Текст книги "Урман"

Урман
Любовь Николаевна Кротенко

© Любовь Николаевна Кротенко, 2024

ISBN 978-5-0062-7784-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У Р М А Н

(По воспоминаниям моего отца Н.М.Кротенко)

Дочка, прости, что долго не мог написать,

О чем ты просила. Дел много, закрутился совсем.

Но вот решил – все брошу и напишу.

ПУТЬ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Выслали нас в 1931 году, 16 мая, в субботу. Ехали мы из села Волчиха алтайского края до Славгорода трое суток. Расстояние там сто шестьдесят километров. Ехали на лошадях. В Славгороде нас пересадили в телячьи вагоны, и до Омска ехали поездом. Когда началась эпопея раскулачивания, отец наш пропал без вести и в ссылку нас отправили втроем: маму, сестру Лену тринадцати лет и меня. Мне было шестнадцать лет. Весной я закончил семь классов. Мама и Лена ехали в одном вагоне, а я – в другом, с лошадьми. Хорошо помню пристань в Омске. Народ, народ – куда не глянь – народ! Узлы, сундуки, чемоданы, плачь детей, костры, котелки с подгоревшей кашей. Для нас – подростков, – это путешествие в неизвестность было скорее романтикой, но взрослые, конечно, понимали, что к чему. Мужики собирались кучками и вели беседу о том, куда нас везут, и что там каждого ждет. Этого никто не знал, и каждый фантазировал, как мог.

Через два дня нас стали грузить на баржи. Всего барж было четыре. На две погрузили людей и на две – скот. Это были коровы, лошади и для них корм – сено и овес. Меня с пятнадцатью ребятами из нашего села направили конюшить на последние баржи. Мама и сестренка Лена ехали на передних баржах. Теснота там была вопиющей. В трюме духота, непродыхаемый запах мочи, поноса и давно не мытого тела. На корме каждой баржи был один туалет, а нас ехало четыре тысячи. Круглые сутки стояла очередь в это необходимое заведение. Плыли по воде тридцать пять дней. Вначале вниз по течению Иртыша, а потом от его устья вверх по Оби. Вел баржи буксир «Комсомолец». На буксире были каюты, где размещали команду и сопровождающих охранников. Прислуживали им и готовили еду наши девушки.

В устье Васюгана (левый приток Оби) – один из райцентров Томской области – село Каргасок. Тут все заметили странную особенность.

Вода а Оби белесая, а в Васюгане темно-коричневая. Вливаясь в Обь, она не сразу смешивается с обской водой, а много километров, сохраняя свою первозданность, держится темной лентой вдоль левого берега. От Каргаска вверх по Васюгану плыли сто двадцать километров до устья реки Нюрольки, которая впадает в Васюган. Здесь нас высадили на пески, где Васюган круто поворачивает направо. Небольшое пространство намывных песков, нанесенных Нюролькой, устье которой напротив. За песками простиралась заливная пройма, заросшая черемушником и ивняком. Четыре тысячи ссыльных высадили на песке еще влажные от недавно схлынувшего наводнения.

Это были раскулаченные крестьяне из пяти районов Алтайского края. Волчихинский, Михайловский, Ключевской, Славгородский и Павлодарский. Баржи быстро разгрузили, и они отбыли в Каргасок, оставив на всю компанию одного милиционера. Дело шло к вечеру и все стали на скорую руку делать шалаши, чтобы укрыться на ночь. Из питания у некоторых еще остались крохи – сухари, да пшено, а большинство питались травой и ракушками. Рыбачить не умели, да и нечем. На пятый день прибыла на катере из Каргаска комендатура. Всех прибывших разбили на группы. Каждая группа будет строить свой поселок в тайге там, куда ее высадят. Поселки были пронумерованы. Мы с мамой и сестрой попали в поселок номер один. Впоследствии его назвали по нашему селу, из которого нас выслали, – Волчиха. Выше по Нюрольке наметили поселок номер два и назвали его – Славгородка.

Развозили людей на неводнике. Его тащил маленький катерок. На неводнике, грузоподьемностью пять тонн, за рейс увозили по десять семей. С утра поднялся сильный ветер. Волны в белой пене с шипением накатывали на пески. Катерок метелся в воде словно щепка, а неводник захлестывала вода. Два сильных мужика едва удерживали трап. Перепуганные дети орали во всю силушку, женщины плакали – пришла погибель, и громко читали молитвы. Свое бессилие перед стихией понимали даже самые крепкие мужики. Женщины и дети почти ползли по трапу. Мы – степной народ, впервые столкнувшись с огромными водными просторами, были ошарашены, увидев, во что буря превращает воду. С большим трудом катерок пересек Васюган и въехал в Нюрольку. Нюролька – река неширокая, волны заметно снизили свой накал. Все облегченно вздохнули, даст Бог – еще поживем.

Пять километров тащились мы вверх по Нюрольке. Наконец, катерок приткнулся к берегу. По кромке воды небольшая полоска песков. Выше – хвойная тайга, забитая щетиной непролазного багульника. Шапки белоснежный цветов покрывали его сплошным ковром. От него исходил дурманящий аромат, который смешивался со смоляным запахом пихты и ели. Тучи комаров плотно заполняли каждый сантиметр воздуха. Дышать было нечем. С неводника спрыгнули мужики, чтобы чистить от лесаи багульника небольшую поляну для высадки людей и скарба. Быстро разгрузились, и катерок с неводником отправился за следующей партией горемык.

Мы с мамой выбрали небольшое местечко метрах в двадцати от берега. Вначале ломали, вырубали багульник. Когда расчистили место под балаган, я принялся рубить жерди для каркаса, а мама с Леной резали пласты дерна. Ими мы плотно опкладывали это временное жилье. Сильно мучил гнус и голод. Пищи не было совсем. Только через три дня после прибытия сюда нам стали выдавать заплесневелую пшеницу, которую везли из дома, как общий фонд для посева. За долгую дорогу, промокнув в трюмах, пшеница заплесневела. За ненадобностью для посева нам стали выдавать ее по две ложки на человека в день. Остальное – трава и ракушки, которые собирали по берегу.

На третий день комендант организовал протницкие и заготовительные бригады. Лес готовили на месте и сразу пускали в дело. Строительство начали с большого барака. Я попал в бригаду плотников, мама на валку леса. Лена была еще мала. Она собирала прошлогоднюю клюкву, брусику, ракушки, корни осоки. Бригадиром нашей плотницкой бригады был Дробышев. Он был предельно строг. Если сделал что-то не так, врежет под загривок своим железным кулачищем – мало не покажется. Все его боялись.

Когда вся площадь под поселок была расчищена от леса, и полным ходом шло строительство жилых бараков, прибыл курьер из комендатуры. Было приказано ссыльных Волчихинского района переселить на реку Васюган. Там должен быть построен поселок Рабочий. Место это было выбрано не случайно. Рабочий строился, как крупная перевалочная база в устье реки Нюрольки. Маленькая таежная речка была судоходна только в половодье. Летом, даже в межень, по ней не мог пробиться даже маленький катерок. Все грузы, завозимые в новые поселки и леспромхозы по Нюрольке, складировались в Рабочем. А уж потом – зимой на санях, а летом на неводниках или легких баржах, везли их вверх по реке. В засушливые годы по ней можно было проехать только на лодке или обласке. Для постройки поселка из Волчихи перевели тридцать одну семью. Мы разобрали недостроенный барак, сбили бревна в длинный плот, погрузили на него свое скудное барахло и поплыли вниз по Нюрольке к новой жизни.

Вспоминая этот момент нашей ссылочной тряски, думаю – лучше или хуже для нас был этот переезд? Ведь в Волчихе мы уже почти достроили барак и вскоре могли туда переселиться. Не бог весть что, но зиму можно пережить в тепле. На новом месте все надо начинать сначала. Лето в Нарыме короткое, к зиме можно и не успеть под теплую крышу. Но много лет спустя я оценил этот переезд, как подарок судьбы, хотя и был он горьким и со слезами. Доплыли до нового места – такая же тайга, топкий берег и непродыхаемый гнус. Высадились, где была потом пристань, снова начали расчищеть площадки под балаганы. Был уже август месяц, и ночами ложился легкий иней. На третий день комендант дал указание корчевать лес вдоль реки Васюган под поселок и готовить лес для строительства.

Правда, когда мы приехали сюда, нас всех поставили на снабжение. На день раньше нас прибыла в Рабочий баржа с продуктами. На общем собрании нам объявили месячную норму. Выдавалась только мука и крупа. Плотникам – восемнадцать килограмм, женщинам – шестнадцать, детям – восемь, старикам и инвалидам – шесть. Руководил всем комендант Люберцев. Из переселенцев он назначил завхоза, бригадира и конюха. Работали от темна до темна. Мама, с больным сердцем, от плохого питания и работы на раскорчевке, едва держалась на ногах. И я совсем ослаб, но работал, не показывая своего бессилия. Когда темнело в глазах, чувствовал, что падаю – опирался о стену и ждал когда пройдет головокружение.

Строили дом коменданту, комендатуру, магазин, интернат, мосты, постоялый дом, больницу. Когда закатывалось солнце, строили свой барак, бревна которого из Волчихи пригнали сюда плотом.

Наступил сентябрь, а мы живем в балаганах. Еду готовили на костре. Стряпали лепешки вперемешку с крапивой и осиновой трухой. Суп варили из ракушек с небольшой болтушкой из муки, добавляя в изоблии траву. Рыбу ловить было нечем, да и некогда. Иногда каким – нибудь рядном удавалось на отмели поймать мелочь: это был почти праздник. Кто был посильнее, строили себе избушки в столбах. К двадцать пятому октября барак был закончен. Крышу закрыли пластами дерна, печи сбили из глины. Нары изготовили из колотых досок. В каждой из семи комнат поселили по три семьи. С нами жили семья Шимко и семья Дмитриенко. У всех в семье по три человека. Итого десять взрослых в комнате четыре на пять. Зимовали сильно голодно. Я всю зиму плотничал (в июле мне исполнилось семнадцать лет), а мама в тайге пилила дрова для пароходства. Сильно за зиму отощали. От голода и простуды я заболел «рожей». У меня воспалились грудь и спина. Вначале была краснота, а потом все тело взялось волдырями. Фельдшер обмазал меня какой-то мазью, забинтовал все туловище и велел не снимать повязку пятнадцать дней. Через какое-то время поднялся сильный зуд. Терпеть его не было сил. Когда сняли повязку, там кипла сплошными кучами вошь. Через пятнадцать дней я вышел на работу. Был предельно слаб. Есть было нечего. Пайка хватало дней на двадцать, а остальные десять – живи, чем хочешь. На работе меня ценили. Два раза за зиму я получал премию от коменданта. Один раз десять килограмм муки, а второй – хлопчатобумажный костюм. За работу денег не платили, паек и одежду выдавали авансом. Так мы работали три года. В конце третьего года получили расчет. Кто-то получил гроши, остальные остались в долгу.

Немного истории и географии Васюганья, где предстояло прожить нам двадцать лет. Земли эти принадлежали ранее остякам. Теперь этот народ называют «селькупы». Поселки остяков были расположены по всему Васюгану и его притокам. Вниз по Васюгану, в километре от Рабочего, поселок Московка. Всего там было шесть остятских домов. Еще ниже по руслу, через двенадцать километров, – поселок Забегаловка – тридцать дворов. Там работал «Интеграл» – это приемны пункт пушнины, ягод, грибов, орехов, боровой и водоплавающей птицы. Там же работала рыбозасольня, которая подчинялась Каргасокскому рыбзаводу. В Забегаловке проживало много русских. Они работали в «Интеграле» и засольне. Остяки в основном занимались промыслом.

Вверх по Нюрольке пос. Кочерма – двенадцать дворов. Между Рабочим и Кочермой – пос. Пернянга. За Кочермой шли поселки, где жили исключительно остяки: Карауловка, Остров, Мыльджино, Чворовая Нижняя, Чворовая Верхняя, Окуневка, Туксига, Калатушка, Черымово. В своих поселках остяки жили только зимой. Весной, летом и осенью кочевали. Во многих местах по рекам, озерам, старицам у них были юрты. Их остяки называли «карамо». Сверху на жерди натягивалась кожа лося, а внутри шкуры оленей и медведя по всему полу. Шкуры служили одновременно и постелью. В центре юрты в холодное или дождливое время горел костер. Дым выходил в дыру юрты в потолке над костром. Нюролька в среднем своем течении резко поворачивает на юг в сторону Барабинской степи. Здесь очень красивае места. Болот мало. Пышные заливные луга, которые рассекают небольшие речушки. На сухих гривах кедрачи, занимающие огромные территории. Много черемухи, малины, смородины, других ягод, изобилие белого гриба и сырого груздя. Царство непуганого зверя и птицы.

В период Октябрьской революции, спасаясь от террора, бежали сюда богатые люди. Они построили поселок Староверов. Когда неразбериха в стране улеглась, погубив столько народу, что едва наша многострадальная земля чуть было вообще не осталась без людей, новая власть принялась отыскивать ускользнувшую от возмездия «контру». Нюх у нее был отменный. Выследили и нашли староверов, хотя отыскать в дикой тайге крошечный поселок, по сути, было невозможно. Убивать их не стали, а приказали организовать колхоз и встать на учет в Каргасакской комендатуре. Наверно, впоследствии могли с ними расправиться. Однако, староверы оказались хитрее. Зимой на своих лошадях, собрав скарб и скот, бросили дома и скрылись в неизвестном направлении. С тех пор о них ничего не известно.

В этих краях водилось бесчисленное множество разного зверя. А в 1933 году завезли соболя, норку и бобра, запретив на них охоту. Промысловики следили за пушистыми новоселами. Через несколько лет, когда они достаточно размножились, их стали вылавливать и переселять в другие места.

По Васюгану, вверх по течению от Рабочего, были остякские деревушки и три русских села: Шкарино, Седельниково и Средний Васюган. В этом селе до революции жили богатые люди. Они занимались скупкой пушнины у остяков, имели свои засольни и склады. У них в собственности были буксиры и баржи. Все, принятое от остяков, загружалось на баржи и буксир тащил их до Томска. Там продавали сами или сдавали в магазины по хорошей цене. Обратно везли: спирт, муку, сахар, спички, керосин, мыло, чай, крупу, соль и другие товары.

***

Прошли первые зимы ссылки тридцать первого и тридцать второго годов. Весной комендант назначил старостой Рабочего Кулешова Наума Сафоновича. Из района поступило распоряжение корчевать тайгу под пашни. Раскорчевку нетронутой тайги легко можно назвать каторжной работой. Огромные пихты, ели, кедрачи – густо теснились между собой, напоминая строй непобедимых богатырей, защищающих свои владения. Рубить такой лес было жалко. Падая, каждое дерево несло свой неповторимый шум и, грохнувшись о землю, издавало предсмертный тяжкий стон. Особенно жалко было крушить кедрач. На его ветках наливались зародыши шишек. Стволы после обрубки сучков отправлялись на строительство и на распиловку доски. Свалить дерево – не самая трудная работа, а вот выдернуть пень – проблема. Корни толстые, напитанные смолой, глубоко уходили в землю. Надрываясь, корчевали пни и мужчины, и женщины. Под кроной леса земля оказалась глинистой, было понятно, что без удобрения ничего на ней не вырастет.

На третье лето была организована артель. Кулешова назначили председателем. Завхозом Шапкина Владимира Михайловича. Привезенные лошади поступили в распоряжение артели. На той стороне Васюгана, после наводнения, распахали луг и на двух гектарах посадили картошку. На черноземной луговой земле картошка уродилась крупной, и было ее много. К этому времени Кулешов построил себе дом с большим погребом. Больше в поселке погребов не было. Жили еще в бараках и шалашах. Осенью каждой семье раздали по мешку картошки, остальную ссыпали в погреб Кулешову. Он потихоньку ее продал, оставив только на семена и для себя. Народу отчитался тем, что она у него сгнила. Мама отнесла Кулешову одеяло, тогда оно называлось «коневое» и получила за него ведро картошки и ведро очисток.

В это время в Рабочем организовали «многоловку», как Райпотребсоюз. В ее контору были назначены грамотные люди. Заведующим стал Шапкин Михаил Кондратьевич – отец Владимира Михайловича. До ссылки он работал лесничим, имел чин полковника. На должность главбуха был принят Баринов Петр Михайлович. До ссылки он работал экономистом госбанка. Завторгом назначили Колмагорова Ивана Даниловича. В Волчихе, до ссылки, он работал управляющим заготпункта. Снабженцев стал Чикмачев Гаврил Алексеевич.

Кулешов был мужиком опытным, хотя и имел всего четыре класса церковной школы. Он взялся за работу круто. Под его руководством построили смолзавод, лесопилку, была организована бригада рыбаков. На лесопилке лес пилили вручную маховыми пилами. Ножами щепали дранку под штукатурку для отделки внутри помещения. В бондарке кололи клепку для бочек, собирали бочки, делали сани, телеги, столы, лавки, табуретки. Нестроевую древесину пилили на чурочку для топки парохода и буксиров.

В двенадцати километрах от Рабочего вверх по течению впадает в Васюган небольшая речка Кагальтура. Места здесь сухие, ягодные. Во всех озерах, заливах и протоках очень много рыбы. Но главное – огромные пихтовые рощи – сырье для пихтового завода, который здесь и построили. Завод считался молодежным предприятием. Девушки и юноши жили в бараке, срубленном из сырых бревен. В углу стояла железная печь. Ее топили круглосуточно. С потолка все время капало. Спали все подряд на нарах из жердей. Постель – пихтовая лапка. Питание скудное. Огородов тогда еще не имели, рыбу ловить было нечем, а пайка на месяц не хватало.

В этом же году построили контору артели. Счетоводом Кулешов назначил Елизарова Владимира Кузьмича. Сын зажиточного крестьянина из Волчихи. Поговаривали, что ему удалось вывезти в ссылку весь свой капитал в золоте. Для лошадей конюшню построить еще не успели, и Кулешов раздал коней своим приятелям. Они ездили на них в Каргасок, в торгсине отоваривались продуктами: мукой, крупой, сахаром, солью, жирами, мылом, монофактурой, домашней утварью. В Рабочем все продавали за большие деньги. Эти дельцы драли со своих братьев по ссылке три шкуры. Такая же история и с коровами. Коровника еще не было, и комендант раздал «буренок» по своему усмотрению. Коров было шесть штук, а семей в Рабочем – полсотни.

Коменданты менялись часто. После Люберцева был Будков, потом Иванов. При нем я работал плотником, был на раскорчевке, иногда рыбачил с бригадой рыбаков. Комендант Иванов был очень строгим и любил дисциплину. Кулешов в это время считал себя лицом неприкосновенным, и воровал казенные деньги, не стесняясь. При расчете артельщиков они со счетоводом Елизаровым составляли ведомость расчета в цифрах. Когда, скажем, неграмотная женщина получала аванс девять рублей, а вместо подписи ставила крестик, они перед девяткой ставили единицу, получался аванс девятнадцать рублей. Десятка отправлялась в карман мошенникам.

Однажды заболела моя сестра Лена. Ее положили в больницу. Там работал фельдшер, а скорее, коновал Скрыпка. Медсестрой была Тоня Иглевская. У Лены признали расстройство желудка и начали лечить грелками. Но лучше ей не здоровилось. Однажды шел с работы домой на обед и как обычно заглянул ее проведать. Она сидела на койке в палате повеселевшая, и говорит мне: «Братка, мне стало легче и завтра меня выписывают». Пришел домой, поделился с мамой хорошей новостью, и мы сели обедать. Полчаса спустя, гляжу в окно – бежит к нам Тоня: «Скорее идите, умерла Лена». Остались мы с мамой вдвоем. Позже Скрыпка догадался, что у нее был заворот кишок от тяжелой работы.

В тридцать третьем году мы перешли из барака в свой домик. Нам досталось красивое место. Бугорок над поймой, внизу круглое озерко, из которого мы брали воду, за ним лужок, потом залив – Курья, отделенная от Васюгана полуостровом, за которым блестела коричневой водой река. Просматривалась красота заливной поймы почти до горизонта. Только любоваться этой прелестью не было: ни времени, ни сил, ни настроения.

Сколько помню свою маму, она еще на родине все время жаловалась на боли в сердце. В год перехода в свой домик она сильно заболела. Я увел ее в больницу. Полежала она там всего три дня. Захожу ее проведать, Скрыпка говорит: «Забирай свою мамашу. Ничего у нее не болит – увиливает от работы!» Кое-как довел ее до дома. Ночевать позвал старушку. Один побоялся с ней остаться. На другой день пошел к коменданту за разрешением вести мать в кустовую больницу. Он направил меня к Кулешову, чтобы дал лодку и человека в помощь. Кулешов усмехнулся и ответил: «Лодка нам в артели самим нужна, а людей лишних у меня нет. Вези свою тунеядку сам – не маленький». Было мне в тот год девятнадцать лет.

Добрые люди дали лодку и весло. Пошел домой, взял посталь для матери и постелил на дно лодки. Мать положил на плечо, понес к берегу, а тяжести не чувствовал – она уже совсем высохла. Прикрыл ее холстиной и повез в Чижапку, где была кустовая больница. Гнать лодку было тяжело, потому что приходилось одновременно грести и поддерживать мать. Она металась от сильной боли и мочила полотенце, прикладывая себе на грудь. На закате солнца мы добрались до поселка Желтый Яр. Мама запросила молока. Я поднялся в гору к домам. Денег у меня не было, но люди сочувственно отнеслись к моей беде и дали кринку молока бесплатно. Мама пить не стала, говорит: «Мне стало лучше. Потом попью. Давай скорее ехать, а то еще далеко».

Проехали еще километров восемь, и так быстро стемнело, что не видно стало берегов, кругом поблескивала вода. Я остановил лодку и понял, что заблудился. Ехал-то я по течению, а тут вижу – вода идет мне навстречу. На Васюгане бесчисленное множество проток, заводей, курьюшек, стариц – сбиться с пути, да еще ночью, – ничего не стоит. «Мама, – говорю, – мы заблудились». Она подняла голову: «Давай, греби к берегу. Переночуем, а завтра разбужу тебя пораньше, и там разберемся». Я лег рядом с ней, укрылись одеялом. Измучился за день, устал до последних сил и сразу уснул, как убитый.

Утром проснулся – солнце уже давно поднялось над горизонтом. Сразу обратил внимание на мать. Думаю, почему она меня не разбудила? «Мама, – говорю, – ты обещала разбудить меня пораньше, а солнце уже высоко». Она молчит. Приложил ладонь ко лбу, а голова холодная. Правая рука лежала на сердце и была белая, как снег. Я понял – маму потерял еще вечером. Сел на беседку в лодке и не знаю что делать.

В это время шли колхозники на покос. Оказывается, мы заблудились недалеко от поселка Курулдай. Женщины подошли ко мне и спросили, что случилось? Я как мог рассказал о своей беде, даже пожаловался на Скрыпку и Кулешова из-за которых потерял мать. Они выразили мне сочувствие и сказали, что зло без наказания не останется, а мне надо взять себя в руки и похоронить мать достойно. Ехать в Рабочий с мертвой матерью не надо, – на воду это займет дня три, тем более, что у меня там нет никого из родни, кто помог бы в похоронах. Посоветовали похоронить мать на их деревенском кладбище.

Я подъехал к деревенской пристани, только сошел на берег – подходят две старушки. Немного постояли возле мертвой матери, посочувствовали мне и сказали, чтобы шел в контору к председателю колхоза и просил помощи. Сами вызвались обмыть тело и найти для покрывала холст.

Председатель, фамилию его не помню, оказался на месте. С ним еще был агроном Аргутов. Он дал двадцать пять рублей на похороны, а могилу мы копали с председателем вдвоем. В это время на конюшне запрягли лошадь в ходок и к берегу мы подъехали на транспорте. Мать уже лежала в гробу, одета и накрыта холстом. Хоронили вчетвером – мы с председателем и две старушки.

Вот до чего закаменело сердце, – за весь день я даже не заплакал, а хоронил мать, как чужую женщину. Но когда вернулся с кладбища и подошел к лодке, которая была пуста, а на рыбачьих вешалах покачивало ветром одежду и постель матери, у меня кепка поднялась на кудрявой шевелюре. От ужаса волосы встали дыбом. Не помня себя, я рухнул лицом на какой-то пень и ревел, как зверь, изнемогая от горя. Куда идти? Куда ехать? В Рабочем кроме могилы сестры, никого нет. Бежать? Поймают, да и куда?

Время двигалось к вечеру, когда нашел в себе силы выехать в обратный путь. На закате доехал до Желтого яра. Там решил переночевать. Развел на берегу небольшой костерок, повесил котелок с водой, присел на бревнышко, смотрю на огонь, а в голове не единой мысли о моем дальнейшем пребывании на этой негостеприимной земле. Поплыл, как по течению. Надо ехать – еду, а куда, зачем, а главное – к кому?..

Пишу эти строчки, когда мне за семьдесят, а такого горя, такого пережитого ужаса никогда больше не испытывал. Всю жизнь помню это, как самое страшное из того, что ожидало меня еще впереди.

Ко мне подошли мужики. Они собирались рыбачить неводом, а лодку кто-то угнал. Спросили, – можно ли поехать на моей? Пригласили и меня с собой. Рыбачить неводом я уже умел хорошо. Меня посадили на корму лодки, как заправского башлыка. Прямо у деревни забросили снасть и потянули. Было их шесть человек. Я сижу на корме и расправляю невод. Поймали центнера три. Насыпали почти целую лодку, а сверху загрузили невод. Лодку гнал я, а мужики шли по берегу. Они набрали себе рыбы кому сколько надо, а в лодке осталось еще центнера полтора.

Думаю, – что мне делать с этой рыбой? Второй день пошел, как во рту не было ни крошки, а есть не хотел. В темноте с берега разглядел избушку и решил попроситься ночевать. Там жили старик и старушка. Как оказалось – очень славные люди. Пустили меня в дом без разговоров. Я сбегал на берег, набрал крупной рыбы, нам хватило на ужин и на завтрак. Утром еще притащил старикам рыбы и отправился дальше. Вот до чего были честные люди, – за ночь никто не взял из моей лодки ни одной рыбешки.

Еду, а рыбы в лодке еще порядочно. Ладно, думаю, повезу, если протухнет, выброшу за борт. Проехал всего километра четыре – навстречу большая лодка с парусом. В ней человек десять.

– Рыба есть? – Кричат.

– Есть! – Отвечаю.

Подьехали к берегу. Они купили у меня чеыре ведра и дали десять рублей. Это была экспедиция таксаторов. Я подрастерялся, не веря своим глазам. Таких денег давно не держал в руках. От волнения забыл сказать им «спасибо». Проехал еще километров пять. Вдруг слышу, стучит катер – нефтянка. Она так гремит, что слышно ее по реке на несколько километров. Приближаюсь к катеру, слышу, кричат:

– Рыба есть?

Заглушили они мотор, я подъехал ближе. Они признали во мне остяка. На катере мне дали за пять ведер рыбы – восемь рублей. У меня в кармане оказалось восемнадцать рублей. По тем временам это была значительная сумма, считай, зарплата за месяц. Отдохнуть и пообедать остановился на берегу возле поселка Тюкалинка. Рыбы оставалось еще с ведро. Развел на берегу костер, начистил котелок рыбы, а соли нет. Вспомнил, что продавцом в Тюкалинке работает Терехов. Мы с ним в Рабочем плотничали в одной бригаде. Соль в первые годы ссылки была большим дефицитом и продавалась только своим – поселковым. Терехов соль мне не продал, хотя и просил я всего одну ложку. Он ответил, что соль у него на подотчете, а вас тут много проезжает. Ладно, думаю, поем без соли. Хлеба тоже нет.

В это время, гляжу, идет по берегу Беленко Фрося. Она тогда работала в Тюкалинке зав. яслями. Поздоровались. Я рассказал историю смерти матери и про соль. Она сбегала в поселок и принесла мне целый килограмм. В тот день у костра мы долго разговаривали. Это была первая встреча с твоей матерью. К вечеру подъехал к Уралке. Там купил рубашку, хлопчатобумажный костюм и кепку.

Мать умерла в то лето, когда мы перешли жить в свой домик. Лес на дом готовили на том же бугорке, где и построились. Там позже родились и вы. Бревна по снегу волочили веревкой, перекинув ее через плечо. Весной ночами я рубил сруб, мама таскала мешком из болота мох. Она уже тогда сильно болела, но нужен был свой дом, своя крыша над головой, в первую очередь для больной матери. День работы на раскорчевке – выматывались из последних сил. Но ночью, будто сам Бог вдивал в нас энергию – ведь мы строили свое, хотя и скромное жилье.

Приехал я в Рабочий, подошел к дверям своего домика, открыл дверь, а войти не решился. Из комнаты на меня пахнуло холодком и до такой степени одиночеством, что, уцепившись за косяк, завыл, как собака. Переступить порог так и не решился. Ночевать пошел проситься к соседям.

В новом доме прожил всего зиму. Весной раскопал огород и посадил восемь ведер картошки. Умудрился даже сделать три грядки под турнепс, морковку и редьку. Земля здесь бедная – глина, глина. На нашем бугорке была небольшая низина – болотина. Я раскорчевал ее, а там мох сфагнум, а под ним – торф. Изо мха сложил грядки, сверху присыпал глиной и песком. Думал, что-нибудь да вырастет. Не до жиру, как говорится. Все лето работал плотником. Приходил домой с заходом солнца. Немного перекусывал, если было чем, а потом полол огород и поливал грядки. С питанием было туго, но острого голода больше не испытывал. Давали паек: мука, крупа, жир и соль. Наловчился ловить рыбу. Небольшую, мелкой ячейки сеть дал мне парень, остяк, мой ровесник.

Встретил его случайно. Как-то ночью после работы, брел берегом Нюрольки в поисках ракушек и наткнулся на обласок, у берега. Парень, остяк, складывал в него сети. Мы немного поговорили и познакомились. Звали его Андрей Пернянгин. Он дал мне небольшой обрывок сети и показал, как этой снастью можно поймать щурят на мелководье. Для того, чтобы поставть сеть по всем правилам, нужен обласок. Но о такой роскоши можно было только мечтать. После смерти матери стал понемногу приходить в себя. А потом круглосуточная работа так выматывала, что в короткую передышку спал, как убитый.

Осенью Беленко Сергея Константиновича (будущего твоего деда), Колтуна Ивана, Кунгина Ивана и меня Кулешов отправил в Тюкалинку строить детский дом. Мне разрешили выкопать огород. Овощи я ссыпал не к себе в погреб, а к соседке Дарье Михайловне. В свой домик на зиму пустил сапожника, калеку Никифора Козарезова. Детский дом мы построили за два месяца. Мужики пешком отправились в Рабочий, а меня директор детдома пригласил на работу с детьми. Там я был сыт, одет, обут. Однако, благополучие мое было недолгим. Кулешов, узнав, что я хорошо устроился, срочно приказал мне отбыть в Чижапку на строительство средней школы. Заступиться за меня некому. Комендант подкинул строго: « Не пойдешь добровольно, отправлю под конвоем».