Текст книги "Немного тьмы (на краю света)"

Глядя на «грибника», я в живых тонах вообразил, как буду говорить все, что думаю о «колобках», прямо ему в лицо. А он, даже не снимая этого абсурда с плеч, будет улыбаться, кивать и деликатно нюхать ромашку, склонив голову на плечо.

Человек, наболтавшись вволю, мягко машет ладошкой (дескать, забудьте все, мон ами, не принимайте к сердцу, силь ву пле), комично отдает честь (хипаны скалятся, сквозь бороды сверкают зубы, они такие прикольные, эти бородачи – они тоже козыряют старику). А старик разворачивается к горной долине лицом, подбирает с земли свою палочку-подпиралочку и принимается брести в нашем направлении. Но что это? К палке у путника привязан выцветший лоскут красной ткани!

– Смотри, – тихо говорю Вике. – Вон еще один появился. Идет к нам.

Вика сразу же замолкает.

– Смотри, смотри, – разворачиваю ей голову на краснолоскутника. – Кого он тебе напоминает?

– Какого-то учителя. Дай подумаю… М-м-м… Учителя музыки в средней школе! Такой, на баяне играет. А тебе?

Я пристально вглядываюсь в полное, аж слишком румяное лицо типичного гипертоника. Он рукой протирает глаз, сдвигая очки на затылок.

– А мне, Вика, он напоминает инженера. Любитель кроссвордов и типичный грибник. Разведен, но в душе семьянин. Это жена ушла, между прочим.

– Откуда знаешь?

– А так. Брякнулось. Будем знакомиться? Предлагаю делать, как нас просят координаторы. Подобрать и обогреть.

Вика посматривает через плечо. Меня снова глючит на тему волков.

– Подождем.

Человек идет прямо на нас и смотрит так, будто доподлинно знает, кто мы и что мы (в особенности я). Почему-то я уверен, что очкарик остановится. Но камрад в белой кепочке только улыбнулся нам и махнул ладонью. Потом смешно спохватился – «ах, как я мог забыть?» – и показал нам два мирных пальца, мол: «свой».

Отвечаю взаимностью. Вика не реагирует никак, только разворачивается телом вслед за ним. Выше, возле компании из Здолбунова, он остановился и что-то попросил. Ему дают баклажку с водой, и человек пьет. При этом, как мне показалось, косит глазом на меня. Благодарит кивком головы и семенит потихоньку дальше.

– И шо ты на такое скажешь?

– Шо ты меня, козел, не любишь, – говорит Вика. Садится, нервно натягивает на себя шмотки. – Догоняем его. Это же один из наших!

И первой соскакивает с камня, бежит под гору. Ну вот, споткнулась и чуть не зарылась носом. Поднимается и идет уже медленно. Я тоже бегу, догоняя Вику.

Человечек сидит возле нашего огня и жует бутербродик. Расшнурованный рюкзак лежит возле ног. Рядом с моим флагом он попробовал воткнуть свой, но неудачно. Его флагшток повалился, мой полощется на ветру.

– Добрый день, – первым здороваюсь я и пробую изобразить из себя того, кем себя всегда воображал. Слышал, как говорили обо мне за глаза: «Апасный штрих». Да, это типа я. Апасный штрих с пробитой губой.

– Приятного аппетита, – говорит Вика.

Человечек смешно вздрагивает, выпучивает глаза в радостном привете и машет свободной ручкой. У него полон рот еды. Второпях прожевав откушенное, он несмело кричит:

– Добрый день, добрый день!

И, преодолевая стыдливость, обнимает меня с немного преувеличенным усердием. Я тоже обнимаю толстячка и похлопываю по вспотевшей спине. У него, наверное, в голове некоторые совсем не молодежные ассоциации от всего этого – весна народов, интернационал и другие куски нездешнего мяса.

– Хогой! – Снова разводит руки коротышка (будто перезарядил ружье) и тянется обнимать Вику. Вика обнимает дядю, даже хлопает того по лысине.

– Альберт Геннадьевич, – говорит он, сев снова на поленце.

– Герман.

– Виктория, – говорит Вика и разворачивается ко мне.

– Огня? – спрашиваю. Придумала же – Виктория… А сама еле по складам читает.

– Да, будьте добры. – И Вика невинно хлопает глазенками. Дуреха.

Прикуривает от тлеющей палки в моей руке. Кокетливо держит папиросу, отставив мизинчик. Дуреха капитальная. Или это у нее такой юмор?

Зубы у Альберта Геннадьевича крупные и редко посаженные, темноватые. Когда улыбается – рот при этом приоткрыт, – зубы придают его круглому лицу специфическую декоративность. Очки в пластмассовой оправе, линзы толстые, захватанные. Пот с него так и течет. Дядя снимает панамку и вытирает ею лицо и шею.

Улыбчивый такой – когда ни глянешь, все чего-то лыбится.

Замечаю, что очки поддерживает на голове резинка – может, даже резинка от трусов. Альберт Васильевич догадывается, на что я смотрю, и поясняет:

– Специально для гор приладил. Знаете, давненько уже не выезжал никуда. Вдруг еще упадут в пропасть? Я без них – ни шагу.

– Что, на олигофрена похож? – спрашивает у Вики.

Его шарм добродушного даунитоса гипнотизирует Вику. Она охотно кивает в ответ и мило улыбается.

Дядька, как будто довольный такой реакцией, несколько раз моргает. За увеличительными линзами очков это выглядит и страшно, и смешно. Я ржу.

Вика переводит мечтательный взгляд на Геннадьевича и говорит (обо мне):

– Не обращайте внимания. Он такой дурак!

Альберт Геннадьевич понимающе кивает. Я успокаиваюсь.

– А вы откуда будете? – спрашиваю.

– Ой, друзья, давайте на «ты». Называйте меня Альбертом. А лучше – Аликом. Мы же вроде все здесь равны. Такое интересное место, вам не кажется?

Вика кивает.

– Я тоже так почувствовал, сразу же. Особенное место. Знаете, я же старше вас, я в вашем возрасте о таком мог только мечтать. Здесь все такие любезные, мне так приятно, вы просто не представляете. Это же хиппи, да? Хиппи? О, я помню: «Смоуки», АББА… Да-да. Они теперь немного другие, чем когда-то, эти хиппи, вы знаете? Я их помню совсем еще молодыми. Тогда – такие наивные, а теперь – такие… такие ненавязчивые. А здесь – здесь просто чудесно. Просто чудесно, вы знаете это? Такая атмосфера, это шо-то совсем новое для меня. Так свободно! Так незакомплексованно! Нашему поколению у вас можно столькому научиться! – Алик наклонился к нам и уже немного тише продолжил: – Я вот только вылез там, внизу, чуть сердце не выскочило. Стою, дух перевожу. А тут смотрю – такие красивые молодые люди: девушки, ребята. Все такие самобытные, кое-кто даже в вышитых сорочках. Мне там двое из них рассказали, что это такой ежегодный фестиваль, я правильно понял? Да? Очень хорошо, оч-чень хорошо. Я очень рад, что вас встретил и мы вот здесь.

Я тоже уверил Алика, что, в натуре, бля, рад его приезду. И Вика – Вика тоже, без выкрутасов, сказала, что очень классно встретить среди шпаны такого торчкового дядьку, как он.

Алик вытягивает из рюкзака завернутые в бумагу бутербродики, на ходу поясняя:

– Я целлофаном не пользуюсь. Чистое безумие, этот целлофан. У меня здесь бутербродики с колбасой, в целлофане они бы уже зелеными стали. Такая духота… Как ехал в поезде, столько людей набилось…

– Так откуда вы? – переспросила Вика, беря один из бутербродиков.

– Из-под Хмельницкого. Шабановка, а?.. Не?.. Не слыхали?

Мы качаем головами: ни сном ни духом.

– О, это маленькое сельцо. У меня там сад есть небольшой, хозяйство.

– Корова есть? – спрашиваю с профессиональным любопытством.

Алик улыбается.

– Нет, коровы нет. Есть кролики. Кур двенадцать. Аквариумы держу.

– А огород?

– А как же. И огород… и сад… Я теперь ближе к природе стараюсь. Знаете, так будто шо-то само меня тянет. Раньше этого не было, а теперь-таки легче с природой общаться.

Я с пониманием киваю и жмурю на него глаз. Какой же он хитрющий тип все-таки. Самый главный момент остается вне слов и вне взглядов. Ветер полощет флаг, и это именно то, о чем не хочет упоминать ни Алик, ни Вика, – трудное и неприятное, с привкусом кислятины.

Тоже решаю не привлекать лишнего внимания к красному. Подожду, пусть всплывет само.

Алик явно почувствовал мои мысли, так как смущенно стих и опустил взгляд куда-то влево, а уголки улыбки привяли.

– Что-то ветер поднимается, – замечает он. В самом деле, ветер с гор набрал свежести, он пах промокшими склонами и гнал по небу все более густую дымку туч. Прозрачная белесость уплотнялась и превращалась в не вполне уютную серую материю, подвижную и неспокойную. Мне представилось, как высоко-слоистые облачка густеют от холодной влаги и опускаются все ниже, называясь теперь кумуло-нимбус, кучево-дождевыми.

Вика лезет в палатку, достает оттуда помятую рубашку. Расправляет на ветру и надевает. Небо темнеет (это сразу меняет что-то в настроении), и порывистый ветер треплет зеленый тент… красный флаг. Вика зябко потирает плечи.

– Вон еще одни. Тоже в нашу компанию, – вполголоса говорит Алик и показывает, как под гору еле ползут трое молодых людей. Новоприбывшие. Судя по времени (как раз два пополудни), они приехали из Воловца автобусом на Межгорье.

– А ты откуда знаешь? – спрашиваю.

Алик напряженно смотрит мне в лицо.

– Разве не видишь? – и сразу улыбается.

Я пожимаю плечами. Вика, обхватив себя руками, тоже следит за новичками. Обыкновенные отдыхающие. Парень, девушка и девушка. Не вижу в них ничего суицидального. Скажу наверняка, что до этого они были не знакомы, хотя и не объясню, почему так уверен.

Сейчас они двигаются по нижней линии террасы, подходят к каждой палатке, здороваются и обмениваются несколькими словами. Парень и две девушки. Девушки сохраняют дистанцию, значит, не подруги. И парень не приближается. Значит, не кавалер. Однако парень кажется слишком учтивым как для незаинтересованного – какая-то все-таки ему понравилась.

Небо в тучах, свет – скупой и серый. Печальные мысли о преждевременной осени.

Дольше всего троица простояла у палаток ровненских. Там люди сделали симпатичный шалаш из зеленых веток – можно сидеть даже в дождь. Под навесом много людей, тесным кругом сидят у огня. Видно, дружелюбные ровненцы пригласили гостей в свою компанию. Но гости сканируют взглядами радиус полонины. Кажется, нас засекли.

Алик отводит взгляд.

– Знаете, – говорит он. – У меня есть довольно аппетитный пирог из ревеня. Вы бы не угостили меня чем-нибудь горячим?

Мы с Викой стратегически решаем, кашу уже варить или подождать. Вика говорит, что пора уже и немедленно, так как ей бутербродика мало и она голодная, а как начнется ливень, придется сухую вермишель лопать.

Я же убеждаю, что сейчас пирога с ревенем будет довольно. А потом, когда разместим Алика, то можно расслабиться и возле кашки.

Спрашиваю у Алика:

– У тебя палатка есть?

– Конечно. Правда, небольшая, одноместная. Рыбацкая такая.

Это хорошо, что Алик с палаткой. В моей на троих места точно не хватит. Учитывая то, что Вика только что пошла к монархистам за рюкзаком. Надо понимать, перебирается на мой пансион? Над Шипотом собираются сумерки, веет холодный ветер.

Берусь за огонь. Подкладываю немного сухой травы, немного веточек и раздуваю жар. Летят искры – ветер в помощь. На горячем пепле в считанные минуты разгорается новый костер.

Алик распаковывает рюкзак, достает оттуда легкие сандалики на пенорезине. Переобувается, ставит душные ботинки подальше, выветриваться. Снимает куртку грибника, снимает мокрую тельняшку и переодевается в сухое – застиранную футболку с едва заметным словом «СПОРТ».

– Я могу тебе чем-то помочь? – спрашивает у меня.

– Сейчас, разгорится огонь, и пойдем по дрова.

Алик удовлетворенно кивает, упирается в бока (у него круглый животик) и наблюдает за народом внизу. Там веселая суета – люди стаскивают дрова на середину поляны, где должна гореть праздничный костер. Это традиция Шипота – каждый год в ночь на Купала жечь костер. Каждый, кто хочет посидеть рядом, считает за честь притарабанить пару бревен подлиннее. Молодые люди соревнуются, кто приволочет бревно помассивнее. Благо поваленных деревьев в лесу с зимы немерено. Весь лагерь, несмотря на тучи (а то и благодаря им), живо готовится к вечеру.

Ветер стихает. Когда внезапно утихает ветер, это означает, что циклон оказался как раз над головой. Безветренный круг в центре ветреной воронки циклона называется «глазом». Мы с Аликом идем выше в лес за ветками, и я мысленно смакую эти словечки: «глаз циклона», х-хе!

Вика принесла воды в пластиковых бутылках. Бутылки перемазаны болотом, с налипшими листочками бука. Вода холодная, и поверхность бутылок покрывается росой. Делаю несколько глотков. Алик тоже пробует здешнюю воду и хвалит ее за сладкий привкус.

Вика в печали – походы к тернопольцам заставляют ее испытывать болезненные ощущения. Что-то там она не поделила с девушками – не то парня, не то что-то другое… Вика ковыряет палочкой в огне, положив голову на колени. Когда палочка загорается, Вика вытягивает ее из костра и задувает. И дальше снова то же.

Ломаю ветви на подходящей длины дровишки.

– Так темно-о-о, – воет Вика. Снова задувает огонек на веточке.

– Ну, угощайтесь, – Алик разворачивает пирог и на коленях нарезает его на кусочки. – Чуток примялся, но ничего. Я его специально на самый верх клал.

Берем по кусочку. В животе бурчит. Все-таки насчет обеда Вика была права. И вдруг она вытаскивает банку растворимого кофе «Галка» и насыпает нам по щедрой ложке в кружки. Не припомню, чтобы у Вики были такие запасы.

– Кофе где взяла?

– А… у тернопольских украла. У них там хавчика – завались… Так им и надо, буржуям.

Вика заливает порошок кипятком. В котелке плавают утопшие мушки, травинки, чешуйки и тому подобное. Вика старается лить медленно, чтобы это добро осталось на дне.

– А сахару ты не украла случайно?

– Сахар в другой палатке.

Алик лезет в свою сумку и вытаскивает оттуда майонезную банку с белыми кристалликами (нет, не ЛСД, а сахарного рафинада). Где-то далеко слышен гром. Вика старается – сама каждому сыплет сахар и сама размешивает. Хочет, чтобы с ней говорили, гладили ее, уважали и любили.

Пробую пирог.

– Ничего так, – говорю жуя.

Вика тоже кивает. Она запихивает кусок всеми пальцами сразу. Алик вытаскивает из кармана рюкзака столовые салфетки и кладет возле нас. Сам кладет себе пирог на салфетку.

Снова гром, где-то ближе. От пирога остаются одни крошки. Вика, убедившись, что никто на них не претендует, стряхивает крошки с бумаги в рот.

Потягиваю кофе. От постоянного кофейничанья во рту оскомина. Для разнообразия можно пойти в село купить молока. Здесь оно сладкое и дешевое.

Порыв ветра. Кожа покрывается пупырышками. Циклон перемещается.

– Холодновато что-то, – замечает Алик и накидывает на плечи куртку. Озирается по сторонам. Буки прогибаются, шумят белой листвой. Под защитой леса ветер не так ощутим, а над деревьями, он, наверное, бесится. Мы же высоко в горах. И откуда это ненастье взялось так внезапно?

– А что это там, внизу, такое будет? – спрашивает Алик.

– Костер, – говорит Вика. – Купальский огонь. Каждый год разводят большой костер. Возле него все собираются, смеются, песни поют. Мы пойдем, правда? – Вика смотрит умоляющими глазами.

– Само собой, – отвечаю ей. – Но тогда нужно принести немного дровишек.

Алик замечает:

– Ночь на Купалу – это очень интересно. Это, друзья, мистическая пора. Духи выходят из лесов. Вы это знаете? А огонь на Купалу очищает всех.

Вика оживляется и лезет в карман за куревом. Сигареты у нее теперь тоже другие, помоднее. Наверное, из резервов монархии.

– А еще на Купалу люди собирают травы, – утверждает Алик со знанием дела. – Эти травы служат совсем по-особенному. Оберегают против нечистой силы, отгоняют все плохое, вот.

Над головой сверкает, и трещит гром. Я аж подскакиваю. Древко моего самодельного флага ломается, и знамя падает на землю. У меня за спиной, победно наступив на флаг, стоит карликоватая растрепанная девка со страшными болотными глазами.

– Шо, бляди?! Думали, мы вас не найдем?

Бьет гром.

Вылезают еще двое с рюкзаками – парень и бледная девушка, похожая на ходячий труп.

Между собой они не знакомы, встретились в Воловце. Искали, чем добраться на Шипот, даже думали брать такси на троих. У парня, я так понял, до фига бабла. Но водитель распоясался – заломил цену в пятьдесят гривен. В рассылке координаторов значилось, что в 12 дня от продуктового магазина, который за базаром, на Подобовец едет автобус «Воловец – Межгорье». Автобус стоит всего две гривны.

Из их слов следовало, что только в автобусе они преодолели смущение и взаимно перезнакомились. Парень представился Марьяном, но посоветовал называть себя Йостеком. Он высокий, угловатый. Блондин, волосы стянуты в хвост. Прыщавый бледный лоб прикрывает волнистыми локонами. В бело-голубых джинсах – слишком новых и чистых для путешествия в горы. Дальше, зеленоглазая дьяволица назвалась Лорной – так ее звали все друзья. Она темно-рыжая и длиннокосая – привлекательность на грани фола. Такой разве что в порно сниматься. Блядское лицо.

Ну а третья – тоненькая кудрявая скромница с пугливыми глазами – ту звали Жанной. Вон как интересно: Лорна, Жанна и Марьян.

«Йостек», – поправляю себя.

Народ подвигается ближе к огню (кругом что-то совсем темно), Лорна садится на корточки. Марьян сидит на своем рюкзаке, курит сигареты «суперлайт», пачка в нагрудном кармане. Эта Жанна такая слабенькая и дырявая, что, кажется, колышется в такт геомагнитным полям. Она стоит, сложив руки на груди, сжав ноги «по швам». Может, ей писать хочется? Стоит над огнем и не решается сесть рядом. На призывы присесть вымучивает улыбку: «Я и так постою». Создается впечатление, будто ее непрерывно тошнит.

Как только появились пришельцы, Алик снова начал всех обнимать. Особенно сопротивлялась та растрепанная, Лорна, или как ее. Глянула на старого с таким презрением, что тот аж извинился за нескромность. Йостек, напротив, радушно шел навстречу. Крепко обнимался со мной, с Викой, хлопал всех по спине.

Лорна смотрела на это зелеными глазами, только сказала Вике: «Дай папиросу». В приказном тоне, представляете? Вика дала, карлица Лорна присела возле огня, прикурила и задымила. Она маленькая, низенькая, но очень энергичная. И раздражительная.

Жанна обнималась осторожно, стараясь не коснуться меня грудью. Смущаясь Алика, обняла и его. Еще больше сконфузилась от того, что нужно обнимать Вику. Наверное, Вика поразила ее своим ошейником. Но с помощью всяких наигранно-веселых «О-о-ох!» и «А-а-ах!» таки преодолела этот этап.

Алик:

– Как вы добирались? Тяжело было идти под гору?

– Думала, сдохну, – брюзжит Лорна. – Какая-то бабка, бля, еще нас с дороги сбила.

– О, а это чего?

Йостек улыбается.

– Идем мы, видим, какая-то женщина, из местных, с торбами идет. А нам куда идти, непонятно. Мы спрашиваем у женщины, кудою на Шипот надо, а она давай шо-то объяснять, туда, сюда, отутво будет то, а потом такуво, короче, заморочила нас.

– А потом начинает нас грузить, – вставляет Лорна. – По всем, бля, каналам.

– Точно, – продолжает Йостек. – С понтом, она целительница. И начинает с ходу наше биополе обследовать. Сказала мне браслеты все поснимать, а то они прорывы в поле делают.

Алик улыбается. Вика косится на Жанну, еще раз тихо, дружелюбно так, просит ее сесть. «Нет-нет, я постою». Взгляд в землю, руки на груди.

– Ну, начала она там руками вымахивать, потом дала воды своей свяченой попить. Меня исцелила… А как подошла к Лорне… – Йостек замялся.

– Я, кароче, в нее харкнула.

Не могу справиться с улыбкой.

– И шо дальше?

– Ну, она начала ругаться, но Лорна уже убежала. Я извинился, как умел, но цетка не слушала. Только курвилась и вытиралась. Ну, и я тоже тихонько побежал.

– Пошли из-за той суки не по той дороге, – Лорна затягивается дымом. – На какую-то стройку вышли.

– На каменоломню, – поправляет Йостек. – Там из реки камень выбирают и в таком горниве перемалывают. У каких-то рабочих спросили, и те уже правильно подсказали. А здесь еще Жанну чуть не потеряли… Пришлось назад возвращаться, к каменоломне.

– А она там стоит, дура безголовая, говорит: «Я не зна-а-ала, куда вы пошли-и-и…»

Жанна кривится. Ну вроде улыбается.

– А шо-о-о я, винова-а-та?..

– Да ничё уже. – Йостек заканчивает: – Так что шли мы весело. Вот. А вы, я так понимаю, координатор? – это вопрос к Алику.

– Я? – удивляется тот. – Ну почему же. Герман координатор.

– Я?!

– А что, разве нет? – снова удивляется Алик. – Почему-то я был уверен, это ты.

Лорна придавливает меня тяжелым взглядом. Йостек с Жанной, да и Вика с Аликом заглядывают мне в глаза.

– Нет. Уверенно заявляю, что я – не координатор.

– А где же тогда они?

– Откуда я знаю? Я вчера приехал, встретил Вику. Ни одного красного флажка не было, поэтому я решил выставить первым. Всего-навсего.

Звучит убедительно.

Когда все представляют себе координатора этого съезда, почему-то непременно вздрагивают.

– Значит, надо ждать дальше, – говорит Алик.

Все замолкают. Потрескивает огонь.

Лорна подает голос:

– Чего молчим? Чего, блядь, никто не говорит, зачем мы тут? Это ж фестиваль самоубийц, еби его мать! Я, вообще, туда попала или не туда?

Накрапывает дождик.

– Еще немного, и распогодится, – говорю, глядя на небо.

– Нихуя не распогодится, – возражает Лорна. – Сейчас будет дождяра. Так чего все молчат? Я кого спрашиваю? Здесь суициды собрались или так – попиздеть приехали?

– Давайте не шуметь, – говорит мягко Алик. – Мы именно те, за кого себя выдаем. У всех, я думаю… есть определенный вопрос в жизни. Но не будем кидаться в него прямо сейчас, с головой. Хорошо? Предлагаю дождаться координаторов. Лично я приехал для того, чтобы побеседовать именно с ними, – глотает слюну, – а если у кого-то будет желание, то о… о наших мыслях по поводу фестиваля поговорим вечером, у огня. Друзья, впереди замечательная ночь. Герман говорит, что будет звездное небо. Верно, герр Хельг?

Я киваю. Откуда он знает про герра Хельга?

– Мне вот Вика рассказала, здесь ночью у огня все люди собираются, развлекаются. Давайте и мы нынче устроим себе отдых? Забудем о наших проблемах, а?

Йостек лыбится, ему Аликово предложение нравится. Вика смотрит на старика, как на гуру. Лорна бросает в огонь окурок и сплевывает. Ее колючее личико собрано в чертополошину.

– Будет буря ночью. Никакого огня не будет.

Но дождик, покапав минут десять, растаял. Сквозь пелену просвечивает круг солнца.

Спрашиваю у парня, есть ли у него палатка. Йостек рассказывает, что специально взял четырехместную, еще и двухкамерную, так как знал, что будут люди без крова. Как, например, Жанна и Лорна. Он распаковывает рюкзак (оцениваю все понты с наворотами, типа водонепроницаемого клапана и титановых замочков на карманах). Алик помогает нам растянуть тент. Шатер и в самом деле выглядит исполинским.

– Может, вы с нами будете, – обращается Йостек к Алику.

– Давай на «ты», Йостек, я же говорил. Больше напоминать не буду. Благодарю, я подумаю.

Алику не хочется предавать свою старую кабинку. Я его понимаю.

Вика готовит воду для супа. Лорна и дальше сидит по-птичьи возле огня. Жанна так же парализованно стоит, скрестив руки на груди. Слышу, Вика ее учит: «Шо стоишь? Иди им помоги, насобирай листьев! Под низ подстелете, а то холодно в жопу будет». Жанна озирается кругом, будто ищет листья. «Да в лесу листья!» – объясняет Вика. «А-а-а…» Жанна топает в лес. Как оно вообще до Воловца добралось?

Идея насчет подстилки здравая, но того букетика, что я вижу в руках у Жанны, будет явно мало. Мы втроем лезем вверх к кромке леса. У Йостека топорик. Алик болезненно реагирует на его вид и просит ничего живого не рубить. Он снимает куртку. Как в мешок, сгребаем в нее листья.

Участок для лагеря неудобный – слишком бугристый. Йостек, как начальник палатки, сам выбирает место: слева от моего. Кому-то придется спать на перекосе.

Собираем каркас из углеродных стержней. Набрасываем полотнище. Испытываю удивление, как у Йостека хватило сил притащить большущий свиток полотна. Вика приходит нам на помощь. Вместе с Жанной они держат натянутыми противоположные углы, в то время как Йостек забивает колышки.

Выходит не палатка, а целая мечеть. Тадж-Махал. Внутри два объема – входной коридорчик и четырехместная «спальня». Залезать в глубь палатки при дневном свете очень непривычно. Тент цвета вареного желтка, с зелеными врезками.

У старика нора попроще, типа шалаша. Вместе натягиваем несложную накрывку на две алюминиевые трубки, и уголок готов. У Алика клеенка, на случай дождя можно набросить сверху. Алик глубоко втягивает запах клеенки и жмурится от удовольствия.

– С теплины снял, – объясняет он. – Огурцами пахнет.

Девушки с Йостеком идут в свои хоромы распаковываться, Алик тоже стелет у себя спальник. Вика томится от скуки возле огня, ждет, когда начнет закипать вода. Воды полный котелок – каши нужно сварить на шестерых.

– Ну, как тебе? – спрашиваю заговорщически у Вики и киваю в сторону оранжевой палатки.

Вика водит пальцем у виска, качает головой. Кипит вода. Засыпаю крупу.

Едим потихоньку, молча и вдумчиво. Рассветает ровно настолько, чтобы на душе стало светлее. То, что делается над головой, поражает масштабами и величием. Кучевые облака открыли просвет, и сквозь него, как в туннеле, выглядывает солнце. Сейчас вечер, седьмой час, и свет в эту пору описывать – напрасное дело. Спокойный, золотой. Для меня это чудесный знак. Ослепительно-белые облака, кумулюс-кумулюс-кумулюс, величественные и объемные. Отверстие в небо засасывает глубиной. Смотрю на зелень буков, ставшую палевой в свете заката. В поэтическом смятении вздыхаю:

– Как описать, как назвать этот неземной цвет? Ни зеленый, ни желтый, ни золотой… Не уловить его, не уловить…

– Что, цвет? – оживляется Йостек. – Ты прав. На фотографиях его не видно. Но три-дэ графика и видео такое ловят. Если пленка JVS. Это называется «вольюметрик гловинг».

Ни хрена себе.

– Это твоя профессия? – спрашиваю на всякий случай.

Йостек кивает. Он программист и занимается дизайном веб-сайтов.

Вика напоминает, что следует принести дров к общему костру. «Мы ведь пойдем вниз, правда?» Йостек говорит: «С удовольствием». Он здесь впервые, ему ужасно все интересно. Алик тоже «за». Они меня харят. Не потухли еще в заднице пионерские костры.

Лорна сидит на земле, возле огня, и апатично забавляется веревочкой в волосах. Нас она презирает и ненавидит, на ней это написано.

Она притягивает меня, как магнит. Мне кажется, с ней можно поговорить на общие темы.

Наконец-то и Жанна пришла в себя. Она тоже с любопытством смотрит вниз. К вечеру потеплело, это делает людей более открытыми к внешнему. Золотой свет приятно щекочет. Зеленые горы становятся черными и золотыми.

Снова пялюсь на Жанну. Она как больной зуб: и трогать больно, и перестать не можешь. Жанна переоделась в чистую футболку и спортивные штаны. Сквозь футболку протискивается крепкий угловатый лифчик. Жанна в носках и теннисных туфельках. Наивная девочка. Конечно, приятно одеться на вечер потеплее, подсушить ножки, натянуть сухие носки. Приятно, но ведь без толку – сейчас мы пойдем вниз и от росистых трав Жаннины тапочки за пять минут расклеятся по швам.

Кто ты, Жанна? Шепни мне, что тебя беспокоит. Может, ты беременна?

До сумерек остается меньше двух часов. Мужчины идут за дровами.

– Я слышал, здесь в ночь на Купалу можно снять кого угодно, – говорит Йостек и смотрит на меня.

– Начни с Лорны, – советую. – Она в тебя влюблена.

Алик смеется.

– Только смотри, чтобы она тебе ничего не откусила. Видел, какие у нее челюстные мышцы развитые?

– Да идите вы… я серьезно. Можно кого-то здесь вжик-вжик?

– Можно, конечно, – я скрываю улыбку. – Там, возле огня, будут голые девки лежать, в веночках на головах. Выберешь себе какую-нибудь незаразную, да и пойдешь в лес вжикаться.

Алик соглашается. Старик ловит настрой.

– Только смотри, – предостерегает он, – в лесу на Купала за такими, как ты, черти бегают. Могут и за жопу цапнуть.

– И шо?

– И полжопы отпадет. Вообще, лучше сегодня о таком не думай, а то запрыгнет тебе черт в мошонку, не заснешь аж до утра. Все хозяйство распухнет и посинеет, еще и будет свербеть. И так пока не найдешь в земле нору змеиную и не сольешь в нее семя.

– Всякое бывает, – поддакиваю. – Только мне рассказывали, что это не черт залезает, а такая мошка. Залезет в яичко и начинает там копошиться. Очень неприятный зуд появляется. Это ужасно выматывает человека. Ты, наверное, знаешь, про что я.

– Та ну, – говорит Йостек, – ты гонишь.

– Гонит, – соглашается Алик. – Потому что не мошкара это, а в самом деле черт. Знаешь, как его выгоняют? Надо крапивой отхлестать промеж ног, пока он не выскочит с плохим семенем.

– А семя надо съесть. Или наточить в компот девушке, которая тебе нравится. Лучше даже не в компот, а сразу в горло.

– Вот, например, той же Лорне, – говорит Алик, и мы вдвоем смеемся.

В лесу темнеет. С поленьями в руках возвращаемся в лагерь.

Внизу, на месте общего собрания, пробуют разжечь огонь. Солнце уже зашло, небо проясняется. Признаки хорошей погоды на завтра.

Вокруг огня сосредоточивается пестрая публика. Молодые парни и девушки. Мужчины и женщины, кое-кто даже с грудными детьми на руках. Чьи-то малые дети носятся друг за другом. Барабанщики сидят возле холодной скирды ветвей и бубнят в тугие барабаны. Разносится дробь аж до выпуклого неба.

Несколько парней-панков, голых по пояс и блестящих от пота, ползают раком возле огня и тычут в глубь хвороста зажженной газетой.

– Горит? – гадает один, склонившийся над спиной у товарища.

Тот, что ползает раком, порядочно раздражен.

– В пизду, блядь! Сырое, как хуй, блядь!

– Давай, может, я немного…

– Блядь, не кумарь, я тебя прошу!

Панк-матерщинник с бритыми висками, весь раскрасневшийся, вылезает из-под веток. Представляю себе, как свербит его тело. На пот садятся мушки, на спину налипла труха. Панк ругается и трет глаза – под ветками надышался дыма от газеты.

На природе материться кайфовее, чем в городе. Особенно матерятся самые молодые – те неформалы, которые приехали на Шипот впервые, матерятся круче, чем старые кочегары. Это разновидность катарсических психотехник. В Карпатах матюги звучат, как намоленные мантры. Говоришь «на хуй», и в эфирном теле открываются поры. Говоришь «похуй» – и пересохшие меридианы освежает животворная энергия. Так горы заполняют душу, а матюги, как дренажные стоки, выносят весь негатив наружу. Земля поглощает их без следа, а люди становятся спокойнее и немножечко ближе к небу.

Глаза разбегаются – в полутьме появляются небудничной миловидности хиппуши и неформалочки, приберегшие всю свою красоту для купальськой ночи. Будто лакомые плоды, такие спелые, что оказываются в руках, стоит только дотронуться до них ладонями, исходят теплыми росами и соками, ароматными телесными секретами. Всюду разливаются пряности и токи июльских сумерек. Случайные прикосновения во тьме – огонь все еще не разожжен. Чужая кожа, внезапные шорохи за спиной. Возле костра толпится все больше людей.

Наконец замерцало оранжевое зарево, слышится треск веточек. Огонь является народу первым бликом и срывает аплодисменты. Люди возбуждены. Стоят, переминаются с ноги на ногу, часто сплетенные в объятия. Сидят разве что единицы, в том числе несколько азартных растаманов со звонкими бонгами. Властвует атмосфера общительности, чрезвычайный подъем. Кровь моя разбужена гормонами.