Текст книги "Варварогенный децивилизатор"

И тогда на закате дня, чтобы утешить подругу, Варварогений принялся читать свою первую поэму о сербском Олимпе, которую он и посвятил Сербице. Эти строки он сочинил, стоя в тишине у памятника Неизвестному Герою, и звучали они так:

20. Авала, могила в облаках

Сей край для меня всегда был царственным солнцем в груди, а под этим светилом трепещет сердце моё человеческое, готовое, точно ружьё, открыть огонь. Слушайте все!.. Быть может, где-то вдали, далеко отсюда гремит любовь, как разорвавшийся снаряд на Шар-Планине⁴⁷.

Облака здесь похожи на лестницы, приставленные к турецким минаретам, лестницы из наших костей и могил. А что Авала, эта гробница, эти развалины древние? Авала – лишь останки нашей пламенной любви. Ведь там, глубоко в вулканических недрах зарыты кости наших мучеников, героев, с которых в грязи столбовых дорог европейцы и турки снимали кожу себе на башмаки или плетёные верёвки.

И наконец ещё дальше – лес трупов, усыпанный листьями гайдуков, а над зелёными аренами нежных полей и холмов витают невиданные чудеса балканской, варварской души моей. Тем временем в самой далёкой дали грудами лежат черепа самозванцев и слышатся стенания сербских князей…

Взгляните на опоенные кровью нивы Шумадии, вслушайтесь в рокот верной толпы, в шорох пёстрых цветов. И когда я восторженно встречу персты заходящего солнца, здесь со мною навечно будет моя Авала, полюс мой и могила.

…

…

…

21. Похищение Сербицы

Поздней ночью Сербицу внезапно похитили. Кто её выкрал?.. Кто стоял за этой крамолой?.. Сложно сказать с уверенностью, и, скорее всего, мы этого никогда не узнаем. Однако личность зачинщика нам всем, кажется, уже известна.

Так Сербицу силой разлучили с Варварогением, а его самого тотчас же свергли с авальского престола.

Бедняжка Сербица!.. Неужто она никогда больше не увидится со своим Варвашиком, которого не только в одночасье объявили вне закона и вытравили из зенитистского царства, но и поставили перед страшнейшим выбором: тюрьма или ссылка.

– Куда податься мне на этом свете? – думал Варварогений, изнемогая под горькой ношей, которая в глубокой и немой ночи всё сильнее давила на плечи.

Варварогений совсем не знал, как быть. Он справлялся даже у звёзд, но чем могли помочь ему звёзды, если его собственная звезда оказалась несчастливой, сумрачной, едва ли не самой тусклой в целой вселенной.

В этот миг на небе завершила свой путь падающая звезда, и по сербской традиции он загадал желание: чтобы Сербица стала свободной!

Варварогений, изгнанный со своего Олимпа, с Авалы, бродил теперь один-одинёшенек, и только тень его, казавшаяся больше его самого, преданно следовала за ним. Вдруг в сердце у него зажглась надежда: быть может, на помощь ему придёт его мать, Фея Моргана, о которой он, как никогда, тревожился в эти минуты. Множество вопросов роилось у него в голове:

– Что с ней стало?.. Где теперь Фея Моргана, это бессмертное и, как говорят, самое прекрасное создание на земле?.. Жива ли она ещё или погибла?.. Знает она о моём авальском горе или нет?..

Не найдя ответа ни на один из вопросов, Варварогений пришёл в такое смятение, что почувствовал внутри сильнейшую взрывную волну, которая накатывала всё настойчивее, резче, становилась почти неотвязной. И несмотря на все потрясения, он захотел во что бы то ни стало встретиться с Феей Морганой, познакомиться с ней, увидеть её вблизи, прикоснуться к ней, спросить у неё совета о том, как вызволить Сербицу, а заодно и авальского крестьянина – его ученика, которого бросили в тюрьму за зенитистские убеждения. Он захотел поведать ей свои тайны, рассказать о том, какое поражение потерпела в его царстве духовная сила – единственное, что ещё не потеряло для него значения, единственное, что служило ему оружием в борьбе с материалистическим обществом.

– В конце концов, почему она меня подарила миру?.. Этому неблагодарному миру, который гонит меня и преследует, из которого меня заставили бежать, насильно выдворили, отняв у меня единственное сокровище, любовь мою! Куда мне идти?.. И как уйти, не чувствуя мучений?.. Зачем меня подарили миру на сербском Олимпе, а не на каком-нибудь другом? Почему на Авале, а не в Гималаях?.. Страна моя меня ненавидит, я же её люблю, люблю так же сильно, как ненавижу её правителей, изменивших её до неузнаваемости, превративших её в нечто жалкое. Они сделали из неё гигантское предприятие, а сами устроили себе акционерное общество, чтобы удобней было хозяйничать. И подумать только, что мы с этими злодеями похожи!.. Да, внешне – во многом, нас те же ветра хлестали, но внутри, в душевных бурях нет у нас ни капли общего. В том-то и суть противоречия, в том и трагедия. Они обвиняют меня без суда, они судят меня, не желая ничего обо мне знать, а впрочем, знают они лишь то, что пришло из-за границы. Вот и ещё одна трагедия, уже намного страшнее первой, ведь на кону здесь будущее целого народа. До чего же прискорбно!.. Мои соотечественники ни о чём не способны думать самостоятельно, их бескультурью льстят чужие, готовые мысли. Я для них как заноза, потому что я искренен и свободен. Они держат меня за полоумного, поскольку я продолжаю прокладывать собственный духовный путь – тот путь, которым, возможно, завтра пойдёт весь народ. Поэтому, увы, нас разделяет мост длиною в век, если не больше!.. Среди них я слыву проходимцем, человеком без сердца и таланта, ведь мысль о доблестном сердце и собственном гении вызывает в этом царстве страх. Мои сограждане не знают, что делать со своим умом, однако и моё мировоззрение у них не в почёте, ведь в нём отражаются их пороки и, как в зеркале, видны их страдания. Они только и умеют, что клеветать на самих себя, осыпая клеветой своего пророка!

Ещё Лафонтен говорил:

 
Случайностью бывает рождено
Общественное мнение; оно
Рождает то, чему названье – мода⁴⁸.
 

Несколько месяцев прошли в чудовищных муках, ибо Варварогений утопал в реальности, обладающей неведомой для него силой. От прежней его жизни не осталось ничего. Полгода он тщетно скитался по родной земле и по другим странам Центральной Европы в поисках матери, Феи Морганы, и ненаглядной Сербицы. И однажды, навидавшись самого беспросветного горя, загнанный, точно дикий зверь, Варварогений оказался на западном рубеже Югославии, из которой он убегал навсегда вслед за несбыточной мечтой. Он стоял у моста, соединявшего (или разделявшего!) новую Сербию и новую Италию⁴⁹, и, впервые в жизни оплакивая судьбу, прижимал к груди завещание отца своего, Неизвестного Героя, которое он обнаружил в плитах памятника. О чём в этом завещании говорилось, не знал никто, да и для самого Варварогения эта тайна пока что оставалась неразгаданной.

– Для всего существуют законы, но, увы, они существуют не для всех! – с тоской подумал Варварогений.

И правда, ведь в этот миг он – тот, чью мысль осквернили, предали, обезобразили, чью свободу пытались отобрать, а жизнь загубить – обнаружил, что дорога проклятых, отверженных и ссыльных была самой красивой на свете. Перед ним открылся путь в изгнание, усеянный изумительными цветами, и после травли (этого бича душ человеческих!), которую ему приходилось терпеть с первых дней, здесь он увидел лишь путь к избавлению.

Он шёл из Белграда – города, тоже жившего в вековых мучениях, города, который в IV столетии до нашей эры основали кельты⁵⁰, а затем достраивали их потомки сербы – и вот ясным декабрьским вечером он вышел к тому самому мосту между Сушаком и Фиуме. Затесавшись в будничную толпу, он лихо, можно сказать, одним махом промчался по мосту и перескочил с балканского континента в Европу. А поскольку он твёрдо решил не откликаться на призывы часовых, то и здесь, на этом мосту, он вновь поставил свою жизнь на кон.

– Наконец-то! – подумал он. – Мост между Балканами и Европой я сжёг!.. Когда-то этот мост был в Константинополе, а теперь, после войны, сербы перенесли его в Фиуме. Впрочем, сербы всего лишь идут по стопам своих кельтских предков. Я же, увидев мост, как бечева натянутый меж континентами, теперь никогда его не забуду. До чего же нелепа эта политика с экономикой: паспорта, закрытые границы, искусственные барьеры, отделяющие друг от друга соседние народы или разрезающие города пополам – без сербского тыла в Фиуме ведь не жизнь, а прозябание! Управлять экономикой так же глупо, как управлять разумом. А что такое экономика, если не разум материи?

Мост через р. Рьечина, отделяющий итальянский Фиуме от югославского Сушака. 1930-е

Первую ночь в Европе Варварогений провёл на берегу Адриатики, в гостинице «Европа». Ночь эта выдалась беспокойной, но было в ней своё очарование, даже великолепие, волшебство, какое случается лишь раз в жизни. Ему казалось, что все улицы Фиуме исполняют в его честь танец – точно так же, как по пути в Европу плясал под его ногами мост. И той же ночью на него нахлынуло иное чувство – он словно взмыл на широких крыльях над Авалой, оставив внизу всю человеческую действительность и пошлость, всю антизенитистскую грязь. Он упивался свободой и в то же время верил, что, спустившись с авальских облаков на новую, неизведанную землю, он исполнил чуть ли не самую заветную мечту, практически сотворил чудо – совершил бросок в другую жизнь! Он больше ни о чём не думал, и, позабыв мать и Сербицу, грезил о новой, лучшей жизни в такой реальности, какую не сравнить ни с авальскими, ни с материнскими тучами и озарениями. Казалось, всё остальное исчезло. Он с головой окунулся в омут страстных надежд на будущее, и нескончаемые муки любви и голода, которые он познал после своего изгнания с Авалы и после похищения Сербицы, теперь ему были не страшны.

22. День рождения короля Александра в Фиуме

17 декабря 1926 года фиумские сербы праздновали день рождения короля Александра⁵¹. Однако Варварогений потерял календарь и этой даты не помнил. Королевские торжества его нисколько не занимали, а в сердце не было места для обиды – для такой, в общем-то, человеческой злобы, какую испытывают гонимые к своим гонителям. Однако он не забыл, что именно полиция короля Александра толкнула его на путь отчаяния, что именно королевский меч так долго висел над его головой⁵². И вот по любопытному стечению обстоятельств он оказался здесь ровно в день рождения короля и, хмелея от собственной смелости, тоже праздновал рождение – рождение новой свободы, которую обрёл он на чужой земле, выказав отвагу, нравственную целостность и непреклонную волю.

Гранд-отель «Европа» в Фиуме. Почтовая карточка. Нач. XX в.

В девять утра он спустился из номера в гостинице «Европа» – в то же время словно бы сходя по ступеням своих грёз и воображая прекрасное будущее во Франции – и у выхода встретил какого-то незнакомого серба. Тот назвался врачом и пригласил его на обедню, которую служили в здешней сербской церкви в честь короля Александра.

– Мне очень жаль, сударь, но обедни – это сущие бредни!

– Что вы сказали? – удивился врач. – Вы не желаете исполнить долг верности государю, ваш патриотический долг?

– И речи об этом нет! Чтобы быть патриотом, нужна всё-таки родина. А у меня, увы…

– Я вас не понимаю…

– Вы такой не единственный и не первый. Меня всюду плохо понимают. И знаете, почему?.. Потому что я влюблён в доблесть и истину. Вот по этому-то моя страна

и выбросила меня на берег Адриатики, точно обломок корабля после крушения. Так-то!.. Временами мне, как и любому человеку, случалось проявлять духовные стремления, но в отместку за такие лечебные уколы меня в моей стране перестали воспринимать всерьёз. А когда я коснулся простейших истин, на беду свою разоблачив политическую ложь, мне задарма устроили целую рекламную кампанию в прессе и окрестили меня – в крупных заголовках – «психом на свободе»!⁵³ Затем, когда я основал и возглавил новую философскую школу, школу зенитизма, меня привлекли к суду за мои стихи, подрывающие устои и оскорбляющие общественную нравственность⁵⁴. Кроме того, когда я назвал мою страну Сербией, то есть настоящим её именем, меня обвинили в разжигании национальной розни и в преступлении против государственного единства. Когда же я решил распространить зенитизм – или, как я его называю, балканский и варварский сумматор – на все сферы жизни сербского народа, меня объявили агентом и берлинских, и московских коммунистов одновременно, обвинив меня в том, что я призывал граждан к совершению революции по русскому образцу, и даже не знаю, в чём ещё… Теперь-то вам ясно?

– Всё это кажется куда более естественным, чем муссолиниевский фашизм, и, ей-богу, яснее даже свет от лампочки не бывает. Только вот, прошу прощения, я никогда ещё не встречал столь просвещённого соотечественника…

– Я так и подозревал, – ответил Варварогений, польщённый похвалой.

– Но, несмотря на все ошибки, мы, сударь, всё равно в вечном долгу перед родиной.

– Возможно… Но прежде чем мы пойдём исполнять наш долг перед родиной, надо бы, чтобы и она свои долги отдала.

– Ubi bene, ibi patriot[15]15
  Где хорошо, там и родина (лат.).


[Закрыть] — к нам это, полагаю, не относится. Поживём – увидим!.. Послушайте, мы всё-таки за границей, – продолжил врач, стараясь умаслить Варварогения, – нам нужно держаться вместе, чтобы дать отпор…

– Отпор кому?.. Держаться за что?.. Небось, отпор коммунизму и фашизму?.. Держаться вместе с кем?.. С доносчиками, с торговцами патриотизмом, с предателями сербиянства⁵⁵, самой Сербии, со всеми теми, кто даже имя её продал, сбил её с исторического пути, затравив её достойнейших сынов, которые оказывали и продолжают оказывать им сопротивление…

Врач не пытался больше скрывать досаду и, прощаясь, с недовольным видом произнёс:

– В таком случае…

– Для случая, сударь, случай выдался скверный!..

Распростившись с доктором, Варварогений направился в кафе гостиницы «Европа». Там он провёл около получаса. Но едва он успел выпить кофе со сливками и раскрыть парижскую газету “Le Journal”, как за ним пришли агенты фашистской полиции и отвезли его в Квестуру (полицейское управление), где, к огромному его удивлению, все вокруг говорили на таком же чистом сербском, как и он.

Его возражения никто даже слушать не желал. И хотя личность его была доподлинно установлена, всё же к часу пополудни, после трёхчасового допроса и сытного обеда, Варварогений очутился в тюремной камере фиумского Palazzo di Custizia (Дворца правосудия) – в окружении взломщиков, картёжников и воров…⁵⁶

23. Комплекс неполноценности

– Я готов простить Александра, – размышлял Варварогений ещё накануне ареста, впервые глядя на Адриатическое море из окна своего гостиничного номера, – я прощаю ему те ошибки, из-за которых так настрадался я сам, но не те, которые он совершил в отношении сербского народа и его исторических прав. Он грешит в самодержавном ослеплении – этот роковой венец украшает все коронованные головы. Он ненавидит князей без корон и титулов – а ведь они и есть самые настоящие князья, великие писатели и свободные мыслители, истинные воплощения народа. Он попадает впросак, потому что воспитан в правилах, далёких от сербского гения, который образовывает и направляет всю нацию. Зачастую поступками своими он предаёт идеи Неизвестного Героя и даже, сам того не осознавая, становится его врагом. Его не заботит сербская культура – она на родине сейчас под запретом, точь-в-точь как при иностранных захватчиках. А поскольку король уж слишком часто оказывается тростинкой, трепещущей под ветрами и грозами тех страстей, которыми живут политики, бессовестные лакеи, выскочки и безнравственные демагоги, то его незнание относительных истин не так опасно, как невежество любого другого смертного. И всё же, несмотря ни на что, в сегодняшней Европе Александр – единственный король с народными, революционными корнями.

Его политические стремления – какое же это нагромождение ошибок! Ничего хорошего они и впрямь не предвещают. Враги сербства – то есть подлинной народной демократии, ведь именно она должна была установиться на тех новых землях, где ещё вчера царил феодализм и террор габсбургской монархии – наставляют его на ложный путь авторитарного режима. Добьются ли они своего?.. Вот почему в уста ему вкладывают идею об уничтожении крупных сербских политических партий: сегодня их между собой стравливают, а итогом станет неизбежное разложение общественной и государственной жизни в целом. Хотим мы того или нет, но сербские политические партии и есть народ. И вообще, нападать надо на горстку отступников и предателей сербской нации – в первую очередь на хорватов, этих хулиганов, устраивающих погром у своих же освободителей⁵⁷, – и на других персонажей, потерявших совесть при австро-венграх или же при политических самозванцах, которые слетелись сюда со всех сторон. А вместо этого здесь отчаянно топчут сербство – так, словно расширенную территорию Сербии всё ещё оккупируют Центральные державы⁵⁸. Мишенью нападок становится сам дух сербского народа, а его историческое движение и культурное развитие сдерживаются в угоду диверсантам, подрывающим Государство, злодеям, бросающим камни в машину нашей нации. Ведь они громче всех кричат и орудуют против династии Карагеоргиевичей (вот же чудо!), которая, дескать, пытается укрепиться на зыбучем – хорватском – песке… И никто не понимает, что регрессивное, негативное влияние на сербскую нацию оказывают именно хорваты, страдающие природным, органическим комплексом неполноценности!

Сербские политические партии – это всецело демократические структуры, которые зародились в огне многочисленных революций, на почве, пропитанной сербской кровью, а не в тайных канцеляриях Вены или Рима. И даже несмотря на цветущую коррупцию – на эту неизменную спутницу войны и власти, – самой нации они не приносят никакого вреда. О нет!.. Это лишь удобный предлог. И потом, умалить роль великого сербского народа, превратить его в какое-то жалкое племя, в ветвь несуществующей нации (сербский народ – не ветвь, а ствол, всё дерево целиком!), приравнять сербов к славянским народцам без прошлого и без истории, к католикам или мусульманам из бывшей Австро-Венгрии – это уже не просто чудовищная ошибка, а непростительное оскорбление.

Момент убийства короля Александра I. Марсель. 9 октября 1934

Такого не было даже в наполеоновской Иллирии!⁵⁹ И хотя на картах значились области под названиями Хорватия, Далмация и Словения, сербы были повсюду, они там были всем. А, скажем, ни истеричный Загреб, ни земли за ним никогда к этой территории не относились. Так зачем же сегодня лепить хорватскую самобытность из сербского национального материала – точно так же, как когда-то делала Венеция, наполеоновская Иллирия или, буквально вчера, Австрия? По-моему, это откровенное безумие! Почему Шупликац, адъютант Мармона, герцога Рагузского⁶⁰, не был попросту сербом?.. Он родился в Бании, в сербской Лике⁶¹, или даже, если угодно, в «Хорватии» – хотя это лишь австрийские враки, политические выдумки и пустословие антисербской клики! Он из того же теста, что и Карагеоргий. И почему тогда Загреб не входил в состав французской Иллирии при Наполеоне, а относился к Славонии⁶², которая исторически была всё той же Сербией, сербской землёй!?. Между прочим, Иллирия вообще существовала исключительно благодаря населявшим эти области сербам. Я прекрасно помню: когда меня свергли с Авалы и я скитался по стране, в Бании я видел фигурки галльских петухов, которыми многие местные жители по-прежнему украшают крыши домов в знак дружбы с Францией и в память о временах, подаривших сербам надежду на освобождение и на объединение со своими собратьями из карагеоргиевской Сербии⁶³.

Разве это было бы возможно, если бы хоть когда-нибудь за последнюю тысячу лет на политической карте Европы появилось «королевство» или независимое – в политическом и юридическом смысле слова – государство под названием Хорватия?!.⁶⁴ А стало быть, для политики, провозглашающей себя лишь средством отражения реальности, принимать всерьёз притязания людей с комплексом неполноценности, выдавать фантазии или исторические и прочие сказки за действительность – это откровенное ребячество, пустая трата бесценного времени в эпоху сильнейших нравственных и общественных потрясений, которые мы переживаем вместе со всем человечеством.

Сербское государство выросло из множества революций. Извечное желание каждого серба – вырваться из трёх хомутов: турецкого, венецианского и австро-венгерского. Я же, Варварогений, бунтарь с самого рождения, живущий точно такой же тягой к независимости, понимаю, что это чудо, и оно даже вызывает у меня восхищение. Однако это вовсе не значит, что я готов стать рабом и поборником любого унижения, тем более так называемой политики «югославизма», этого плевка в Сербскую Нацию. К тому же я не монархист и не коммунист, а зенитист. Но пока сербская монархия – это народный институт, учреждение для народа, антимонархистом я тоже не стану, хотя я по-прежнему остаюсь непреклонным противником любой тирании и любых проявлений насилия в отношении сербского народа. И разумеется, настроен я так отнюдь не потому, что хочу позлить моих гонителей, а потому, что твёрдо и искренне верю в верховенство свободного и независимого духа, духа варварского гения, духа зенитизма, повелителем которого я стал, сам себе пожаловав княжеский титул за духовные заслуги, – я, ревностный хранитель заветов Неизвестного Героя.