ожирением подросткам… Любоваться безобразными криптохорами-мутантами с письками, как окаменевшие слизнячки.

– Фу-у… ты в натуре больной, – почти одобрительно замечает девушка. Только почему одобрительно?

– Вот и я говорю: больной на всю голову. Поэтому эндокринология – это мое. Мое. А судьба отправила меня на гинекологию. Тоже будто бы живописная профессия. Ничего не скажу, поначалу я был доволен. Иногда такое случалось увидеть, ночью весь в поту срывался. Пока молодой был, интересно было. Был энтузиазм, понимаешь? А потом попустился. Запала не стало.

Я-то ждал, когда меня отправят на медосмотры. В вузы, в техникумы. Вот что меня манило. Ставить клизмы нежным красавицам. Вытирать губки их «ротиков» марлевыми тампонами. А крючочки? Шпатели? Пинцеты?! Вместо этого я имел дело с сорокалетними закомплексованными прихожанками местной православной церкви. Их даже клизма не разбудит.

Меня отправили на периферию, в районную больницу. Моя профессия духовно старит человека. И так уж эта работа устроена, что к самому интересному ты сможешь получить доступ только тогда, когда оно уже станет абсолютно непривлекательным. Мои глаза постарели на этой работе, а сердце покрылось илом. И что с того, что теперь у меня были и клизмы старшеклассницам, и аборты пенсионеркам? Ничего.

Вика меряет меня взглядом и с пониманием кивает.

– А потом… знаешь… потом совсем другими глазами посмотрел на свою профессию. Совсем другими. Я представил себе, что я повар и имею дело с моллюсками. Без гадливости, без ажиотажа – но и без паники. Моя профессия меняет человека.

Вздыхаю, и Вика будто чувствует всю тяжесть креста, который несут гинекологи.

– Да, гинекология меняет людей, особенно мужчин. Как правило, в не слишком хорошую сторону. Это как радиация. Сначала весело – счетчик трещит, сердечко колотится, а потом бац – и отвалилось. И нигде ничто не шевельнется, не затрепещет. Ну, ты понимаешь, о чем я. У женщин этого нет, у вас всё по-другому.

– Вместо того, – продолжаю, – чтобы возлюбить девушек всей душой и сердцем, я наоборот. Я замкнулся, стал бирюком, перестал мыть голову. Я знал: у каждой дамы между ног живет моллюск. И, глядя на контуры женского лица, на разрез губ, на форму скул, на нос, на подбородок, я в деталях мог спрогнозировать, какой будет мантия у моллюска. Предчувствовал, ясным или темным будет его глубоководный взгляд, а также предрасположена ли дама к грибковым заболеваниям.

– Ну ты, блин, псих… Почти как мой Витас, – с уважением добавляет она.

– А ты думала, у нас жизнь – малина? Жизнь гинеколога – это суп-молочница из немытых моллюсков.

– Буе-э-э! А это уже противно!

– Слушай-ка, что дальше было. Это же не смешно, это моя боль! У меня начались параноидальные состояния. Поэтому я пил. А с бодуна снова оказывался в компании жителей соленых вод, которые дышали мне в лицо трясиной и йодом. Я трогал их липкие поверхности, пальпировал живот, брал мазки из самых глубин их трясины! Промасленными пальцами я проникал в их сухие земляные норки на предмет утолщений на внутренней стенке матки. Я на этом гастрит заработал!

Перевожу дыхание. Я будто переключил канал в своем бодуне и выпускал через эту историйку.

– И еще знаешь шо? Никель. Или хром. Черт, это полная шиза. Мои инструменты были из блестящего никеля. Не, ты просто не шаришь, насколько это антигуманно! Гинекология – это фашизм в миниатюре! Шпатели, щипцы, зеркальца! Сдавленные вскрики, надломленная стыдливость и вытесненный стресс. Это поругание над женским достоинством. В гинекологию идут отставные генералы КГБ.

– Это точно, – соглашается Вика задумчиво. – О, вспомнила! «Throbbing Gristle»! – вдруг выкрикивает она, будто нашла отгадку. – Ты бы послушал «Throbbing Gristle», – и все понял!

Я никак не врублюсь, о чем она говорит, хотя «Throbbing Gristle» слушал, даже очень. Вика объясняет:

– «Throbbing Gristle» – это такая музыка. Называется индастриал. Я их фанатка, я тебе о них еще расскажу. Но если бы ты их услышал, то посмотрел бы на свою болячку совсем по-другому.

– Почему ты так думаешь?

При упоминании о «Throbbing Gristle» глаза у Вики загорелись.

– Понимаешь, они фашисты! Они садисты! Больные на всю башку. Они… блин, они такие, как ты!

– Так это комплимент?

– А ты сам раскумекай! Но, чувак, ты действительно на всю башку порванный. Меня, может, тоже не из консерватории выпустили, но ты – номер один. Хорошо, шо ты голову побрил, если тебе от этого легче.

– Воистину легче. Но самого прискорбного ты не услышала. Я категорически не мог.

– Чего не мог?

– Ничего не мог. Вообще. И не хотел, главное. Даже бросил пить. Хотел все поменять. Увлекался фиточаями, делал очистительные клизмы из урины и клевал проростки пшеницы, а по выходным вязал крючком и слушал Шопена… И судьба как будто улыбнулась мне. Однажды ко мне пришла Она. Надежда Григорьевна. Пенсионерка. Образованная, интеллигентная особа, в прошлом – врач-андролог. Можно сказать, моя половинка. Добрая. Радушная. Еще вполне цветущая. Эх… Мы с ней знаешь шо делали? В больнице на Новый год двумя Снежинками переоделись! То-то веселья было. Любились, одно слово. Но счастье длилось недолго. Поползли по поликлинике слухи. А она, голубонька, была такой тонкой душой! Она повесилась, Вика, рыбонька, взяла и повесилась. Ты слышишь? Я не простил этого людям. И с того времени, – делаю завершающую интонацию, – в принципе, готов к последнему, решительному шагу… – Я изобразил, будто затянул у себя на шее удавку. – И, будто не случайно, ко мне в почтовый ящик подбросили письмо об этом вот фестивале. Вот такая вот оказия.

Несколько минут Вика сидит и дышит еле-еле. Страшный ошейник, из которого я на протяжении всей истории черпал вдохновение, мешает ей нормально глотать. Могу поспорить, сейчас Вика жалеет, что пришла к неизвестному вечером.

И тут я в самом деле удивился: Вика наклонилась ко мне и похлопала утешительно по руке.

А мне даже не стыдно. Мне ужасно хуево. Какой я поц, зачем я это все рассказал? Я вспомнил тесную, жаркую кабинку, где я продавал пополнение на мобильные телефоны в ночную смену, и жгучую горечь трамадола, если рассосать желатиновую капсулу. Почему, как только меня спрашивают о личной жизни, я начинаю врать что-то вроде вот этого? Потому что как только я решу для себя в одиночестве, что вот этому человеку можно будет открыться, как встречаю этого человека и сразу почему-то меняю свое положительное мнение о нем.

Повсюду сереет, и воздух наполняется таинственным серебристым блеском. Из палаток начинают вылезать намоленные растаманы и другие существа, которым яркие лучи режут по зрачкам. Эти высохшие создания двигались, как паралитики на морозе, но при том ухитрялись обмениваться восторженными репликами о местных красотах и удивительной свежести воздуха.

– Поужинаешь со мной? – спрашиваю у Вики. Та утвердительно кивает, и я отправляю ее за миской и ложкой.

Запариваю в кипятке три пачки «Мивины». Вика приносит с собой немного растворимого кофе в жестянке. Небо усыпается звездами. Снизу, где все добрые и недобрые отдыхающие собираются возле общего костра, доносятся радостные голоса и мажорные аккорды гитары. Стрекочут тамтамы и бубны. Там, внизу, радость и праздник. Здесь сидит понурая девка с ошейником (она любит, когда ее привязывают?) и лысый субъект без следов паспортных данных на лице – ненадежный компаньон на вечер. Они едят кару небесную быстрого приготовления. Лысый субъект – это я о себе. На побритом затылке у меня тоже татуировка. Она означает алхимический знак «сульфур». Эх, шкворчать мне за дела мои в аду. Впрочем, я не верю в ад.

Как известно, «Мивину» можно употреблять как первое блюдо, так и как гарнир. Мы остановились на «первом блюде». Я наваливаю путаные клубы вермишели себе в пасть и чувствую сытое удовлетворение. Я снял ботинки и грею пятки у огня. Ветер дует из долины, задувает дым в глаза. От этого гляделки слезятся. Наутро будут как разваренные галушки. Закуриваю и угощаю сигаретой Вику. Я взял с собой целый блок сигарет с фильтром. В розницу они стоят одна гривна за пачку. В кругу моих друзей (если их так можно назвать) это считается особым «протестным» пафосом. Они не знают, что я курю эти сигареты из соображений более прагматических. Носков я не ношу также не из-за идеологии.

По долине ползет холодный сумеречный покой. В лесу оживляется птичий гомон. Становится чуть прохладнее – не настолько, чтобы беспокоиться о какой-то одежке. Вика, отмечу, вернулась уже в рубашке.

Наконец девушка заканчивает есть. При свете огня ее черты слегка смягчаются. В умеренных дозах ею даже можно любоваться.

Снова ставлю на огонь котелок с водой. Я придумал красивую треногу для котелка. Вместо того, чтобы пердолиться с рогатками, которые нужно крепко вбить в землю, я связал вместе три палки. Получилась тренога, поддерживающая котелок силой натяжения шнурка. Ее легко регулировать. Она прочная и простая – жемчужина «зеленого» хай-тека.

Вика закуривает. Она постоянно курит и, даже когда выдыхает, сигарету держит тут же, возле губ. Вика хватается ртом за фильтр, будто за кислородную трубку. Ее кожа выдает в ней большого друга никотина.

Вика курит и засматривается на огонь. Засматриваться – это что-то уникальное в человеке. Когда ни с того ни с сего взгляд замирает в неожиданной позиции и замечает точку, в которую хочется впиваться глазами. Неграмотно говорить в таких случаях «задумался», потому что когда засматриваешься, на самом деле не думаешь, а только смотришь. А еще говорят, нельзя человека отрывать от того, на что он засмотрелся, потому что тогда в голове у него может что-то там соскочить с резьбы, и он бросится на тебя и покусает голодными глазами.

Поэтому я решил не беспокоить Вику, а сам начал засматриваться в малиновый жар. Из веток потоньше собралось достаточно раскаленной золы, чтобы занялось толстое бревно. Я прибавил поленце из своих запасов за спиной.

С детства люблю сидеть у огня и имею в этом немалый опыт. Сам очаг я, по возможности, обкладываю камнями. Если этого не сделать, в один прекрасный момент (может, именно тогда, когда ты задремлешь) трава, подсушенная жаром, вспыхнет и огонь разлетится дымным кольцом, пожирая тебя, и твой дешевый полиэстеровый спальник, и не менее убогую палатку. Это одна из вещей, которых я стараюсь не допустить. Поэтому, еще раз говорю, всегда обкладываю костер камнями.

Интереснее за огнем наблюдать, конечно, ночью. Для этого желательно подготовить какое-нибудь бревно, на котором удобно сидеть. На голой земле в горах долго не посидишь, даже летом. Чтобы делать меньше движений, я особым образом организовываю пространство вокруг своего места для сидения. Складываю дрова на таком расстоянии, чтобы до них можно было дотянуться без особого напряга. Лучше держать дрова за спиной, подальше от огня, опять-таки чтобы не сжечь себя вместе с горной долиной. Если дрова мокрые, их хорошо выкладывать аккуратными конструкциями вокруг жара. Так они понемногу будут подсыхать.

Типичное занятие – сушить на ночь носки. Особенно когда вечером налазишься по горной долине – вся трава покрыта густой росой, и ноги промокают вместе со штанами аж по колено. По опыту знаю: сушить носки лучше, предварительно сняв их с ног. Разве что кто имеет охоту сделать из ступней жаркое в синтетической упаковке. Такие люди попадаются нечасто, и если уж попадаются, их оригинальные желания на этом не заканчиваются. Часто они оставляют на ночь под открытым небом ботинки. Наверное, эти профессионалы от выживания знакомы с техниками спецслужб по добыванию воды в засушливых местностях, потому что наутро из обуви воду можно пить, как из кувшина.

Эти и похожие на них отдыхающие порой демонстрируют беспричинную любовь к мелким грызунам. Забегая вперед, скажу: на мой взгляд, нечестно играть в поддавки. Зачем оставлять настежь раскрытый рюкзак? Мышки и так прогрызут его, причем там, где нужно. И не только рюкзак, но и спальник, и стенку палатки. И человек, который в припадке сентиментальности предлагал мышке-полевке руку и сердце, а также дружбу и все сухарики, едва лишь увидит дыры в дне рюкзака, будет орать: «Сука! Сука!»

Я добыл из гармоничного пространства за спиной еще поленце (буковое – леса вокруг Шипота буковые), положил поверх уже нагроможденного дерева.

Мы приготовили себе кофе.

– Ты когда сюда приехала?

– Позавчера. Прилезаю, смотрю – а здесь свои люди. Я с тернопольскими в Крыму познакомилась. Я ж без палатки приехала, – и так знала, шо где-то впишусь.

Вписаться – значит втереться к кому-нибудь под крышу. Можно сказать, вступить в сношения с хозяевами палатки (когда-то – в благородном, а в наше время – в каком угодно значении).

– И они тебя вписали?

– Да. Мы с ними на «Рейвахе» классно оторвались прошлым летом. Я их в пещеры водила. Я ж в Крыму родилась, у меня бабка татарка.

– Вот как. А шо, потом с родителями переехала?

– Да, в Мукачев. – Вика задумывается. – А у меня в Стрые пацан жил. Ну и я к нему на квартиру уже вписалась.

– Шо, из дома убежала?

– Та чего убежала. Так, ушла себе. У меня предки были больные.

– Ясно. А нормальный хоть был? Этот пацан?

– Шутишь? Афигенный! Мы с ним стопом всюду ездили, в Болгарии даже были. Но он был слегка с этими… со странностями.

– Например?

– Ну, раз взял меня, голую, бинтами к батарее примотал, как мумию. И ушел из дому. На два дня. Прикидываешь?

Я пробую прикинуть.

– И шо, ты развязалась?

– Не смогла. Он потом пришел, набрал ванну воды… правда холодной. Отмотал меня и прямо такой, как была, взял в ванну и положил. Говорил, как увидел меня, испугался, как бы я часом не умерла. Любит меня. Переживает.

– А зачем он так привязывал?

– Ну я ж говорю, со странностями пацан. Потом, правда, признался, шо ходил блядовать, но боялся, шо я увижу. Нормально, да? – Вика затягивается. – Ну, я ему, ясно, простила. Я ж тоже не святая.

– А еще шо-то такое, оригинальное?

Вика задумывается.

– А… Ну мы, я говорила тебе, мы с ним индастриалом увлекались. Слышал, может?

– Слышал. Сам интересуюсь.

– А мы умирали за этой музыкой. Нам один пацан из Бундеса таких кассет наприсылал! Мы там все в Стрые в шоке ходили. Это такая музыка, я тебе не могу описать…

– Сильная? – подсказываю.

– Пудово. Сильная! Мне башку так срывало, я такие истерики закатывала!.. Слушай, как вообще тебя… я шо-то забыла…

– Герман.

– Герман. – Вика пальцем зафиксировала это слово в воздухе. – Хошь, я тебе про эту тему расскажу?

– Ну давай. Валяй.

– Но ты ж не поверишь.

– Да ты рассказывай, не ломайся.

– Ну, тогда слушай. И не говори, шо такого не бывает.

Я чувствую, как голос, если вслушаться в него, прокладывает путь к ее памяти. По голосу можно узнать что угодно. Я разрешаю голосу войти в мою голову, а потом по нему, как по нити, сам проникаю в память Вики и уже не различаю, где заканчиваются слова, а где оформляется ее память. Я попадаю в психическое телевидение.

– Короче, мы с Витасом были классными друганами. Реально классными. Он меня везде с собой брал. Рассказывал разные истории. Всякое мне показывал, шо я никогда бы не додумалась сделать… Ну ладно, я ж говорила, мы с ним и к бабке в Крым ездили, и в Кишиневе тусовались, в Болгарию даже как-то заехали. Та мы и в Стрые нормально гуляли. Правда, в Стрые у Витаса было много дружков и кроме меня, ну и подружек тоже. А у меня, кроме него, там никого не было. Пока я не знала его еще так близко, он ширялся дай бог. А я пришла и…

Как Вика сказала, Витас был слегка не в себе. Он испытывал непонятную неприязнь к мелким и немощным существам. Всячески демонстрировал это, часто именно в присутствии Вики. Она должна была ассистировать Витасу в том, что он окрестил «естественной тягой к познанию». Домашние препарации, в детали которых Вика вдаваться не желала, должно быть, оставили у нее осадок на всю жизнь.

Витас мечтал научиться делать чучела. А поскольку никакого представления об основах этого ремесла он не имел, то должен был начинать с малого. Воробышек там, лягушонок. Ну и так далее, по восходящей. Некоторые экспонаты сперва нужно было догнать – не каждый хотел стать Витасовым чучелом.

На первый взгляд Витас напоминал молодого криминального элемента. Стриженный под нулевку, с лицом землистого цвета и полным ртом ароматных сгнивших зубов. Вика говорила, что у него зубы от недостатка кальция шатались. Когда Витас давил на них изнутри языком, они выгибались наружу, как гребенка.

Когда-то Витас неслабо ширялся, но Вика помогла завязать. Жаль, но тяжелые тучи «хмурого» так и не развеялись над его головой. Создавалось впечатление, что, когда Витас заходит в комнату, сразу гаснет свет. Темная персона, никуда не денешься[2]2
  В.: Этот Витас мне немного напоминает нашего Германа.
  Л.: Да, надо будет прощупать связь между ними.


[Закрыть]. В компании Витас мог прицепиться за какую-то ерунду и бесконечно долго и нудно пристебываться к человеку, пока не получал по морде. Ловя кровь изо рта, улыбался страшными зубами и обещал показать, где йетти зимуют. С такими смешками Витас хватал Вику за руку и тянул ее куда-то на несколько недель от светской жизни подальше. Витас был… чересчур навязчивым, что ли?

– Моего Витаса никто, кроме меня, не любил, – продолжает Вика, – потому что он был реально напряжный. Вот уж точно, трудный характер у человека… А еще мой Витас интересовался колдовством. Читал книжки про черную магию, называл себя сатанистом и устраивал даже какие-то там мессы. Пока ширялся, имел собственную банду малолеток. Был для них верховным.

Но то были одни пацаны, а Витас хотел еще и девушек. Поэтому с сексуальной магией он обратился уже ко мне. А малолетки, между прочим, его уважали. Вместе там котов на кладбище жгли, гробы раскапывали, ну, такое. Не сатанисты, короче, а просто живодеры. У них там все не по каким-то правилам было, а так – шо на душе лежит, то и делают. Хотят – целочку поймают, изнасилуют. Хотят – мальчика поймают, заставят каку есть. Ублюдки. Но Витас ушел от тех малолеток, и вот почему, слушай.

Раз нажрался циклодола и пошел к своей малышне на кладбище, где они тусовались. И шо-то он такое им там начал говорить, шо та малышня просто взбесилась. Взяли и так его побили, шо чуть не угробили. Только листьями сухими притрусили и оставили подыхать. Полтора суток пролежал под дождем, в сырой могиле. Представляешь? Все почки себе попростуживал.

С тех пор Витас со своими малолетками больше не встречался. У них теперь новый пахан появился, среди своих выбрали. Но буквально через неделю, когда они Витаса отдубасили, их всех менты повязали. Половину в трудколонию в Прилуки забрали, а старших – посерьезнее. По полной дали, за изнасилование малолетки.

А как Витаса отпиздили, так с того времени мы и подружились. Это ж я его и выходила, и выкормила, короче, сделала из него нормального человека. Кстати, Витас говорил, что это именно он своими чарами нагнал ментов на тех уродов. Но мне почему-то кажется, он на них настучал. Я все хотела те книжки пожечь, но он не разрешил. Говорил, что теперь в изгнании, должен познавать черную науку. А я должна была быть его послушной рабыней. А мне шо – я согласилась. Лишь бы любил.

Оккультными вещами Витас интересовался еще с тех пор, как подвисал на «черном». Любил он это дело – повтыкать, почесаться, Кроули почитать на приколе. Добрый такой, тихий.

Один из друганов-чернушников, из тех, что имели родственников где-то в Бундесе, подбросил ему пару кассеток с записями ранних «Psychic TV».

Витас, так сказать, приторчал. Так он впервые узнал об очень близких ему людях – Гене К-Кашке, Неряхе Кристоферсоне и Иване Балансе. Витасу рассказали об их сексуальных практиках. В частности о том, что в поисках вдохновения трое лондонцев проводят ритуал, во время которого вступают в сношения с животными. Записанные звуки при этом сэмплируются и непосредственно используются во время записи альбома. Витас пришел в восторг. Подобное мировоззрение оказалось близким ему по духу, а Витас относил себя к людям, глубинно сопереживающим музыке в стиле industrial.

– Ну вот. И тогда нам его друган из Бундеса прислал целую коробку кассет, с разными индастриалами. Тут-то мы уже пошли вразнос. Винт, кетамин, ну, трава… Я еще так-сяк, а Витасу башку снесло капитально. Он, знаешь, всегда имел склонность ко всему болезненному…

– Патологическому, – поддакиваю.

– Во-во.

Те, кого слушали Витас и Вика, были настоящими поклонниками тьмы. Она назвала мне их имена: Джон Беленс, Питер Кристоферсон по прозвищу Неряха и, ясен пень, мистер Дженезис (Женя) Пи-Орридж. Вика перевела мне эту языковую игру как «господин Бытие К-Кашка».

– Страшный человек.

– Не то слово. Я слышала, он себе сделал пластическую операцию на половом хуе и имеет там теперь женский орган.

Чем-то подобным, очевидно, грезил и Витас. Он выискивал всякие факты из биографии кумиров и старался подражать им в демоничности. Трое британцев изучали и уважали Алистера Кроули – развратника и проказника, педрилу и наркомана. Все трое с детства испытывали странное влечение к потустороннему и демоническому. Витас рассказывал Вике, что мистер Беленс с детства был наделен видением мира потустороннего. И насмотрелся столько жуткого дерьма, что чуть не загремел в Бедлам. Часто перед сном к нему приходили черти и забирали на всю ночь в темные сферы, где показывали всякую нечестивую срань. Как результат появились такие распрекрасные вещи, как «Фетиш говна» или «Хвала сточным водам», или «Анальные ступеньки».

Но товарищи – уже упоминавшиеся Неряха (в оригинале «Sleazy») и К-Кашка (в оригинале «P-Omge») – помогли не поскользнуться и сплотились в первый свой широкоизвестный музпроект. Они назвали детище «Throbbing Gristle» – это живописное имя приблизительно значит «Пульсирующий Хрящ». «ПХ» выступал на андеграундной сцене Лондона поздних семидесятых. Такие дела.

Они (новоприбывшие монстры) поняли: бороться нет смысла. Если конец света предотвратить не удается, то нужно его возглавить. А первые попытки «ПХ» возглавить апокалипсис казались весьма убедительными. Их музыка напоминала скрипение тоталитарной машины. На сцене «Throbbing Gristle» топтали ботинками фекалии, громыхали гинекологическими инструментами («Это место – в самый раз для тебя», – отметила Вика), визжали, шипели, фонили гитарами и вытворяли на своих музыкальных секвенсорах такую чертовщину, что избалованные итальянским диско геи ощутили на себе первое дыхание Бледного коня Апокалипсиса.

Ключевое слово для понимания «Хрящей» – перверсия. Особенно на почве дерьма. Их родной стихией были отходы, стоки, нечистоты. Их любимые словосочетания для песен и альбомов – скатология, анал, изнасилование. Такие дела.

– Натуральная клиника, – делает вывод Вика и добавляет: – Теперь ты понимаешь, почему я говорила, шо гинекология – это фашизм. Знаешь, если бы ты не был таким больным, я бы тебе этой истории и не рассказывала. Там дальше такое будет, шо я и не знаю, поверишь ты или нет. Но я тебе поверила, имей в виду.

– Поверю, – уверяю я. Господи, скажи, почему мне так везет на всяких ублюдков?

Себя Вика считала светлой стороной Витаса. Мало того, что помогла подвязать с «медленным», так еще и вытянула на поверхность его социальное сознание. Она невыразимо страдала от того, каким иногда Витас бывал жестоким, но понимала, что больше никому не по силам остановить этот полет на дельтаплане над долиной смерти. Вика ощущала святую праведность от осознания своей миссии. И для нее не имели существенного значения ни Витасовы хождения к этой Маринке, ни его не совсем удачные шутки насчет того, что однажды он задушит ее ночью подушкой и изнасилует в жопу (что после чего, непонятно), ни пьяные вспышки агрессии, когда Витас силой отрывал у нее прижатые к грудям руки и гасил о них окурки.

(Когда Витас попробовал забычковать папиросу ей под мышкой, Вика не утерпела и сбежала в Мукачево, к родителям. Но уже на второй день ей показалось, что она слишком круто с ним обошлась. Села на электричку и поехала назад. Витас за такой фокус очень обиделся на нее, не разговаривал целый день, пока Вика в слезах, на коленях не вымолила у него прощение.)

Даже когда Витас прибинтовал ее к батарее под окном, когда она чуть не сдурела от зуда, она все простила ему. Ведь Витас сознался, что ходил к Маринке, и боялся, что она увидит его в ее компании. А раз боялся, значит, ему было не все равно, что о нем думала Вика, да? Значит, она ему небезразлична. Это утешало.

Вдобавок, у Вики и самой случались романы на стороне, правда, не больше, чем на вечер. Витас, когда ему докладывали его кенты о таких ее похождениях, психовал и приходил в раздражение, даже плакал, что было настоящим кошмаром. Вика вроде и чувствовала, что имеет такое же право на адюльтер, как и ее бойфренд, но не могла четко сформулировать мысль. Витас иногда, как ей смутно казалось, подавлял ее.

– Ну и, короче, так мы с ним жили. Витас иногда ходил на работу, он подрабатывал ночным продавцом в киоске[3]3
  В.: Герман тоже, по-моему, подрабатывал ночным продавцом в киоске?
  Л.: Странное совпадение. Что б оно могло значить?


[Закрыть]. Но что-то в его голове пошло не в ту сторону.

– Что именно?

– Я не знаю. Это вообще очень стремная история, если честно. Мне шо-то расхотелось рассказывать ее.

– Ну давай, колись.

– Ладно. Прихожу я раз домой, смотрю, а двери не закрыты. Вхожу на кухню, а на кухне Витас сидит, котика к груди прижимает. Котик вырывается, психует, а Витас его своими клешнями только сильнее к себе прижимает. Я уже ему сколько раз говорила: чтобы я больше не видела, как ты животных мучаешь. А то ведь этот псих знаешь шо делал? Он котов разрезал, псов разрезал. Говорил, шо изучает их. Ага, я знаю, шо он там изучает. У него хуй без того не вставал. Ну, это после «черного» такое, просто пойми его. Так вот – я ему категорически запретила животных мучить. И трупы домой приносить запретила. Он из трупов отдельные части использовал. А мне уже тех чучел хватало по горло. Найдет на дороге курицу сбитую – подберет. Найдет ворону дохлую – тоже подберет. Все домой тащил. А потом из них разные ужасы лепил. Он же не простые чучела составлял. Каких он страшилищ умел делать, ты бы заценил! Прикинь – череп собачий, вместо ушей вороньи крылья, а в глазницах рыбьи головы торчат. Ну там копыта козлиные – это его любимая тема была. Он же все равно сатанистом себя считал. И это все добро у него дома могло месяцами валяться. В доме штын стоит, шо можно матку вырыгать. Заходишь в ванную, хочешь хоть руки помыть – а там шкура какая-то двухмесячной давности в рассоле плавает. Ну, я когда к нему переехала, то он это дело забросил, все трупы повыкидывал, только чучела свои чертовы оставил. Ну, для прикола. С этим я уже смирилась…

– Так шо там с котиком?

– А. Ну, котик вырывается. Я захожу на кухню, говорю: «Ну-ка не мучай животных!» Он испугался, и котик убежала через двери. А котяра такой зачуханный, шо страшно дотронуться. Весь в парше какой-то, облазит, блохастый – фу! Я к Витасу, у тебя шо, блядь, совсем головы на плечах нет? Соображаешь, шо делаешь? А он только стоит и лыбится. И тут я смотрю – а у него вся грудь в крови. У меня аж ноги занемели, как я то увидела. Короче, он себе всю грудь порезал, аж до живота. А от котика еще кровь размазалась, шерсть поналипала. Меня там чуть не стошнило. Ты, кричу ему, ты шо делаешь, демон? А он стоит, улыбается. Ну и рассказал, наконец, шо он задумал. Сказал: готовится стать первым космонавтом.

– Кем-кем?!

– Первым космонавтом, так и сказал. За несколько дней те его раны, шо он к ним кота прижимал, загноились и начали сочиться. Он это все дело аккуратно бритвочкой соскреб – и на блюдце. И все выделения, вместе с кровью, с коркой засохшей схавал. Ну, ты представляешь, какой человек больной?

– А чё он это делал?

– Он хотел научить свой организм питаться самим собой. Мечтал вырастить на себе колонию лишая, выделения которого можно было бы хавать. Витас больше не хотел делать чучела. Он захотел стать первым космонавтом на самоподдержке. Которого не надо было бы обеспечивать хавкой. Типа, что будущие космонавты все такими и будут – с лишаями на теле, которые они будут жрать. Я, когда это услышала, поняла, шо пора сматываться. Ясно: у пацана предохранители перегорели. А тут он заявляет, что в космос хочет лететь не один, а со своей боевой подругой. Которая тоже, между прочим, должна быть самодостаточной. Короче, хотел и мне на животе раны сделать. Чтобы не голодала на орбите.

– А ты?

– А я не согласилась. Сказала, пусть ищет себе новую подругу. И ушла. Но я ж такая, ты знаешь… Где бы я человека больного бросила. Ну, и вернулась. Через две недели…

А Витас стремительно двигался к своей цели. Кроме собственных струпьев он практически ничего не ел. Живот превратился в сплошную гнойную рану, и Витас методически откраивал на коже каждый раз новые и новые наделы для гнойных культур. От него разило гнилью. Казалось, Витас совсем не понимал, что делает, однако делал все методически, последовательно, и главное – очень целеустремленно. Чтобы снять напряжение перед полетом, Витас громко слушал «Throbbing Gristle».

– Я пришла к нему всего на пару минут, только посмотреть, как он там живет, – Вика сглотнула слюну и замолчала.

– Но он заманил тебя в ловушку. Захлопнул двери…

– Замолчи. Не говори ничего.

Я промолчал. Я просто уже увидел все, что случилось, в самой Вике. Я бы никогда не поверил, что такое на самом деле бывает в жизни. Несчастливая любовь. Есть люди, которые только к саморазрушению и стремятся. Потом это называют несчастливой любовью. Я тоже такой, хули здесь прибавишь.

– После того хотела прыгнуть с девятого этажа. Ты себе не представляешь, как такое можно пережить. Неделю, привязанная к батарее. С лишаем на животе. Знаешь, чего я такая худая? Потому что я пообещала себе не есть свой гной. Неделю я не ела ничего… а потом не выдержала.

Вика начинает плакать.

Меня тошнит от ее истории, и я рад, что не услышал всего, что имел шанс услышать. Честно сознаюсь, не ожидал, что придется столкнуться с чем-то подобным. Особенно теперь. Поэтому я обнимаю Вику, а Вика обнимает меня и некоторое время не плачет, но мелко дрожит.

Когда я размыкаю объятия, от огня остается только красный мерцающий глаз золы. Вокруг нас густая тьма. Уже замолкли внизу вопли и бренчание на гитаре. Горят огни, и поздние пташки сидят неподвижно, засматриваясь на огонь, курят папиросы и изредка перекидываются простыми словами. Темнота между кострами заполнена ацтекским пением цикад.