Текст книги "Варварогенный децивилизатор"

16. Лощёный лицемер у власти

Варварогений не совсем понял, чего добивался министр в рясе. Но тайну его личности никто раскрывать не стал:

– Всё у вас как-то туманно, – вступила в разговор Сербица. – Нос выводами о небожителях вы не торопитесь: мне тоже есть что сказать. По-моему, истина всегда у человека прямо перед глазами, а в словах её не слишком-то много. И терпение у настоящего небожителя должно быть безграничным. (При этом она указала на Варварогения.) Кстати, ваши слова о милости Божьей, которые мы только что слышали, скорее к месту в начальной школе. Что же касается Варварогения, то не забывайте, он родился уже взрослым человеком, и более того, он родился стоя. А потому я от его имени обвиняю вас в убийстве соловья – той птицы, что приняла смерть вместо Варварогения, попав под предназначенную ему смертоносную пулю.

В ответ на это слуга Божий, он же служитель Государства, только и смог, что воздеть руки к небу. Затем он достал из кармана золотой крест, зажал его в правой руке и, потрясая им перед Варварогением и Сербицей, надрывно закричал:

– Изыдите… сербский дьявол, зенитистский дух, коммунистский бес!

Обомлев от такой комедии, а скорее даже рассвирепев от лицемерия этого двуличного типа, Варварогений взял Сербицу за плечи и, как будто тоже грозя провокатору, выставил её вперёд:

– Я Сербицей изгоню тебя из моего царства! Ишь самозванец, узурпатор! Не совестно тебе смотреть ей в лицо, отмеченное благородной печатью страданий?.. Неужели чело её, чистое и светлое, точно небо над Авалой, не внушает тебе ни капли уважения?.. Не стыдно тебе за это шутовство, за маскарад, нелепее которого в наших краях ничего ещё не было?..

– Нисколечко!.. Нам, слугам Всевышнего, бывает стыдно лишь перед Богом, а за себя и за наши поступки, совершённые во славу Господа, стыдиться нам не пристало. Изводите нас только вы – раскольники и еретики. А перед Богом мне стыдно за те слова, что прозвучали сейчас из уст такого отступника и язычника… из уст двух предателей с чёрными душами. Впрочем, мне и перед людьми было бы стыдно, узнай я, что вы водитесь с моими земляками-словенцами, что вы уже давно порхаете на свободе. А больше всего мне стыдно за твой тёмный, варварский народ, который, вопреки милости Божьей, устроил себе выкидыш, выродив такого недоноска, как ты.

– Выкидыш?.. – вновь не выдержала Сербица. – Скажите, пожалуйста, милостивый слуга Всевышнего! А как ваши-то сыновья появляются на свет? Может, и они – выкидыши?

– Презренные людишки! Нет у нас других сыновей, кроме Божьих.

– Ну-ну… Это надо бы у словенских женщин спросить.

– Господи!.. За что ты нас так наказал, собрав нас в одном государстве, под одним небом?

– Под одним небом, да только не под одной звездой! Вы разницу-то видите?!. Я, Варварогений, родился здесь, на сербском Олимпе, на горе Авале…

– А вы что? – продолжила Сербица. – Что вы здесь делаете? Зачем явились вы сюда и нарушаете наш покой и порядок, зачем тревожите нашу любовь? В чём смысл вашего приезда?.. Никто вас не приглашал и не звал, впрочем, кажется, я поняла: вы опасаетесь за свою свободу и ещё больше за собственную жизнь. Видать, авальский крестьянин дышал вам в спину. Вот вы и прибежали к нам за помощью, бросив посреди дороги вашу распрекрасную машину, которую государство выдало вам совсем не для этого. Так что разница есть…

Страница из «Зенита» № 40 с изображением автора, повешенного за свою поэму «Аэроплан без мотора». 1924

– Да уж, – отозвался слуга Всевышнего, – разница есть…

– Разница в характере и воспитании! – заявил Варварогений. – Да, вашу личность уничтожили, и в отместку вы пришли разворовывать нашу. Вы подняли против меня народную волну, а теперь сами же её и боитесь – вот-вот вас раздавит! Вы поэтому здесь? Или вы решили убить меня собственноручно?.. Так поторопитесь! Не упускайте случая, прошу вас! А лучше прислушайтесь к моим словам! Мать моя с песней произвела меня на свет, теперь же меня защищает памятник Неизвестному Сербскому Герою. Полагаю, такая защита гораздо надёжнее той, что дарует вам Рим. Но и это ещё не всё!.. Не для того я родился, чтобы врать моему народу, грабить его, предавать и ослеплять – я здесь, чтобы он научился быть самим собой, во что бы то ни стало начал свободно мыслить, пристально рассматривать всё, что ему даётся, и недостатки свои понимать лучше, чем достоинства. Я должен показать ему, как пользоваться его собственной, доселе неведомой ему силой, как зажечь свет, который он, сам того не зная, вынашивает в себе, я должен оградить его от грубой лжи, пропитавшей низкопробную цивилизацию, силой зенитистской мысли защитить его от грязной клеветы врагов, за которыми он всегда признаёт превосходство, сорвать с него плотную повязку, которую ему веками надевали на глаза, заставляя его жить во тьме. Вот зачем я пришёл в этот мир, так ведь, Сербица-Красавица?..

– Благословенны слова твои, – любезно согласилась она. – Пусть зенитизм бережёт твою жизнь и душу!..

Министр несколько раз перекрестился.

– Прежде народ обращали в рабство силой оружия и Церкви: и то, и другое сверкало на солнце, точно два символа власти, вершимой Всевышним. Народ заворожённо подчинялся, ибо в мрачные времена мишура церемоний блестит гораздо ярче, невежественные и легковерные толпы захлёбываются от восторга! Вот гляжу я на вас, лощёного лицемера, стоящего у власти, слушаю ваши рассуждения – такие, будто мы живём в средневековье, – и, увы, вижу, что остались ещё народы, не понимающие, какие тёмные и пагубные силы ими правят! Тут уж впору кричать, а не молиться – кричать, пока не поздно. Звонить в колокола на всех церквях и кричать тому самому народу, для которого я, по вашим же словам, презренный выкидыш: «И-д-и-о-т-ы!»… Бить в набат, чтобы до всех народов донести мою весть: де цивилизуйтесь!

– Горе тебе! – воскликнул слуга Всевышнего. – Ты кончишь свои дни на эшафоте! Горе твоей душе, не будет ей больше покоя! И рая тебе не видать.

– Да ведь я уже оказался в раю, появившись на свет в Джурджевдан. И пока так называемые цивилизованные люди не ломятся в мой рай, пока они сидят, окопавшись, в Белграде – в этом злосчастном нагромождении архитектурных и градостроительных уродств, тонущих в плевках и брани, которую изрыгают тамошние жители и высокопоставленные чиновники, – моя Авала так и останется подлинным раем!

– Говорю тебе, ты кончишь за решёткой.

– Договорились!.. А ты сыграешь в ящик – депотан ты мой, лицемерчик лощёный, человечишко в рясе – олицетворение цивилизованных зверей, механической души. Право же, «эшафот» звучит гордо – всё лучше, чем койка. Что ж, мы в расчёте, теперь пусть каждый идёт своей дорогой.

– Мне вниз, – сказал министр тоном человека, которого окатили ледяной водой.

– А мне наверх. Туда же и всем, кто пойдёт со мной, – весело прибавил Варварогений.

– Как хорошо, что нам не по пути.

– Очень хорошо, ведь наверху ещё много свободных дорог. Даже так: одной дороги и для рабов, и для свободных людей не бывает, потому что последние всегда стремятся ввысь, вперёд к зениту. А рабы спускаются всё ниже и ниже, всё служат своему Господу, поют дифирамбы человеческому рабству.

Через несколько мгновений двуличный человек, лепотан, заметно растерявший былую спесь, сел в государственную машину и задумался:

– Я не успокоюсь, пока не отомщу!.. Увы, Господь меня оставил! Пуля в цель не попала, но теперь…

17. Чтобы мир тебя полюбил, нужно молчать

Варварогений стремительно взбирался по козьим тропам к развалинам авальской крепости. Сербица, всё это время не находившая себе места, замешкалась позади. Ей больше хотелось вниз – конечно, не к слуге Всевышнего, а в Белград. Уже начинало вечереть. Праздничные, шумные компании спускались со склонов Авалы, словно потоки воды после грозы.

– Жаль, что вы не сразу узнали Господина Лицемера. Ишь, какой тип, хотел выдать себя за вашего благодетеля, сменив утреннюю одежду на новую и нацепив другую маску. У Господина Лицемера ведь множество костюмов и нарядов, подходящих для любого случая и рода занятий. Вы, кстати, знали, что он – хозяин мира?

– Нет!..

– Господин Лицемер – самый настоящий владыка мирской!

Сербицу тянуло к Варварогению как к мощному магниту, и, набравшись смелости, она стала молча

подниматься по проложенной им тропе. Решительно не понимая, какая такая колдовская сила на неё действует и толкает её вслед за ним, она чувствовала, что всё сильнее запутывается в сетях и волшебных лучах этого странного существа, с которым у неё так часто, вопреки всем её усилиям, не совпадали взгляды. Ещё вчера она ничего о нём не знала, но вот он родился на заре в Джурджевдан, прославился в час, вдохновивший его на создание зенитизма, а уже на закате дня стал жертвой клеветы. Существо, робкое телом, но раскрепощённое в душе – с ним встретилась она случайно на пышном сербском празднике весны под названием джурджевдански уранак![12]12
  уранак – подъём рано утром (серб.).


[Закрыть] И существо это для Сербицы до сих пор оставалось загадкой.

Запыхавшись и выбившись из сил, она взмолилась:

– Варвашик, подождите!.. Вы не могли бы взять меня к себе на плечи?

– Я бы с радостью, Сербица-Красавица!.. Да только чтобы вас так порадовать – порадовать вдвойне, – мне кое-чего не хватает: физической силы!

– Тогда нам придётся спуститься, я больше не могу.

– Для того чтобы заставить меня спуститься с Авалы, сойти с моего Олимпа, вам тоже кое-чего не хватает: душевной силы!

– Как знать!.. Женщинам проще заставить мужчин спуститься вниз, чем мужчинам – затащить женщин наверх. Впрочем, вам опасаться нечего! Я не рискну взвалить вас на спину и уж тем более на грудь.

Ученики и учителя школы в Неготине на джурджевданском уранаке.

6 мая 1930

– Жаль такой прекрасной груди!.. Залезайте!.. Поднимайтесь!.. Вы научитесь мыслить, а вместе с тем и жить, вы познаете жизнь во всей красе. Вот увидите, наверх идти куда веселее, чем вниз.

Вдруг раздался крик. В поисках опоры Сербица пыталась дотянуться до куста, но, не рассчитав расстояние, поскользнулась, сорвалась и кубарем пролетела несколько метров.

– С-е-р-б-и-ц-а!.. – заголосил Варварогений.

Пробираясь через заросли и исцарапав кожу, вместо того, чтобы пойти за всеми простым, исхоженным путём, она доказала Варварогению свою пламенную любовь.

– Вы поранились?.. – крикнул он, сбегая к ней и перепрыгивая через колючие кусты.

– Ничего страшного! Я привыкла к ранам… И потом, может, я это всё нарочно, чтобы остановить вашу погоню за смертью. Ведь любые мои раны – пустяки в сравнении с тем, что ждёт вас впереди.

Такая любовь Варварогения совершенно не устраивала. Он прекрасно понимал, что любовь Сербицы придаст ему больше сил, ещё больше решимости и задора, позволит ему полностью раскрыть свои возможности, но всё же чужую жертву он принимать не желал, и на любовь с условиями не соглашался.

– Всё или ничего! – с обидой в голосе произнёс Варварогений. – Вы хотите, чтобы я покинул мой Олимп. Так знайте же, заставить меня невозможно, пусть любовь и восхищение – всё равно что лёгкие для любого творца, но воздух – это кислород для тех, кто вливает духовную жизнь в народы и в человечество.

– Господи, неужели он никак не возьмёт в толк: чтобы мир тебя полюбил, нужно молчать! – подумала Сербица и, немного погодя, прибавила:

– Знаете что?.. Пока я катилась по земле, мне кое-что вспомнилось… Вам известно, что комиссия по делам Неизвестного Героя нашла при нём весьма длинное завещание?

– Тсс!.. Да, я тоже об этом слышал. И кстати, я как раз пытаюсь это завещание отыскать, но мне приходится преодолевать слишком много трудностей и препятствий. Вы же помните, как в меня стреляли?..

Сербица в замешательстве молчала.

В жизни Варварогения не осталось больше такой дороги – даже самой пустынной, – по которой он мог бы уйти прочь от мира, и теперь его повсюду настигали последователи и преследователи. Даже в непролазных зарослях!.. Вот и на этот раз, когда он шёл к памятнику Неизвестного Героя, его выследила целая шайка журналистов, которые уходили с Авалы и по дороге вытаптывали всё самое свежее и цветущее, что только попадалось им на глаза в райском уголке Варварогения. И хотя ни с кем из них он не был знаком, они под видом приятельского разговора устроили ему допрос. Он же, стараясь не обращать внимания на остроты этих ястребов в сорочьих перьях, продолжал расчищать путь для Сербицы.

– Какой же он вам приятель и товарищ, – вмешалась она, – если ни по возрасту, ни по профессии, ни по роду он вам не ровня? Профессии у Варварогения нет, но ему предстоит важная миссия. Он рождён, чтобы быть вашим наставником, а не объектом ваших клеветнических нападок.

В ответ на замечание Сербицы эта свора югославских юнцов, вконец одичавших после войны, разразилась презрительными насмешками. Один из них, сын генерала, променявшего свой чин на биржевые спекуляции, не выдержал такого, как ему казалось, откровенного пренебрежения к своей персоне и, преградив Варварогению дорогу, подал голос:

– Ты что ж, старик, и впрямь возомнил себя кем-то особенным?

– Ничего подобного! Я считаю, что я такой, как есть, ничуть не лучше и не хуже. И мне этого достаточно! А вот ты, вы все?.. Положа руку на сердце, вы о себе такое сказать можете? Вечно вы, как и ваши отцы, воображаете о себе больше, чем есть. Ну и?.. Извольте тогда хотя бы мириться с моим существованием в вашем мире, дайте каждому свободно идти по жизни. Уверяю вас – и передайте это вашим начальникам, – что мне никогда и в голову не придёт останавливать кого-нибудь на полпути или же оскорблять кого попало, даже самого безмозглого из вас. Dixi[13]13
  Я сказал (лат.).


[Закрыть]..

– Ха!.. Ха!.. Ха!.. Вот уж кто латинское словцо к месту ввернуть не может, – съязвил ещё один, сын крупного торговца птицей.

– А ты даже на родном языке не к месту говоришь!

– Ух, мерзкая рожа… – прошипел третий.

– Твоя-то? Это точно, да хоть по-гречески скажи!

– Ну и варвар! – бросил четвёртый.

– И больше того: Варварогений!

– Придурок!.. – рявкнул пятый.

– Мне-то лучше видно, но я же никому ничего не говорю!

– Так он сумасшедший!.. – ухмыльнулся шестой.

– Да, сумасшедший и варвар, вот и получается моё имя: Варварогений!

Они продолжали его оскорблять, выводить из себя, запугивать, хотя он не давал к этому ни малейшего повода. И поскольку Варварогению уже не раз приходилось преодолевать себя, то и тут он будто бы не воспринимал всерьёз всё, что слышал в свой адрес. На все слова он отвечал улыбкой и даже виду не подавал, что ему больно. Сербицу восхищало ещё и это его необычайное достоинство, однако она не подозревала, какими ручьями у него внутри непроизвольно лились слёзы, как много невидимых шрамов навсегда останется у него на сердце. Человеческий яд – сильнейший из всех – навечно проник в его тело.

Варварогений не мог забыть нападок, сыпавшихся на него с самого раннего детства, и виной тому была любовь. Он родился, чтобы любить мир, однако тот же самый мир всеми средствами ему противился. Он появился на свет под звуки песни, однако вырос среди человеческой ненависти – в ту пору, когда все вокруг твердили о человеколюбии, а на деле оказывались человекофобами.

Погрузившись в молчаливую задумчивость, Варварогений сказал себе:

– Гнусны те страны и миры, что истязают своих творцов!

18. Сербица пытается понять Варварогения

В молчании Варварогений присел на одну из опор для цепей, натянутых вокруг памятника Неизвестному Герою, и молчание это, к которому он сам же себя принуждал, было пронизано болью. Только что, когда он отбивался от провокаций югославских журналистов, ему пришлось выстоять под градом человеческих мерзостей. Но он принял их все с необычайной выдержкой.

– Как жаль, что столько искренних стремлений и усилий пропали даром! – вздохнула Сербица.

– Наверное… чтобы приучить одного зверя, надо было найти себе другого! – подумал Варварогений. Он не промолвил ни слова, но как будто согласился с ней, скользнув по ней чуть потускневшим, блуждающим взглядом. Приняв молчание Варварогения за какую-то досаду, за душевную боль, Сербица не на шутку встревожилась и страдала ещё сильнее, чем он.

Кэрри Хаузер. Возлюбленные. «Зенит». № 8. 1921

А ведь и правда, несколько часов назад в жизни Сербицы произошли серьёзные изменения. Так, сознание её окрасилось в новые цвета, а речь обрела иную форму. Она сама заметила эти перемены и теперь отчётливо понимала, что любит бездействующего, безмолвного Варварогения совсем не так, как Варварогения деятельного, порывистого и бойкого на язык. Ей пришлось признать, что рассыпать семена зенитизма, поднимать бури в умах и созидать новые миры в человеческих душах – вот истинное призвание Варварогения. Именно благодаря этим свершениям загоралось пламя огромной её любви и даже страсти, именно такой Варварогений – её гордость, мужчина и наставник, с которым она хотела быть рядом. Авала – ничто без Варварогения, и Сербица, наконец, осознала, что душевные бури, возможно, и есть самое спасительное и самое животворящее дыхание человечества.

В эти минуты Сербица переживала очень болезненный нравственный перелом, и вместе с тем она боялась за свою любовь, почувствовав, что новый свет, появившийся в её жизни, временами теряет яркость. Как и Авала, она будто овдовела, в одночасье лишившись чего-то важного, ещё недавно переполнявшего её до краёв. Была ли тому причиной духовная мощь её несостоявшегося любовника, или же её собственная любовная сила? Сербица точно не знала. Однако она понимала, что красота её утратила прежний блеск.

А потому Варварогений не слишком удивился, когда Сербица вдруг воскликнула:

– Скажи же что-нибудь, крикни, подай голос! Твоё молчание меня убивает, оно убивает мою любовь! Говори что угодно, только не молчи. Поговори со мной!.. Мне больше ничего для счастья не нужно.

– Пока меня оскорбляют и обворовывают, мне нечего сказать. Только не думай, что страдать приходится тебе одной. Меня ведь тоже убивают. Но, по правде говоря, это не так уж и плохо: чтобы жить собственной жизнью, нужна истинная отвага! А сейчас лучше уж сажать жёлуди, чем что-либо говорить. Давай не будем нарушать тишину, пока не стемнеет. Ночь зажжёт на небе мириады безымянных звёзд, которых не видно при свете дня, когда восходит могучее и единственное в своём роде солнце. То же самое, Сербица-Красавица, происходит и с людьми во тьме нашего века: звёзды мерцают, пока не появится солнце!

– Страдает ли он?.. – с тревогой подумала она. – Да как мне судить? Появившись на свет, он не смог добиться признания своей гениальности в родной стране – ведь там он и открыл зенитизм – и, по всей видимости, уже не сможет, разве только на смертном одре. А значит, не исключено, что эта мысль приносит ему страдания… И разделить собственные нравственные ценности, свой духовный путь с народом, над которым властвует вражий дух, он тоже не сумел, а стало быть, разочаровался и, возможно, на самом деле очень страдает. Тем более что наш народ хочет за один день приобщиться к цивилизации, однако никому, кроме быдла, просвещать себя не позволяет… Те, кому дано право слова, убедили сербский народ, что для такой чепухи сейчас не время, что им некогда и незачем читать книги… Тогда почему с лица Варварогения не сходит улыбка?.. Что ж, может быть, он страдает совсем не так, как остальные. Но почему же он никогда не признаётся в том, что несчастен?.. Видимо, его нельзя ставить в один ряд с нами, и умом нам его не постичь… Он мне не раз говорил, что цивилизованные – ив большинстве своём несведущие – люди, как правило, не способны добраться до сути: они с трудом воспринимают те идеи и вещи, которых нет в классических книгах, школьных учебниках или на пороге их дома. И лишь с истинно цивилизованными людьми можно, как он мне объяснял, откровенно обсуждать децивилизацию. В итоге на Балканах все, кто честит его варваром, воображают себя европейцами. А другие, зовущие его безумцем, важно восседают в гриве европейской цивилизации так, словно у них круглый год карнавал. До чего же печально! Ведь каждый из них уверен, что никто на свете не умеет мочиться на стену так, как они!

19. Большевик на московском пайке

Не говоря ни слова, Варварогений и Сербица с улыбкой смотрели на цветы и венки, возложенные в честь Джурджевдана к подножию памятника Неизвестному Сербскому Герою, как вдруг к ним подошёл офицер королевской гвардии. Первым делом этот коренастый, нафабренный субъект в красных брюках, до блеска начищенных сапогах и болотном кителе обратился к Варварогению – не столько из почтения к нашему герою, сколько из-за Сербицы, – решив, что дама в его обществе заскучала. Но если слуга Всевышнего принял Варварогения за сына Сербицы, то офицер решил, что они брат и сестра.

– Когда же меня примут за меня самого? – мысленно возмутился Варварогений. – Лет через сто после моей смерти, не раньше!

Пытаясь навязаться и понравиться Сербице, офицер королевской гвардии начал наступательный манёвр с вопроса, адресованного Варварогению. Видимо, вопрос этот казался ему самым что ни на есть оригинальным:

– Кем ты хочешь стать?

И, не дожидаясь ответа:

– Небось, офицером?

– Ну когда же, наконец, меня примут за меня самого?! – вновь подумал Варварогений и ничего не ответил.

– Он что, немой?.. Глухой?.. Эх ты!.. Жаль только зрячий, а то был бы ваш братец ещё и слепым! – продолжил беседу офицер.

– Не ваше дело, – отрезала Сербица. – Вообще-то он основоположник зенитизма и кнез (принц) Авалы, а это ещё весомей, чем королевский титул. И к вашему сведению, никем он становиться не собирается – даже испанским церемониймейстером быть не желает!

– Браво!.. – зааплодировал Варварогений.

– От всей души поздравляю вас! – произнёс офицер, поклонившись, словно шарнирная кукла. – Что ж, ваш брат – философ, а следовательно, офицером ему не стать.

Сербица сделала вид, будто хочет сорвать несколько цветов, а сама тем временем шепнула на ухо Варварогению пару слов, умоляя его прервать молчание. И к счастью, её просьба возымела действие.

– Все ваши доводы, – начал Варварогений, – сущий вздор. И честно говоря, меня уже ничего не удивляет! Пока мой отец сражался за великую Сербию, пока он десять лет кряду захлёбывался в грязи освободительных ° 37

воин, вы сидели в лагере противника, которого величают Австрией³⁸. Да и вообще, Александр Сербский – тот, кого воспитывал Аристотель, – был в первую очередь философом³⁹. И это нисколько не помешало ему стать виднейшим полководцем своего времени: Наполеона его слава мучила, пожалуй, даже сильнее, чем поражение в России или в битве при Ватерлоо, что уж и говорить о трусливом дружке Вольтера Фридрихе II⁴⁰. Или взять, к примеру, Георгия Петровича по прозвищу Карагеоргий⁴¹ – вот величайший, гениальный сербский варвар!..

– Гм!.. Не забывайте, господине, что я служил офицером в австро-венгерской армии, и мне неприятно слышать имя…

– Карагеоргия?..

– Именно!.. Но не беспокойтесь! Ничего нового я от вас не узнал. Только вот…

– А почему тогда вы всё ещё в королевской гвардии Карагеоргиевичей?

– Господине, вы смешиваете понятия…

– Практически!.. Но я уж точно не смешиваю ваши чувства с чувствами вашего брата, депутата скупщины⁴², служившего министром во всех послевоенных правительствах – того, чьими стараниями ещё при Австро-Венгрии количество хорватских или далмацких сербов, оказавшихся на виселицах и на каторгах, превысило количество указов о смещении сербских чиновников с государственных должностей и количество интриг, которые довели сербских генералов и высших офицеров до отставки. Снимаю шляпу перед войском Господина Лицемера! Лучших рекомендаций для сербских мучеников, их сыновей и братьев в Югославии не найти. Вот почему сербы из бывшей Австро-Венгрии сегодня так горько жалеют о том, что кричали «да здравствует Сербия!», «да здравствует король Пётр!»… Они принесли в жертву более девяноста процентов добровольцев, а те, кто поступал и продолжает поступать в точности наоборот, спокойно сидят при дворе.

Члены делегации Королевства СХС А. Трумбич, Н. Пашич, М. Веснич и И. Жоглер на Мирной конференции в Париже. 1919

Повисло тягостное молчание.

– Вы совершенно напрасно вините во всём нас, хорватов, – не выдержал офицер королевской гвардии.

– А как иначе? Ведь уже в офицерских училищах вам позволялось плевать на кириллицу и отказываться от присяги перед сербским флагом. Сколько бесстрашия в этой вашей благодарности! И в довершение ко всему вы ещё получаете награды – нет, это просто великолепно!

– Таково право самых цивилизованных людей…

– Вернее, право быдла. Или даже ненависть, провокация и шантаж…

– Конечно, презрение и ненависть мы разжигаем в равной мере, но…

– Подумаешь!.. Какое мне дело до ненависти нищих духом и до презрения выскочек? Но один вопрос всё же никак не выходит у меня из головы: неужели вот за это отдали жизнь миллион с лишним сербов, сложив свои кости в стольких битвах?

– И что с того? Жертва сербов теперь не в счёт. И слава Богу!

– Допустим! Как же тогда так получилось, что, несмотря на это «слава Богу», вам всё не дают покоя сербы с Карагеоргием, причём заграничным вашим дружкам они досаждают даже больше, чем вам самим? У вас, похоже, от них мигрени приключаются и голова кругом идёт, как у анемичных дамочек во время месячных. Бедная Сербия! Даже права нести это славное имя ей уже ни враги, ни друзья не дают. Она вас всех одевает, даёт вам кров и пищу, отказывая в куске хлеба тем, кто спас её от нашествия цивилизованных дикарей, кто очистил её от австрийских клопов и центрально-европейских миссионеров, кто создал из неё историческую державу – а у вас для неё не нашлось ничего, кроме интриг, ненависти, презрения и клеветы! Ах, какие странные нравы и воспитание!

– У вас точно красная пелена перед глазами, господине! Следите за языком и поберегите вашу свободу!

– Вы совершенно правы. У меня перед глазами и впрямь красно… от вашей губной помады. И всё как будто в тумане… от пудры у вас на щеках. За это ведь заплачено сербской кровью, пропитавшей Балканы, – те самые Балканы, от которых вы отворачиваетесь, боготворя другие европейские земли. А меж тем вам пора бы уже разглядеть истинное лицо Европы – убогой любовницы Господина Лицемера! Мы-то – те, у кого красно разве только в сердцах, – знаем, что благодаря сербскому гению балканские народы всё ещё живы. Однако на славе Сербии и на плодах сербской победы разбогатели все, кроме сербов! Если бы в 1914 году не было Гаврилы Принципа⁴³, то не случилось бы ни русской революции, ни новых Балкан, ни французской победы, ни выцарапанного у Европы сербского национального союза и народной свободы, пусть даже некоторые сербские меньшинства и отданы на откуп Италии, Австрии, Румынии…

– Да бросьте вы!.. Всем уже надоели ваши прибаутки. И где только вы их нарыли? Уж не у моей ли лошади в навозе? У нас, у хорватов, пулитика[14]14
  пулитика – очевидно, от назв. хорв. г. Пула на п-ве Истрия, в 1920–1943 гг. относившемся к Италии, т. е. здесь содержится намёк на итал. след в действиях хорв. политиков.


[Закрыть] такая – изводить всех европейских победителей.

Изображение хорватского культуртрегера. Рядом слова С. Радича: «Сербы – народ хороший, но только для того, чтобы умирать, а нам, хорватам, – создавать культуру». «Зенит». № 39. 1926

– Особенно с вашей клоунадой вокруг «тысячелетней культуры!», хотя это даже не ваше изобретение, а бредни венгров⁴⁴. Да уж, чтобы хоть что-нибудь доказать, одного пустого самомнения, слепой агрессии и невоспитанности вам не хватит. А вера в собственное превосходство над творцами – это и вовсе откровенная пошлость, так и знайте!

– Экий вы шовинист!

– Разумеется! Просто быть сербом уже значит быть шовинистом. Но о политике я не говорю, для меня ваша пулитика конский навоз и есть…и тем более политика шантажа, клеветы, грубых оскорблений со стороны всей вашей братии и их сторонников – что за границей, что в Белграде. Неужто вы и правда считаете, что вместе со шпагой, выданной вам, к слову, исключительно для украшения, вы получили право затыкать мне, сыну Неизвестного Героя, рот – раз уж вам почти что удалось заткнуть рот целому народу, которого сегодня первыми обманывают и предают его же друзья?..

– Ничего-то вы в послевоенной пулитике так и не поняли. В первую очередь надо уважить ваших врагов и проигравших. А если победителям что-нибудь достанется, то и вам, героям развенчанной сербской легенды, будет польза. Только сейчас бесполезно продолжать разглагольствования о вещах, постичь которые ваш варварский балканский умишко не в состоянии. Только взгляните на вашу сестру! Как же ей не повезло с таким братцем, да и югославскому государству с таким гражданином несладко. Ох, несчастная сербская демократия…

Сербица покатывалась со смеху.

– …вы меня обижаете, – продолжил он, обращаясь теперь к Сербице. – Если бы Австро-Венгрия ещё существовала, то я бы уже сломал шпагу о голову вашего братца. Но к счастью, у нас и другие шпаги имеются: например, закон о защите Государства и запрет коммунистической пропаганды, которой вы занимаетесь тут с вашей балканизацией Европы, пытаясь устроить на Авале зенитистскую революцию.

– Что вы говорите?.. Это я-то коммунист?..

– Ещё хуже! Большевик на московском пайке⁴⁵.

– Чёрт побери!.. – воскликнул Варварогений. – Вы, сербские отступники, прямо-таки рождены для того, чтобы искажать истину, иезуитство у вас в крови. А за коммунизм хватаются и фанатики, и прохвосты вроде вас: это удобный предлог, чтобы избавиться от тех, кто мыслит свободно, кто в нашей стране не хочет отрекаться от полутора миллионов сербских героев, погибших за великие идеалы, которым вы вечно чинили препоны, – вы, потомственные сербы, заделавшиеся иностранными агентами, вы, австрийские хорваты. Коммунизм!.. Вы отлично его приспособили и теперь с его помощью затыкаете нам рот, сживаете со свету тех, у кого расстреляли или повесили отцов, тех, кто ещё не потерял надежды исполнить их последнюю волю, забрать их флаги из музеев, золотом и кириллицей высечь их имена на домах, чтобы страна их окончательно, раз и навсегда вернула себе народное своё имя – Сербия!..

Офицер в бешенстве вскочил на лошадь и галопом помчался прочь с авальского плато.

Сербица не могла больше сдерживать слёзы. Ею овладела новая тревога, она опять испугалась за Варварогения. Только сейчас она поняла, почему у неё тоже – одним росчерком пера! – отняли её настоящую фамилию, и хотя она и не просила, заставили её взять постылое, чужое имя Юговина. До сих пор Сербица не осознавала, что у имён есть своя магия, и что некоторые из них наделены необычайной колдовской силой! Теперь она наконец уяснила себе, что одни имена действительно приносят своим обладателям горе, а другие, наоборот, творят чудеса.

И Сербица – как раз одно из таких имён. Это имя Варварогений любит даже больше, чем её саму. Оно окрыляет… а от ходульного имени Юговина ни холодно, ни жарко, в нём слышится тусклость и дряблость, нечто бесхарактерное и лишённое благородства. Юговина – точно ветер, от которого всюду, где бы он ни подул, становится невозможно дышать⁴⁶.