Текст книги "13 историй о любви и боли. Рассказы"

13 историй о любви и боли
Рассказы
Любовь Аяме

© Любовь Аяме, 2017

ISBN 978-5-4485-0453-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Волчье сердце

Елена проснулась в грязи и осенних листьях. Голова кружилась, во рту было прегадко. От разгоряченного тела валил пар, но солнце уже начало вставать: лес плавал в предрассветной дымке. Елена попыталась сесть, она упала. Уперевшись локтями в землю она все-таки села, кренясь на бок. Все казалось ей размытым и, что самое неприятное, незнакомым. Она принюхалась: острый лисий след, гниющие мыши в совином дупле, далеко, у ручья – олений помет. А еще коричневатый след табака Густава, зеленая отдушка его туалетной воды.

Хорошо. Густав здесь. И в термосе у него… Елена напряглась. Какао. Отлично. Значит, можно еще полежать.

– Что же вы так, мадам, – мягко укорил ее Густав, подходя ближе. Листья у него под ногами оглушительно шуршали. – У вас же есть лунный календарь, почему вы на него совсем не смотрите?

– Встфгл, – ответила Елена и выплюнула гусиный пух. С локтя у Густава свисало сложенное одеяло, в которое он укутал Елену. Из кармана Густав достал платок и, послюнив его, вытер ей лоб. Елена благодарно лизнула его в руку.

– Сейчас вы очень милы, – сказал он, – но продолжаете драть гусей. Вставайте, мадам.

Густав схватил ее подмышки и потянул вверх. Одело соскользнуло на землю, оголяя бледные исцарапанные ноги. Елена кое-как встала, но ступни все время смешно выворачивались. Она никак не могла вспомнить, как ходить на двух ногах, смутно припоминая, что на четырех было удобнее.

Густав подхватил упавшее одеяло и снова старательно укутал Елену. Елена уперлась лбом в плечо Густава и стояла, покачиваясь и разглядывая свою ладонь. Ногти были обломаны, под них забилась то ли кровь, то ли грязь.

– Вы… вымой меня, – пролаяла она и откашлялась, выплюнув еще клок пуха. – Дома. Домой.

– Как скажете, мадам, – согласился Густав и, перекинув руку Елены себе через плечи, повел ее к машине. Когда Густав открыл перед ней дверцу, Елена юркнула внутрь. Ей захотелось забиться под сиденья и свернуться там клубком, но она пересилила себя. На сиденье. Как человек. Люди сидят наверху, а не на полу. Важно это помнить.

Густав сел за руль и снял фуражку, которую аккуратно положил на пустое переднее сиденье. Водил он тоже очень аккуратно, выруливая по размокшим осенним дорогам из леса на асфальтовую аллею, обсаженную тополями. Закутавшаяся в одеяло Елена смотрела в окно, где мелькание деревьев сменили поля, голые и скучные. Среди распаханных полос жирной коричневой земли, похожей на застывшее фондю, скакали вороны.

В машине плохо пахло, Елене тяжело было переносить автомобильный смрад. Чем только не пичкали эти заводные игрушки, чем только не мазали. Она чувствовала себя замурованной в шахте, посаженной в бочку со смолой и брошенной в керосиновое море. Борясь с тошнотой Елена смотрела в окно, на поля, на дома с красными крышами, и медленно забывала, как хорошо быть волком.

Елена перевела взгляд с далеких деревьев, уже совсем облетевших, на щеку Густава, на его карий глаз с длинными ресницами, руку в черной перчатке, лежавшую на руле; все, что она видела из угла салона, в который забилась. Когда он садился за руль, то всегда снимал костюм дворецкого и надевал форму шофера. Он делал это для того, чтобы люди не спрашивали, почему в поместье так мало слуг.

– Срежь через мельницу, я мерзну, – требовательно сказала Елена, когда они въехали в город.

– Как скажете, мадам, – Густав опустил руку к рычагу. Он переключил сцепление, когда въезжал на тряский каменный мост.

Слуги не удивлялись, почему Густав по утрам привозит Елену из леса. Они думали – Густав постарался, чтобы они как следует это усвоили, – что у бедной мадам лунатизм. Она скидывает ночную рубашку, ловко спускается по стене из окна спальни на втором этаже и убегает в лес. В семье мадам все страдали лунатизмом, а Густав специально учился помогать лунатикам. Он помогал покойным отцу мадам и ее брату. Мать мадам не выдержала этого безумия – тяжело смотреть на близких людей, пораженных душевным недугом, – и уехала поправлять здоровье в горы. Давно уехала. И больше не возвращалась.

Густав, придерживая Елену за плечи, помог ей подняться по широкой мраморной лестнице, расходившейся надвое, как ласточкин хвост, на второй этаж. Елена с наслаждением прошлась босыми ногами по пышной, но уже кое-где вытертой ковровой дорожке к ванной комнате, светлой и просторной, с большим окном, выходящим на сад и поля за садом.

Густав относился к мытью Елены как к ритуалу. Каждое действие следовало в определенном порядке. Все началось с того, что Густав принес с веранды плетеное кресло и положил на его сиденье маленькую атласную подушечку, которая уже дожидалась их в ванной. Он помог Елене сесть в кресло и она села, вытянув ноги и поставив их на вторую подушку, вышитую розовым бисером, которую Густав подложил ей под пятки. Елена потребовала термос с какао, остывшим, с расползшимся зефиром, тот самый, из машины, и Густав принес ей какао. Когда Елена скрутила крышечку и начала пить, Густав взял пробку на длинной медной цепочке и заткнул слив. Он проверил пробку, прижав ее двумя пальцами, и открутил медные краны со вставками из зеленой мозаики.

Вода громко била по белому эмалированному дну, а, когда ванна начинала наполняться, вода плюхала и шлепала еще громче. Запахи перестали донимать Елену и наступила очередь звуков. Вода – барабанящая, хлюпающая, тихо плещущаяся – билась не об ванну, а о барабанные перепонки, и от этого у Елены началась мигрень. Стараясь не думать о том, что голова вот-вот расколется на части, Елена допила чуть теплое какао, глядя в высокое, потемневшее от сырости и времени зеркало на стене. Ее отражение казалось пастельным и размытым, как старинная фотография. Елена свирепо думала, что запустит в зеркало чертовым термосом, на этот раз точно запустит, и пусть оглушительный хруст и грохот разбитого стекла дадут мигрени ее прикончить.

Елена так хотела это сделать, что у нее пальцы немели от возбуждения, но она сдерживалась. Самым главным для Елены в жизни была дисциплина. Она знала, что бывает с теми, кто не держит себя в руках, не терпит запахи или шумы, не сдерживает злость, голод или похоть. Лес звал их чаще, чем других, и в конце концов они уходили, растворялись в нем как одинокая маршмеллоу – в какао. Но в глубине волчьей души они помнили, что были людьми, и сначала подходили к околицам и заглядывали в окна, а потом начинали поджидать детей на окраинах. Те, у кого получалось особенно хорошо, переходили на взрослых. Но их всех убивали в конце. Так заканчивались все сказки о больших злых волках.

Когда ванна наполнилась, Густав подошел к креслу Елены и церемонно подал ей руку, словно приглашая на танец. Она благосклонно оперлась на его ладонь, оставив термос в кресле вместе с одеялом, и залезла в ванную.

Густав много раз видел Елену голой, но всегда держался так спокойно и скромно, что она не смогла бы его ни в чем упрекнуть даже если бы захотела. Но, когда Густав видел ее голой, он начинал пахнуть по-другому. Елена хорошо знала этот запах, отдающий ежевикой и жирными зимними гусями. Запах поднимался медленно, потому что Густав боролся с собой до последнего, вот только тело плохо слушалось и в конце концов его выдавало.

Елене нравилось думать, что, хоть она вынуждена бороться с собой каждую луну, Густав борется с собой каждый раз, когда видит ее без одежды. Он не говорил лишнего, не держался за локоть Елены дольше положенного, помогая ей перебраться через бортик, а, когда смотрел на нее, в его взгляде отражалось любезное «мадам». Его чувства были такими же сдержанными и опрятными, как и он сам и, пока Густав держал их при себе, они не могли Елену оскорбить.

Густав достал из шкафа ящик с натуральными губками и коробочку с мылом. Производитель утверждал, что мыло не пахнет, но мыло пахло, просто недостаточно сильно, чтобы человек мог его почувствовать. Густав закатал рукава и снял галстук. Когда он набирал воду, то прижимал галстук рукой, но перед мытьем всегда снимал его, чтобы не мешался. Елена сидела в начавшей темнеть воде и терпеливо ждала, обхватив руками колени.

Густав погрузил губку в воду, давая ей напитаться, вынул ее и отжал. Смочив мыло, он принялся методично натирать им губку, пока та не вздыбилась белой пеной. На внутренней стороне руки у Густава виднелись широкие и длинные белые рубцы. Елена смотрела на них и думала, что Густав был на войне, а она вспоминала об этом только когда он расстегивал манжеты. Брат Елены тоже ушел на войну. Они смеялись, что в полнолуние он может служить за двоих, поэтому ему нужно назначить двойное жалование. А потом они получили письмо, и отец сказал, что теперь они знают: не только серебряные пули, но и газ может убить человека, иногда бывающего волком.

Как следует намылив губку, Густав принялся размашистыми движениями тереть Елене спину. Он попросил Елену наклонить голову, чтобы промыть под волосами, выпутывая застрявшие в них веточки и листья. Когда руки Густава были так близко, Елена слышала, как бьется его пульс, отзываясь во всем теле. Внизу живота пульс звучал глуше и сильнее, пульсировал дробно, как маленький барабан, и тело Елены стряхивало дрему, отзываясь на звук разгоряченной крови.

Елена не любила это свое тело. Оно даже не было похоже на тело. В нем было слишком много бесполезной плоти, слишком мало мышц, кости были слишком хрупкими, а ногти – ломкими. Она привыкла к другому телу, которое надевала редко, как вечернее платье, но с неизменным удовольствием, потому что другое ее тело было свободой идти куда хочешь, делать то, что хочешь… это ее тело такой роскоши не позволяло.

Но человеческое тело было нужно ей для того, чтобы ходить среди людей и говорить с ними. Оно давало ей безопасность, в то время как то, другое – свободу. Иногда Елене хотелось, чтобы у нее было одно тело и для особняка, и для леса, но это было невозможно, и, вспыхнув, Елена быстро смирялась. Может быть потому, что Елена такой родилась у и нее было все время на свете, чтобы привыкнуть? Она знала, что новообращенные очень страдают, понимала, почему – но никогда не смогла бы почувствовать то же самое потому, что в отличие от них всегда была расколота надвое и соединена только узкой полоской лунного света.

Елена вздрогнула, схватившись за край ванной. Когда рука Густава легла на ее плечо, она чуть не укусила его, но вовремя опомнилась. Не чужой, свой; принюхиваясь, она успокоилась. Последнее время это случалось все чаще. Второе тело указывало первому что делать, и первое повиновалось прежде чем успевало вспомнить, что именно оно отдает приказы.

– Мадам? – Густав внимательно на нее смотрел и держал губку по-особенному вывернув кисть… как нож. Елена смотрела на него исподлобья, не узнавая. Она смотрела на него, но видела охотника. Кровь с ножа капала на яркие желтые листья.

Елена тихо зарычала, шерсть на ее загривке встала дыбом. Она сидела в ванной, но не чувствовала тепло воды: ее ободранные бока обжигал осенний холод. В пробитой груди болело, но она была еще жива. Охотник крикнул что-то через плечо, не выпуская из рук нож. Было страшно, очень страшно. Вместе со страхом в ней, как ведьмином котле, бурлила злоба. Больно. Он сделал ей больно. Она хотела передать свою боль ему. Она ждала, пока он подойдет поближе. Она видела, как дернулся его кадык и оскалилась…

– Мадам, – Густав поднял руки вверх, показывая, что не держит ничего, кроме губки. – Вы меня слышите, мадам? Это я. Вы знаете меня с детства. Я служил вашему отцу, матери, брату и вам, всей вашей семье. Я не сделаю вам ничего плохого. Я просто вымою вас, как вы и хотели.

– А. Да, – Елена кивнула. Ее ногти царапнули по бортику и содранная эмаль посыпалась в воду. Густав казался спокойным, но она знала, что он встревожен. Когда такие вещи происходят с кем-то вроде нее, это значит, что его зовет лес; чем чаще они случаются, тем громче зов.

Густав потянулся к полотенцам:

– Если вам плохо…

– Нет, – Елена следила за каждым его движением, пока он снова не наклонился к ней. – Я хочу, чтобы ты закончил.

Когда Густав окунул губку в воду, отжал и провел от ключиц к животу, обводя грудь, Елена закрыла глаза. Ей нравилось как он это делает – скупыми, точными мазками. Когда он спустился к животу, оценив изменения в кровотоке, она причмокнула – у него начали слабеть пальцы, а запах стал сильнее. Елена раздвинула бедра, не открывая глаз.

Шероховатость губки приятно щекотала кожу. Широкие, долгие мазки – от паха к коленям, легкие тычки под коленями, вот губка обводит ступню, которую Елена высунула из воды и положила на край бортика, уперев Густаву в бедро. Она приоткрыла глаза, чтобы посмотреть на него – крупный нос, знакомая щеточка усов, бледное лицо. Выражение лица не напряженное, нет: сосредоточенное. От воды, стекавшей по ноге Елены, брюки Густава быстро намокли, от мыла остались белые разводы – эта пара была безвозвратно испорчена. Елена напомнила себе выписать ему чек на новую форму.

Густав взял Елену за щиколотку, как скрипку за гриф, и принялся вычищать грязь у нее между пальцев. Потоки мыльной воды стекали по его рубашке, по брюкам, облепившим колени. Колени у Густава были костлявые, обтянутые намокшей тканью, они выпирали, как у скелета. Елена разглядывала их и чувствовала странное восхищение перед ломким, угловатым каркасом, скрывавшимся под одеждой. Она могла бы легко перекусить ему ногу, когда была в себе. А он нянчился с ней, как с ребенком. За деньги или из уважения к памяти отца, который привел Густава в дом еще ребенком? Скорее всего, и то, и другое.

После того, как Густав вымыл Елене голову, массируя затылок, он взял душ, держа его немного на отлете, как хлыст, и долго регулировал воду, выправляя струю и подкручивая то один, то другой кран. Когда Густав счел, что вода точно такая, как надо – не слишком холодная, не слишком горячая, – то полил Елене на ладонь «на пробу»; пошевелив пальцами, она кивнула.

Теплая, даже очень, но не обжигающая; тугие мелкие струйки ввинчивались в кожу как пальцы массажиста. Елена встала, упираясь ладонями в кафельную стену, а Густав принялся смывать с нее серую пену, сначала промыв волосы, а потом уже растирая спину: на этот раз он трогал ее не губкой, а рукой. Елена выгнулась, желание, словно змея, ползло между ее грудей к отяжелевшему низу живота, разбуженное этой жилистой, безволосой ладонью. Дыхание Густава стало едва заметно тяжелее и чаще, когда коснулся ее груди, направляя на нее косую струю воды; он трогал ее груди бережно, как переспелые персики, за которые придется платить, если помнешь.

Елена сжала бедра и уперлась лбом в прохладный, влажный кафель. Ее пробрала дрожь – один раз, другой, она вытянулась, напряженная, как струна. Рука Густава двигалась между ее грудей вяло, рассеянно, как будто бы на мгновение он забыл, где он и что делает. Наконец, Елена встряхнулась всем телом – и обмякла. Сведенные судорогой мышцы расслаблялись; ей хватило нескольких минут.

Густав молча смыл с нее остатки пены. Елена повернулась – Густав оправил расстегнутый воротничок и, поймав ее взгляд, вежливо улыбнулся. Елена почувствовала слабый запах чего-то острого и кисловатого, исходивший снизу, и холодно улыбнулась в ответ. Ему тоже хватило нескольких минут.

Густав вытер Елену, ловко орудуя большим махровым полотенцем так, что ни один из широких белых краев не коснулся пола, обернул второе полотенце Елене вокруг головы и подал ей халат. Елена снова села в кресло, вытянув вперед босые ноги. На кафеле остались влажные следы ее ног, похожие на отпечатки речных голышей – крупные, вытянутые овалы пяток и дуги стоп, окруженные пятью скругленными отпечатками помельче. Елена рассматривала их с праздным любопытством, прислушиваясь к стуку шкафчиков и хлопанью крышки бельевой корзины, куда отправились губка и махровое полотенце.

На полке звякнули флакончики, послышался шорох атласа. Густав опустился перед Еленой на колени и, протерев ее ступни смоченным в лосьоне тампоном, всунул ее ноги в мягкие домашние туфли.

– Мадам изволит лечь спать? – спросил Густав, не поднимая головы.

– Пожалуй, – кивнула Елена, постукивая пальцами по подлокотникам. – До следующей луны.

Стеклянный дождь

Лира шла по стоянке, ветер трепал волосы. Она подняла руку и прижала выбившиеся пряди к голове. Влад вышел из машины и пошел к ней, глядя в сторону. Лира сделала вид, что не заметила, поправила воротник.

У него были серые глаза, переливавшиеся балтийским перламутром. Если перламутр играл, как барашки на волнах, значит, в голове у него что-то происходило. Мысли мелькали, как отражения в зеркале машины, набирающей ход.

Каблуки шлепали по лужам, кожаные туфли быстро отсыревали. Лира знала, что Влад перевелся в другую смену, чтобы реже видеться с ней, когда она начала задавать вопросы.

Влад ходил быстро. Если ходить быстро, не так заметно, что ты хромаешь. Пальцы у него были синие от печатей, и светоотражающие полосы от его куртки понемногу отслаивались: куртка часто стиралась, он любил чистоту.

– Привет. Где документы на груз? – спросил он.

Лира посмотрела ему в глаза. Море волнуется раз, море волнуется два – перламутр не волновался. Его куртка защищала от дождя, а ее форма быстро промокала. Сесть в машину он не предлагал.

– У меня их нет, – сказала Лира.

– В багажнике? – он посмотрел на самолет.

– Скорее всего.

Грузчики уже открыли люк. Потянули за рычаг на брюхе, а гидравлика сделала все остальное. К открытому багажнику триста тридцатого уже подъезжал, мигая, желтый контейнерный погрузчик.

Влад взлез по лесенке на верх погрузчика и зашел голову в багажник. Включился свет, слабый, как от дачного фонаря. Лира видела, как полосы на куртке Влада вспыхивали между контейнерами, и погасли в темноте. Влад высунулся из люка и, держась рукой за переборку, помотал головой.

– Документов нет, как разгружать, – сказал бригадир, стоя перед погрузчиком и с сомнением глядя на Влада.

– Разгружайте тогда из первого люка, – сказала Лира. – На него документы не нужны.

Она взялась за перекладину лесенки на боку погрузчика и подергала. Под дождем рука скользила. Серая шерстяная форма Лиры совсем не подходила для лазания по лестницам в дождливую погоду.

Влад всегда был на телефоне. Лира краем глаза видела женские имена, видела фотографии, а на них светлые, черные, темные, рыжие волосы. Влад не отнекивался, говорил: сестра, бывшая жена, бывшая коллега.

Лира лезла по лесенке, стиснув зубы. Когда она оказалась наверху, то одернула юбку, и отшатнулась, ветер ударил ее в лицо. С погрузчика все поле было как на ладони, вдалеке, в дождливом мареве, виднелся яркий зигзаг грузового терминала.

Лира спрашивала, как же так. Почему так много женщин, и так много секретов? Влад говорил, что Лира придумывает. У нее такое воображение, что Влад со смехом признавался, что хватался за голову, когда слышал Лирины предположения.

Лира шагнула в багажник и контейнерный погрузчик, пища, отъехал и сделал полукруг на стоянке, огибая крыло. Влад проверял карманы контейнеров, переходя от внутренних к крайнему. Лира зашла за контейнер с почтой и вынула из сейфа в переборке конверт с документами на груз, желтый, большой, тяжелый.

Влад виделся с Лирой только на работе. В выходные он всегда был занят. Он присылал ей фотографии ремонта, автосервиса, друзей, показывая: я здесь, я не обманываю. Лиру не оставляло чувство, что она уже видела эти фотографии раньше, когда Влад показывал ей, чем занимался год, два назад.

Влад стоял на краю, спиной к открытому люку, когда Лира к нему подошла. Внизу грохотали багажные телеги, на которых вывозили контейнера. из-за шума Влад не слышал шагов, но все равно обернулся. Он посмотрел сначала на Лиру, потом на конверт у нее в руках.

Во время их последней встречи Влад поцеловал Лиру под табло. Он обещал позвонить когда приедет от родителей, и, как всегда, не позвонил. Конечно, люблю. Давай в другой день? В другой другой день. В день после другого дня.

– Вот твой конверт, – сказала Лира, и толкнула Влада обеими руками в грудь. Он попытался схватить Лиру за руку, но схватился за конверт, взмахнул рукой, как будто пытаясь взлететь, и завалился назад, спиной в пустоту.

Лира не слышала хруста костей, когда Влад упал. Поясницей на угол контейнера, с него – на телегу, вместе с которой Влада проволокло по тармаку. Лира стояла в люке, держась за переборку, а Влад лежал и смотрел на нее.

Такой удивленный. Как будто увидел ее в первый раз.