Текст книги "Оперные тайны"

Было дело во Флоренции…

Говорят, что любая история – сначала трагедия, а потом фарс. С «Пиковой дамой» вышло с точностью до наоборот. В те годы, когда Чайковский заканчивал консерваторию, оперетту «Пиковая дама» написал венский классик Франц фон Зуппе! Через некоторое время поэкспериментировать над экзотическим сюжетом захотел учитель и тесть Жоржа Бизе Людовик Галеви – там уж от петербургских реалий почти совсем ничего не осталось…

Дом Пиковой дамы. Санкт-Петербург, Малая Морская, дом 10

И самая настоящая жуть поначалу берёт не от музыки Чайковского, а от мысли о том, что она вообще могла не появиться! Директор Императорских театров Всеволожский поначалу предлагал написать оперу на сюжет повести Пушкина двум композиторам, имена которых остались в истории – не будем, впрочем, их называть – только потому, что они отказались от этого сюжета. Да и Чайковский поначалу решительно отказался писать на него оперу.

Ей не так давно исполнилось 125 лет, и иногда очень хочется проверить, уточнить, как сочетаются некоторые сделавшиеся чуть ли не каноническими детали её исполнения с оригиналом партитуры. Некоторые отличия заметны даже при прослушивании старых записей. Например, в конце первого ариозо Герман поёт «Я имени её не знаю и не хочу узнать его/» Куда исчезло последнее слово? «Певцам так удобнее» – не аргумент. В сцене казармы: «Всё те же думы, всё тот же страшный день (не сон! – Л. К.) и мрачные картины…» И, наконец, слова Графини в спальне при воспоминаниях о вечерах в Шантийи[6]6
  Шантийи – дворцовый комплекс в 49 км от Парижа, родовое поместье принцев Конде, боковой ветви династии Бурбонов.


[Закрыть] у prince de Conde – «при них я и певала» или всё-таки «при них и я певала»? Скажут: а какая разница? Но в разговоре о «Пиковой даме» мелочей быть не может, там смысловую нагрузку несёт каждый такт, каждая нота, каждый интервал.

Вспоминаю, как когда-то получила в подарок от великого нашего учёного Юрия Михайловича Лотмана его комментарий к каждой строфе, если не строчке «Евгения Онегина». Почему бы кому-то не написать такой же комментарий буквально к каждой ноте «Пиковой»?

Чайковский писал её весной 1890 года во Флоренции, которую он считал лучшим местом для творчества, в небольшой гостиничке «Вашингтон» на набережной Веспуччи, 8. Там сейчас популярный у туристов бар… Большая же мемориальная доска в честь автора «Пиковой дамы» висит на другом флорентийском доме, где он жил за двенадцать лет до этого.

Говорят, что особо чувствительные люди – а Пётр Ильич был именно из таких! – предощущают носящиеся в воздухе флюиды катаклизмов стихий и эмоций… В те самые дни, когда во Флоренции под пером плакавшего Чайковского умирал одержимый тайной трёх карт Герман, никому тогда не ведомый Пьетро Масканьи дописывал последние такты «Сельской чести» – оперы, в которой клокочут и тоже рвут в клочья человеческую плоть вулканические страсти. Именно в это время совсем молодой Рахманинов набрасывает первые такты «Алеко» – ещё одного памятника гибельности тёмной и не ведающей никаких границ человеческой одержимости.

Но Туридду и Алеко сводила с ума дикая, животная страсть, неистовое желание владеть Женщиной. А у Германна и Германа – иное. А чем была идея «тройки, семёрки и туза» для Пушкина и Чайковского? Разумеется, кроме повода для поэта написать в одном из писем, что его «Пиковая дама» в большой моде и игроки в «фараон» – многие ли помнят сегодня её правила и её терминологию? – понтируя, ставят именно на них!

Тройка – это зарождение страсти. Семёрка – это расцвет страсти. А туз, 11 – это разрешение страсти в ту или другую сторону. Пушкин эти каббалистические тайны прекрасно знал. Он сам был игрок. Как и Моцарт – тот же азарт. Это два таких абсолютных гения, два мистика.

Любовь Казарновская – Лиза в опере Чайковского «Пиковая дама»

И тройка среди этих чисел – самое мистическое из чисел, «завязанное» в том числе и на судьбы Пушкина и Чайковского. Пушкин погиб на дуэли через три года после выхода из печати повести о трёх картах. Чайковский умер через три года после премьеры, написанной по её мотивам. Умер в доме на Малой Морской, 10 – тройка плюс семёрка, обратим внимание! И окна его последней квартиры смотрели именно на описанный Пушкиным «дом Пиковой дамы»…

Ты куда, мотылёк?

Лиза… Женщина-жертва, страстный, порывистый характер у Чайковского и бледное, забитое создание у Пушкина. Чайковский подарил ей роскошные арии и дуэты. Чайковский ведь сделал из Лизы именно роль, потому что в повести Пушкина этот характер едва намечен: она у него приживалка, нахлебница, бледная тень, бедная девочка, едва замечаемая Графиней. Персонаж второго, если не третьего плана. Абсолютно забитое и несчастное существо, которое, увидев Германна, затеплилось какой-то еле уловимой надеждой на то, что из этой кошмарной и никчёмной жизни, правда в очень обеспеченном доме, из этой прибитости и убогости можно как-то себя вытащить.

Как там у Пушкина? «Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай и получала выговоры за лишний расход сахара; она… сопровождала Графиню в её прогулках и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали… В свете играла она самую жалкую роль. Все её знали и никто не замечал… Она была самолюбива, живо чувствовала своё положение и глядела кругом себя, – с нетерпением ожидая избавителя; но молодые люди… не удостоивали её внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест… Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашеная кровать и где сальная свеча темно горела в медном шандале…»

В опере же Чайковского Лиза смотрится посолиднее – наследница, можно предположить, даже родная внучка Графини («Ты бабушку тревожишь!»), чьим прототипом, что охотно признавал и Пушкин, была легендарная Наталья Петровна Голицына, урождённая Чернышёва. Она, как известно, пережила его почти на год.

Лиза у Чайковского – страдающее существо, милое такое, трепещущее, нежное, боящееся. Она едва ли сама знает, чего хочет. Её душа похожа на мотылька. И вот ей кажется, что во всех отношениях пришла весна – ведь в первом акте действие и происходит весной, – и она может принести кому-то простое человеческое счастье. В Лизе просыпается женское чувство, хотя она вряд ли понимает, что это такое. Ей не хватает любви, ласки. Она вспыхивает, но вспыхивает отражённым светом – в ответ на страсть, которая вливает в неё что-то вроде психологического адреналина. Она жаждет вкусить какого-то нервно-патологического чувства – оно её в конце концов и закручивает в своём вихре.

Это – единственное чувство в её жизни, но, увы, она поставила не на ту карту… Виновата ли она, что на самом деле ничего не значит для Германа, что она для него – лишь способ проникнуть в дом Графини? Как мотылёк, она обжигается и сгорает, гаснет под буйными невскими ветрами, которые почти физически ощущаются в сцене Зимней канавки. Это та судьба, которая привела Лизу туда, где она в конце концов оказалась.

Спасибо Петру Ильичу, что он написал для Лизы эти арии: в сцене у Зимней канавки не только музыку, но и стихи. «Пиковая» Пушкина и «Пиковая» Чайковского сопрягаются только маленькими-маленькими краями. Очень маленькими. Несмотря на это, попытки драматических режиссёров многих поколений «поженить» их, «вернуться» к Пушкину, продолжаются.

Но на этом пути более или менее преуспел лишь гениальный Мейерхольд в своей постановке 1935 года в Малом оперном, ныне снова Михайловском театре. Почти все участники того спектакля сгинули в тюрьмах и лагерях, и лишь Надежда Львовна Вельтер, исполнявшая роль Графини, рассказывала о нём много интересного. У Мейерхольда это было музыкально-драматическое действо, со вставками пушкинского текста, так же, как в нашем ярославском спектакле.

Я ни секунды не сомневаюсь в том, что Чайковский, если бы захотел, написал бы потрясающую музыку и на «чистый» пушкинский сюжет о том, как в итоге обдёрнулся Герман и как он закончил свои дни в 17-м нумере Обуховской больницы. Но кого среди «чистой» театральной публики заинтересовала бы опера без любовной драмы, без развёрнутых арий тенора и примадонны, без мелодраматической развязки? Многое в «Пиковой даме» объяснимо именно принятыми условностями оперного театра, с которыми Чайковский не мог не считаться.

Надежда Львовна Вельтер в роли Графини

И при всей моей любви к роли Лизы я понимаю, что в опере у Петра Ильича совсем не она самый интересный образ. Как вокально, так и сценически. Недаром Фёдор Иванович Шаляпин на склоне лет жалел, что не мог петь Германа. И мне, будь воля моя, хотелось бы петь не Лизу, а Графиню. Поскольку именно они – та опора, на которой держится рассказанная музыкой Чайковского петербургская трагедия.

М. А. Славина – Графиня («Пиковая дама» П. И. Чайковского). Мариинский театр. Премьера. 1890 год.

Ведьма навсегда

Графиня – это классическая Ведьма. С прописной буквы. В самом высоком смысле этого слова. Как Кармен! Только у Кармен лоска поменьше, если не вовсе никакого, и нарывается она на своего «Германа» значительно раньше. Образцово-показательная femme fatale – роковая женщина. Страшная, очень страшная – и вместе с тем магнетически-притягательная женщина. Как огонь. Как Океан. В точности по Пушкину: «всё, всё, что гибелью грозит…».

И даже в известном смысле то, что французы же называют femme sans age – женщина без возраста. Не в том только смысле, что она для своих лет неплохо выглядит – хотя, по одной из версий, Графине чуть больше пятидесяти и реплику Чекалинского про осьмидесятилетнюю каргу приходится признать не более чем ярким литературным образом. Mot, по определению тех же французов.

Тут о другом. Во-первых, сознательно или нет, в опере перемешаны времена. Графиня в спальне напевает арию Лоретты из оперы Гретри «Ричард Львиное Сердце», премьера которой состоялась… в 1784 году! Если даже допустить, что действие «Пиковой дамы» происходит в 1796 году, последнем году жизни Екатерины II, то получается, что Графиня «певала» в Шантийи уже в очень солидном возрасте! Какую молодёжь она тогда могла бы сводить с ума? Но почему не предположить, что братья Чайковские сделали это намеренно? Тогда она действительно выходит sans age, в значении – вне хронологии!

А во-вторых, Графиня – женщина, которая, очень по-разному правда, притягивает мужчин в любом возрасте. Об этом и говорит Герман: «Пытливый взор не в силах оторваться / От страшного, но чудного лица!» И у Пушкина, и Чайковского она – монолит, женщина с невероятной статью, которая знает всё.

Повторюсь, она – Ведьма! От слова – «ведать». Когда-то она была невероятно хороша, от любви к ней умирали мужчины… С тех пор много воды в Неве и в Сене утекло, телесные оболочки поблёкли, потускнели, но по-прежнему она и свою жизнь, и жизни многих из тех, кто вокруг неё, запросто и привычно наматывает на палец, кружит в каком-то совсем уж бешеном торнадо.

Да так, что те сами не очень понимают причин этого. Граф Сен-Жермен, этот мини-дьявол со своими тремя картами попутал – и её, и их. Ни точной даты рождения, ни происхождения, ни даже настоящего имени графа мы не знаем. Да был ли он вообще графом? А был этот человек многих реинкарнаций, между прочим, не только провокатором и искусителем, но и очень способным писателем и композитором, чьи сочинения не забыты до сих пор…

И Герман ощущает силищу вихря, в который он угодил. Назад дороги нет. Такова власть Рока. Такова сила чар то ли Графини, то ли существующего во всех веках разом Сен-Жермена. То ли вообще того, что в другой великой опере, мировая премьера которой состоялась, к слову, тоже в Санкт-Петербурге, зовётся forza del destino – «Сила Судьбы».

Он попадает туда, где нет уже никаких границ, никаких сдерживающих центров, где ничто, как говорится, не слишком. Поэтому мне кажется, что Герман, попав в спальню Графини, даже готов с ней и в сексуальные отношения вступить. Лишь бы только заполучить тайну трёх карт!

Сам я – русский человек

Герман – вовсе не сильная личность в том плане, каким его создал Пушкин. Он, конечно, никакой не Наполеон – таким делал его в «Пиковой даме» Николай Печковский, один из лучших петербургских исполнителей роли Германа. Хотя какие-то отдельные «наполеоновские» черты в его характере есть.

Но он даже не игрок, он пытается им быть, глядя на Графиню, которая и есть femme fatale, игрок настоящий по жизни и по судьбе. Настоящее мини-казино! Она играет по-крупному, всё, абсолютно всё в жизни она поставила на этот исчерченный мелом и залитый воском от свечей стол, и всё время шла, шла, шла, выигрывая…

Николай Печковский в роли Германа в опере «Пиковая дама»

Мне кажется, что совсем неспроста женского рода слова «игрок» в русском языке просто не существует! Впрочем, об этом мы ещё вспомним в разговоре о гениальной опере Сергея Прокофьева. Думая о Графине, Герман силится ей подражать, но он на это просто не способен!

У Пушкина, который, в отличие от Чайковского, к своим героям достаточно равнодушен, Германн – немец. Не русский человек, не русский тип. Немцы в России в отличие от представителей других западноевропейских наций – много вы знаете обрусевших англичан или французов? – очень быстро натурализуются. В их культуре есть бюргерские спокойствие и ограниченность, но нет глубины, нет глубинного какого-то, если можно так сказать, страдания.

Бюргер-немец, говоря словами Пушкина, если «доволен был он сам собой, своим обедом и женой», то жизнь устроена. И русских глубин, или, лучше сказать, русских бездн по каким-то неведомым причинам он ощущать не способен.

Мы, русские, не бываем абсолютно счастливыми. Нас всегда интересует, была ли эта Via Dolorosa в жизни Христа, а если была, то где именно упали капли Его крови. Нас волнует, приходил ли чёрный человек к Моцарту. Насчёт Моцарта, конечно, есть вопросы, но к Графине Наталье Петровне Голицыной чёрный человек или, как она говорила, чёрный офицер являлся регулярно, и она считала, что именно от него она примет свою смерть. Не отсюда ли вопрос Графини Томскому: «Скажи-ка мне, кто этот офицер?»

Мы всегда ищем страдания и всегда страдаем – это у нас такая врождённая черта характера. Без неё нет русского человека. Именно о ней написал когда-то Корней Чуковский после литературного дебюта совсем молодого Георгия Иванова, пожелав ему… простого человеческого горя для превращения в Поэта. И оказался прав!

Таков и Герман Чайковского. Он – русский, русский до мозга костей, хотя у Чайковского прямо об этом нигде не говорится. Но разве это не русский размах – от какого-то электро-апокалиптического, разрядом в сто тысяч вольт «си-бекар» в сцене грозы («Она моею будет, моей, моею – иль умру!» – послушайте первую полную запись «Пиковой» 1940 года с Никандром Ханаевым!) до пьяно-торжествующей песни об обречённом неудачнике?

Тут есть один интереснейший момент. Герман поёт: «Нет, князь, тебе я не отдам её… не знаю как, но отниму!» Можно предположить, что этот довольно корявый пассаж – зачаток того дикого раздрая, который с этого момента начинает овладевать душой героя? Кульминацией его станет страшная, чем-то напоминающая о джазе музыкальная фраза духовых в финале сцены в спальне – о, как это звучало у Юрия Темирканова! – после крика уже совсем не замечающего Лизу Германа – «Она мертва!». Нет страшнее момента в этой опере-катастрофе…

Эту гигантскую, зачастую непостижимую для европейцев, не говоря уже об американцах, разность душевных потенциалов чувствовали многие великие тенора мировой оперы, которые хотели, да так и не решились спеть Германа. Только в предпоследнем году XX века эту традицию сломал Пласидо Доминго. Русский человек способен взлететь, воспарить выше всяких небес – и тут же рухнуть в такие бездны, какие и Данте не снились.

Герман очень беден – об этом прямо говорится со сцены. Его единственный шанс – Лиза. Она, родня она Графине или нет, но ему, что называется, в любом случае не по чину. «О нет, увы, она знатна, и мне принадлежать не может…» Но в кого (или во что) влюблён Герман? В Лизу? Или в те деньги, которые она может унаследовать? Он-то сам полагает, что именно в Лизу.

Может быть, он даже вполне искренен. Но не понимает при этом, что его душа жаждет не любви, а страсти, без которой он жить не может. Страсти – какой угодно. Может быть, сколь угодно порочной и преступной.

И вот он видит Графиню, она тоже замечает его («Какой он страшный!») – и между ними сразу же возникает некая тайная, не до конца осознаваемая ими связь, возникает тот глубочайший драматургический разлом, та бешеная вибрация, на которых и стоит «здание» оперы. «Нет, нам не разойтись без встречи роковой…» Я понимаю, что порвать эту цепь я могу только одним способом: либо ты умираешь, либо я. И никак иначе! «Мне ль от тебя, тебе ли от меня, / Но чувствую, что одному из нас / Погибнуть от другого!»

Эта «живая реликвия» галантного века наводит на меня и ужас, и страх, и тайное восхищение – всё смешалось в русской душе, определяя всё дальнейшее! И рассказ Томского для Германа – провокация. Так вот оно что! Вот чего мне не хватает в жизни! Вот чего я хочу! Мне нужен этот адреналин. Меня интересует, какую жизнь она прожила, я хочу вызнать все её тайны, я хочу с ней быть рядом.

Ах, эта бабка! Именно то, что она владеет тайной, что она может меня сделать несчастным или счастливым, бередит и тревожит мою мятущуюся душу! Так не вытащить ли из сего анекдота максимум пользы для себя, любимого? И ради этого я не поступлюсь ничем, пройду по чьим угодно трупам. Старуха мертва? Туда ей и дорога! Девчонка головой в ледяную воду нырнула? Да чёрт с ней! Герман ведь в первую очередь тёмный, беспросветный эгоист! Как и Наполеон…

Но его при этом никак не назовёшь обычным, заурядным человеком – он где-то между небом и землёй. Чайковский изумительно ухватил это совершенно бешеное, «пограничное» состояние Германа, его ненормальные, бегающие, «взрывающиеся» глаза, его растущую и под конец не измеряемую никаким медицинским термометром душевную температуру… Всё это отражается в вокальной строчке. Чего нет и быть не может у Германа – так это вокальной гладкости. Это должен быть яркий актёрский талант и очень грамотный вокалист, который не будет срывать связки, провоцируясь на бешеные эмоции в музыке… Но и неистовость, дикость, если хотите – должна быть. И увлекать в бездну страсти и одержимости.

Тройка, семерка, гранд-дама

…Жила-была когда-то при дворе первого императора всероссийского лёгкая нравом, разудалая барышня – Евдокия Ржевская. Собою была тоже очень недурна – иначе с какой радости она уже в 15-летнем возрасте беспощадно охмурила самого Петра всея Руси Алексеевича? И вряд ли она, выданная замуж за царского денщика Григория Чернышёва, но при этом не отказывавшая и другим богатым, статным да страстным кавалерам, точно знала, от кого родила она сына Петрушу.

Именно Петруше, выбившемуся со временем из денщицких сынов в сенаторы и действительные тайные советники, суждено будет – и никто до сих пор точно не знает, в 1741 или 1744 году – стать отцом одной из самых загадочных русских женщин XVIII века, княгини Натальи Петровны Чернышёвой. Во замужестве – Голицыной. Весьма вероятной внучки Петра, племянницы страшного начальника Тайной канцелярии Андрея Ушакова. Она переживёт шесть (!) императоров и императриц. И почти на год – обессмертившего её Александра Сергеевича Пушкина, который был моложе её более чем на полвека и доводился ей дальним родственником.

Пушкин, без сомнения, хорошо понимал, кого именно весь свет узнает в его строчках из «Пиковой дамы»: «Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо…»

И вправду она очаровала весь Париж – когда она, любимая фрейлина Екатерины II, была отпущена из России для поправки здоровья детей. Действительно, она встречалась с таинственной личностью, скрывавшейся под именем графа Сен-Жермена. И конечно же – даже если судить по её чертам на довольно позднем портрете, написанном Владимиром Боровиковским, – она в молодые годы была невероятно хороша собой. Venus Moscovite – знай наших!

Александр Рослин. Портрет Натальи Петровны Голицыной

Но кто же знал, что к старости бывшая Venus превратится в Princesse Moustachue, так как у неё вырастут борода и усы? Вероятно, как отражение и символ того, что нравом и повадками она напоминала собой властного, сурового и чуждого всяческим сантиментам мужчину. Мужчину она, кстати, напоминала не только придворной, но и хозяйственной хваткой – мало кто сделал больше неё для внедрения на наши поля столь привычной для нас картошки…

Жаль, что женщины по тогдашним законам формально не подпадали под действие «Табели о рангах». Какому чину соответствует описание, данное современником Пушкина графом Соллогубом, автором знаменитого «Тарантаса»? «Почти вся знать была ей родственная по крови или по бракам. Императоры высказывали ей любовь почти сыновнюю. В городе она властвовала какою-то всеми признанною безусловной властью. После представления ко двору каждую молодую девушку везли к ней на поклон; гвардейский офицер, только надевший эполеты, являлся к ней, как к главнокомандующему». Ни дать ни взять – генералиссимус в оборках и фижмах, не иначе!

«Главнокомандующий» был приветлив, обходителен и милостив с нижестоящими. Строг, но переменчив с родственниками. Сын, всесильный генерал-губернатор Москвы Дмитрий Голицын затаивал дыхание и боялся присесть в присутствии грозной мамаши.

Она, однако, до последнего дыхания заботилась о нём и всё время напоминала слугам, что «бедный Митенька» очень близорук. А внучатому племяннику, Сергею Голицыну-Фирсу, по преданию, однажды и вовсе открыла секрет графа Сен-Жермена… Да, те самые три карты – тройка, семёрка и туз. Сперва продувшийся дотла, а потом быстро отыгравшийся Голицын не замедлил поведать об этом Пушкину… Результат известен.

Главный дом в усадьбе Городня

А с равными и даже с вышестоящими «графиня», то есть княгиня Наталья Петровна, была обыкновенно крута, надменна и презрительна. Раз к ней на Малую Морскую пожаловал представляться в качестве родственника свежеиспечённый военный министр Александр Иванович Чернышёв, происходивший из захудалой костромской ветви рода.

Далее – почти по Пушкину: «На него старуха не взглянула…» А перед тем, как прогнать с очей долой, хлестанула его – как плетью по глазам – фразой: «Я знаю только одного Чернышёва – того, что в Сибири!» Она имела в виду своего двоюродного племянника, «друга» Николая I по 14 декабря Захара Григорьевича Чернышёва. Последний, к слову, доводился четвероюродным братом Пушкину – Пушкины и Чернышёвы породнились через тот самый любвеобильный род Ржевских…

И министр, и царь тогда обиду проглотили – что было поделать? Но после смерти Голицыной, в 1838-м, отошедший в казну дом на Малой Морской, 10 был отписан… ну, конечно, военному министру!

Сегодня в этом доме разве что на доступной далеко не всякому потаённой лестнице, по которой когда-то поднимался в спальню Герман, иногда – говорят, только ночами! – является призрак «Princesse Moustachue». А вот в старинном доме калужской усадьбы Городня, которую так любила «пиковая дама», и особенно в её заброшенном парке дух давно ушедшей Екатерининской эпохи можно ощутить куда как лучше…