Текст книги "Урман"

СВАДЬБА

После смерти матери я пустил к себе в дом жить калеку-сапожника Никифора. Жить один в доме не смог. Я по натуре человек стеснительный и никак не мог рашиться сказать, что женюсь, а ему пора уходить домой. Но к такому важному событию в жизни я готовился. Начал с мебели – делал большую деревянную кровать. Да и поселок знал, что у нас с Фросей скоро свадьба. Он, конечно, понял и перебрался к своим.

Подруги Фроси: Варя Скоморохова, Нина Лучко, Зина Бойко и другие девушки помыли в избе пол, побелили стены и печь, вырезали из бумаги на окна шторы. Вечером, после работы, мы с ребятами купили бутылку водки и поехали к Беленко свататься. Для хохмы запрягли в телегу быка Мирона, чтобы погрузить приданое невесты, которое вместилось в маленький сундук. А в это время в моем доме вовсю шло приготовление к торжеству. Парни сколотили большой стол и лавки. Девчата готовили свадебную закуску: варили картошку, парили свеклу с морковкой, жарили рыбу, пекли лепешки и драники на рыбьем жиру, кто-то дал квашеной капусты. Я заранее купил ведро браги – изделие Рыбачихи. Брага была кислой – вырви глаз, а крепости никакой. Водку купить было не на что. Оставшихся денег от работы в экспедиции хватило нам, чтобы купить посуду и двенадцатиколиберное ружье.

Молодежи на свадьбу собралось восемнадцать человек. Фросиных родителей не было. Отец был в отъезде, а мать не пошла:

– Там одна молодежь. Гуляйте, веселитесь. Скоро приедет отец, и мы отметим семейно.

Свадьба была веселой. Пели песни до хрипоты, под балалайку танцевали и плясали, травили анекдоты. Казалось, что все пьяные, а на самом деле – хмеля «ни в одном глазу». Комендант подарил нам с Фросей по три дня отпуску.

СОБРАНИЕ КОЛХОЗНИКОВ

Свадьба не осталась незамеченной сплетниками поселка. Вот, мол, сошлись двое с «голыми задницами» разводить нищету и от радости плясали до утра. Фрося переживала, услышав такие толки, а я внимания не обращал. Пусть люди почешут языками, если для них это в радость.

Той зимой я возил с лугов сено. Председателем тогда был Рыбаков Андрей Иванович. Был жив и его отец – дед Рыбаков. В Рабочем он пользовался большим авторитетом. Своему сыну давал много дельных советов по ведению хозяйства, а сын прислушивался к мнению отца. При Рыбакове стали больше получать зерновых с полей – пять-семь центнеров с гектара. На трудодень приходилось по восемьсот грамм зерна. Вот только размол его был проблемой, которую надо было решить в короткое время.

По этому поводу было организовано общее собрание, на котором решили еще два важных вопроса: покупку племенных быка и барана. О племенном быке доярки хлопотали давно: «От нынешнего производителя никакого толку. Телята рождаются хилые, от выросших телочек удой скудный, а бычки не дают хороших привесов. Коровы возмущены до крайности хилым кавалером и скоро подадут на развод». Под смех и шум единогласно решили закупить племенных производителей.

Вопрос о постройкие мельницы не вызвал единодишия. Слово взял председатель Рыбаков Андрей Иванович.

– Дорогие товарищи! Сегодня мы обязаны решить вопрос о мельнице. Давайте посмотрим, как идет размол зерна у нас в Рабочем. Опишу наш первобытный агрегат. Две березовые чурки, на плоскость которых высыпан битый чугун. Чурки трутся друг о друга при помощи деревянной ручки, которую крутят наши бабы, сидя на полу и ерзая по доскам задницами. Чтобы намолоть на небольшую квашню муки, надо с утра до вечера крутить деревянные жернова. Настало время освободить женщин от этого кошмара. Я предлагаю вложить капитал в строительство большой мельницы, сработав ее за год, и таким образом решить вопрос размола зерна.

Но отец председателя – Иван Тимофеевич, был категорически против:

– Рано еще затевать с большой мельницей. Денег в колхозе мало, если закупим быка и барана, да построим мельницу, то на трудодень придется ноль. А как жить целый год? Раньше мужик, чтобы поставить мельницу, лет пять копил деньги, на жизнь оставляя копейки. А мы со своими скудными средствами собираемся за год решить все проблемы. Я категорически против! Пусть бабы еще потерпят и потрут задницы о пол.

В зале бабы стали громко возмущаться, а скандальная Марфа Бокова выскочила на сцену, заорала, глядя на Рыбакова:

– Что ты мелешь, старик!? У меня на заднице уже кровяные мозоли, садиться больно, и с Васькой уже спать не могу. Ты, Рыбаков, сам поерзай по полу, тогда и скажешь строить мельницу или отложить.

– Марфа, – оборвал ее председатель собрания. – Я знаю тебя с детства, с годами ты не умнеешь. Если вышла говорить, то говори по делу, а не ори. Здесь тебе не твоя изба, где вы с Василием ходите друг на друга в рукопашную. Не можешь ничего предложить, тогда иди в зал, без тебя разберемся.

С места выступил Журавлев Гавриил Алексеевич, кузнец, сильный, здоровый мужик и умница, каких поискать. Коротко сказал:

– Мельница необходима и строить ее надо.

– Материалов нет, денег нет, специалистов нет, – сказал председатель собрания. – Гавриил Алексеевич, как при таком раскладе ее построить?

– Можно подумать над двумя вариантами: ветряк и плотина с турбиной. Ветряк можно сделать быстро – это не дорого. Все, наверно, помнят, что у нас на родине работали ветряные мельницы. Я принимал участие в строительстве двух ветряков, потому могу начертить схему. Работы по заготовке леса и распиловку можно начинать с завтрашнего дня. Что касается плотины, будем копить деньги на турбину и искать место для запруды водоема.

После собрания были танцы, пели озорные частушки под балалайку. Потом смотрели самодеятельный спектакль, как Иван и Марья ходили в лес по дрова.

На другой день приступили к заготовке материалов для мельницы. Меня и Ивана Гардусенко поставили пилить доски и брусья для мельничных колес. Стоял сильный мороз – сорок градусов. На распиловку шел витой березняк для крепости деталей. Это был мерзлый комель, резать его маховыми пилами – сущее наказание. Работа тяжелая, а мы были еще полуголодные, особенно зимой, когда прекращался лов рыбы. От крепости мороза стоял туман, воздух густой, дышать трудно. Я сильно ослаб. На распиловочных козлах стоял вверху, а Иван внизу. У меня, не перестовая, кружилась голова, а в глазах проскакивали искры. При таком физическом состоянии, наверно, сам Бог спасал меня от падения с высоты. Мой связник Иван был ленив и хитер. Ему легко было стаскивать пилу сверху вниз, а мне тащить ее вверх – тяжело. Нижнему пильщику по правилу требовалось толкать ее вверх, он же наоборот, – повисал на ручке пилы, и мне приходилось тащить ее вверх вместе с Иваном. Этим он доводил меня до белого каления Я соскакивал вниз, крепко вразумлял лодыря, он искренно клялся: «Никола, я все разумив, бильш не буду!» Однако все делал как прежде.

Наш рабочий день – это бесплатный трудодень. Приходилось думать о хлебе насущном после работы. Фрося весь день пилила дрова в лесу, а вечером вязала сети. Я вечерами делал табуретки, столы, кровати. Этим мы кое-как перебивались.

На трудодни нам с Фросей и семье Сергиенко колхоз выделил бычка. Жители Рабочего начали потихоньку обзаводиться скотиной. В это время всех ребят с тринадцатого по пятнадцатый годы, перевели из Каргасокского военкомата в Средне – Васюганский, и нам следовало явиться туда на учет. От Рабочего – это шестьдесят километров вверх по Васюгану. Нас было пятнадцать человек. Отправились пешком. В пять утра вышли из дома, а в семь вечера были на месте. Утром отметились в военкомате, а в обед я пошел в детдом и предложил директору купить у меня мясо бычка. Мне пообещали хорошую цену.

Вернулся в Рабочий, зарезал бычка, попросил в колхозе лошадь на два дня, погрузил мясо и поехал. Коня дали слабенького, он уже не мог таскать бревна из леса, может, болел, а может, ослаб от голодухи. С восьми утра до двенадцати дня мы с ним проехали всего восемнадцать километров. В Шкарино я остановился на отдых у знакомого Ивана Певнева. В дальнейшем его судьба была трагичной. Лет через пять они с семьей переехали в Рабочий. Однажды в половодье он ставил сети «на сорах». Налетела буря, опрокинула обласок. Иван успел зацепиться за край верткого суденышка, а влезть не смог – свело судорогой от холода. Так и нашли его застывшего. Он крепко держался за борт обласка, прибитый волной к кусту черемухи.

В то время, когда я у него побывал, он продавал стельную нетель. Мы с ним срядились за триста рублей. Покормил я коня и поехал дальше. Второй раз остановился отдохнуть и покормить коня в Седельноково. Время подходило к вечеру. Нам оставалось пройти еще километров двадцать. В это время дорога свернула с берега на речной зимник. На реке сильная наледь, конь проваливался по колено и был весь в мыле. Устал бедняга и тянул сани из последних сил. Вот тут я с ним намучился дальше некуда. Дам ему немного сена, потреплю по загривку, слезно попрошу поднатужиться, и бредем дальше. Последние километры я шел впереди с пучком сена, а она захватывала травинки мягкими губами, слабо жевала их и, понурив голову, уныло брела за мной.

Только в два часа ночи мы с конем добрались до места. Устали оба смертельно, да к тому же, у меня в чирках было полно воды, и ноги совсем онемели. Но, слава Богу, дорога обошлась без приключений. Ведь темной ночью не видно промоин во льду. Боялся за коня, за себя, но больше за мясо. За него я дрожал, потому что в Шкарино меня ждала нетель, а утопи я мясо – и все. На второй план отодвинулась наша с конем жизнь, так предвкушал я близкое счастье – иметь собственную корову.

Не мешкая, я отыскал избу зав. детдомом, постучал в окно. Вышел хозяин и открыл мне тесовые ворота. Распрягли коня, поставили в пригон. Пока хозяин угощал меня поздним ужином, прошло часа полтора. К этому времени конь обсох и я вышел, чтобы напоить его и дать сена. Но конь спал и на мой приход даже не поднял головы. Так голодным и был до утра. Утром взвесили мясо. Вышло около трехсот рублей.

Обратный путь без груза оказался легче. Наледь у села прошли через два часа, а дальше дорога была хорошо накатанная. В Шкарино рассчитался за нетель, привязал ее к саням. Певнев дал в помощники парнишку, чтобы он шел за ней и подгонял. Так мы добрались до дома.

Пригона у нас еще не было, поставить нетель некуда. Она должна была вот-вот отелиться. Привязал я ее к кедру, что рос у дома, и мы с Фросей принялись сооружать для своей драгоценной телки временное пристанище. Натаскали из леса жердей, приставили к стене дома, плотно согнав между собой, сверху заложили соломой, которую я запас заранее. Едва успели соорудить чудо-стайку, как наша коровка отелилась. Теперь мы были с молоком на два двора. Один день доили мы, а на другой – соседи.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

В тридцать восьмом году мне было двадцать три года. В это время в колхозе работали два смолокуренных завода (для истории схемы заводов прилагаю), пихтовый завод, багульный завод и большой бондарный цех. В бондарке изготовляли: бочки, клепки, сани, телеги, греби для неводников и лодок, кадушки, шайки, черенки для лопат, граблей, вил и прочее. А также резали дранку для отделки помещений. Была и лесопилка – шесть или семь козел, тес на них пилили маховыми пилами. Здесь замечу, что в Сибири дома никогда не крыли соломой или дранкой. Кровля всегда из теса. Кроме этого, всю зиму в лесу пилили дрова для общественных помещений Рабочего и чурочку для пароходов. В зимнее время мужчины занимались в основном строительством и подледным ловом рыбы. Заготовка дров лежала на женских плечах. Наверно, начальство считало эту работу легкой, хотя на самом деле труд был адским. Зима с лютым морозом, тайга, глубокий снег. У каждой пары пильщиков норма – четыре кубометра. Сюда входило: ручной пилой свалить несколько деревьев, обрубить сучья, распились бревна на чурки, расколоть и сложить в поленницу. Непросвященному это мало что скажет, а кто в курсе, сколько времени и сил требуется, чтобы поставить четыре кубометра дров, распиленных ручной пилой в тайге, при тридцати-сорокоградусном морозе, в глубоком снегу – придет в ужас. Женщин бригадир не выпускал из леса, пока они не выполнят норму. И само-собой: животноводство, полеводство, заготовка леса для строительства, ремонт помещений, рыбалка и множество других работ. Все население Рабочего было занято от старого до малого. Никто без дела не шлялся. Весной, когда вскрывалась река, большой буксир притаскивал две баржи. На них грузили бочки со смолой, скипидаром, пихтовым маслом, бочки с соленой рыбой, – все отправлялось в Каргасок на базу Лесхима.

В тридцать восьмом году я работал старшим бригадиром. По совместительству имел нагрузку зав. клубом. Этот день оказался переломным в моей жизни, и я его хорошо запомнил. Был последний месяц осени. По нашим Нарымским меркам – зима. Но на удивление день выдался теплым. Меня разыскал наш председатель колхоза Рыбаков. Он сказал, что к нам прибыли из Каргаска представители Райкома и Райисполкома для проведения важного собрания, и просил организовать уборку клуба. На старости лет, вспоминая прошлое, я завидую тому молодому парню, которым я был: исполнительным, крутым, легким на подъем, способным организовать любое дело. Помогать нам с уборщицей пришли девушки. Часа за три мы сделали уборку сцены, помыли окна, полы, расставили по залу лавки, подожгли лапку пихты, чтобы наполнить помещение приятным ароматом.

Когда мы закончили уборку, в клуб вошли наш председатель и представители района. Они не отвлекали нас от работы, а стояли у входа и смотрели. Я попросил Варю Скоморохову заканчивать уборку без меня, а сам пошел в школу, чтобы попросить учителей организовать после собрания концерт или поставить спектакль. Комиссия стояла у порога. Я вежливо поздоровался с ними и ушел. Начальство было довольно нашей работой. Они немного еще постояли у двери и отбыли в Сельсовет совещаться.

Вечером в клубе собралось все взрослое население поселка. С речью выступил председатель Райисполкома – Голещихин Петр Ефремович. Он сказал, что решением Областного исполкома Томска все промартели Парабельского и Каргасокского районов преобразуются в колхозы. (К этому времени в Рабочем колхоз уже существовал). Все действующие заводы по выгонке скипидара, смол и пихтового масла, переходят в колхозы, как подсобное хозяйство. Основным занятием колхозов будет выращивание овощей, льна, зерновых, а также жеводноводство. Районы должны полностью обеспечивать себя питанием. На этом собрании нужно избрать новое правление колхоза и председателя. Мы не особо понимали, чем промартель отличается от колхоза. Однако, начальству видней.

В правление избрали шесть взрослых мужиков, которые разбирались в сельском хозяйстве и, к моему великому удивлению, – меня. Я был уже два года женат и считал себя вполне взрослым мужиком, но такого продвижения не ожидал. Меня прямо подкинуло на лавке, что это – шутка? Дальше – больше, еще интереснее!

Слово взял Рыбаков Андрей Иванович и сказал, что на пост председателя надо выбрать энергичного и толкового человека. И вдруг назвал мою фамилию. Я схватился руками за голову, меня даже пот пробил, согнулся к коленям, в ушах звенело.

Собрание оживилось, начали обсуждать мою персону так, будто меня здесь не было. Вспомнили, что оставшись сиротой, я не опустил рук и пробивался в жизнь достойно. Отметили мое серьезное отношение к работе, деловитость, умение ладить с людьми и что во мне просматривается талант организатора. Никто не сказал обо мне дурного слова. Я был тронут до слез. Фрося сидела рядом и плакала, видимо, с перепугу. Тесть и теща между собой что-то горячо обсуждали, возмущаясь. Они ведь держали на меня обиду за то, что их дочь выбрала в мужья нищего сироту. Я пониал, что они обо мне невысокого мнения, хотя об этом никогда не говорили. Спокойная и тихая теща, услышав предложение выбрать меня председателем, громко выкрикнула:

– Вы что!? Какой из него председатель!

Ее возмущение никто будто не услышал.

Поднялся Кунгин Иван Федотович, – мужик пятидесяти лет. Он похвалил меня за честность, усердие в работе, за смекалку.

– Парень он хороший, – умный и видный, но слишком молодой для председателя. Боюсь, не потянет он колхоз. Хозяйство нужно создавать заново. Пусть года два поработает в правлении, присмотрится, наберется опыта, а потом примет колхоз.

Зал зашумел: «Молодой – это плюс, а не минус!», «Молодым – дорога!», «Хотим новой жизни, пусть ведет к ней молодой парень!».

Не выдержал и мой тесть:

– Хватит издеваться над человеком! Он молодой, неопытный. Сейчас расхваливаете его, а если случится что-нибудь в колхозе, – неурожай, к примеру, или падежь скота, – вы всех собак на него повесите. Я категорически – против!

На выступление тестя не отреагировали и требовали одного: назначить председателем меня. Все притихли, когда слово взял Понуренко Федор Федорович. Мужик серьезный и немногословный. Говорил всегда спокойно и по делу.

– Я знаю Николая с детства. Знал его семью, к сожалению, погибшую. Родители его были порядочными и работящими людьми… Говорите – молод. Да, молод, но молодость не болезнь. Я за него ручаюсь, а старики в правлении научат его всему, что знают сами. Нам нужен лидер, командир, если угодно. Пусть им будет Николай Матвеевич. Все задатки у него к этому есть.

Так с легкой руки Понуренко я стал Николаем Матвеевичем. С этого дня в Рабочем все, – от старого до малого, называли меня по имени-отчеству.

Поставили вопрос на голосование. Зал единогласно поднял руки – «за», только тесть, теща и Фрося были «против».

Мы с Фросей не стали смотреть постановку, которая была после собрания и ушли домой, где ждала нас маленькая дочь – Валя. Ночь я не сомкнул глаз, думал с чего начать. Голова гудела от распирающих ее мыслей. Намучившись ночь, встал в пять утра, слегка перекусил и побежал в контору. Почти сразу стали подходить члены правления. День ушел на приемку дел у бывшего председателя Рыбакова, а вечером занимались назначением бригадиров по отрослям.

(рис. 6. Председатель Н. М. Кротенко у кедра на своем огороде. Пос. Рабочий.)

Через три дня мы с бухгалтером выехали в Каргасок для оформления документации. Заказали чеки, получили земельную шнуровую книгу, нужные для работы бланки. Открыли счет в Госбанке. В последний день перед отъездом домой, закупили в Госбанке: плуга, бороны, сенокосилки, лобогрейку, железо для кузни, конную молотилку, веялку, сеялку и прочее. Рано утром выехали домой.

С первого же дня моего председательства я завел себе амбарную книгу, куда коротко записывал, что за день сделано и что предстоит сделать. Заполнял ее урывками, записывая туда, на мой взгляд, умные мысли, что приходили мне в голову. Иногда они были ошибочны, я их отметел, но многое, что придумывалось, шло в дело. До сих пор жалею, что в дальнейшей моей судьбе амбарные книги с записями исчезли. Видимо, не до них мне было в кипучей моей жизни.

Наступила весна. Сельхозинвентарь к севу был готов. Полевой сезон начали десятого мая и закончили через десять дней. Раскорчеванной под посев земли было всего сорок пять гектар.

Прошло два года моего председательства. Я с головой был погружен в колхозные дела. Пятого мая сорокового года к пристани подогнали баржи для погрузки продукции наших заводов. Три большие баржи загрузили под завязку. Для сдачи продукции я направил в Лесхим пред. Ревкомиссии – Муравского. Выписал ему от колхоза пять чеков для получения денег за сданный груз. Печати тогда еще не было, ее заменяли две подписи – моя и бухгалтера.

ЧЕКИ

В Каргаске Муравский сдал продукцию и получил в банке деньги. В это время в Каргасок из Новосибирска прибыли его брат и сестра. В Рабочий они приехали вместе с Муравским на пароходе «Тара». В тот день я выписал чек на пять тысяч рублей. Председатель сельпо Бузаев ехал в Каргасок по своим делам, и я поручил ему получить в банке деньги для колхозных нужд. Чек я выписал в конторе и пошел с ним домой к Бузаеву. Передал ему этот денежный документ и поехал на кульстан – там были срочные дела. В контору, чтобы сдать чековую книжку в бухгалтерию, возвращаться было некогда. Положил ее во внутренний карман пиджака, сел на коня Марша и уехал. Я не имел право таскать с собой чековую книжку, но подумал, что за пять-шесть часов обернусь и чеки сдам в бухгалтерию. Но вышло так, что на полях пробыл до вечера. Голодный и сильно уставший приехал в поселок, где мне сразу доложили, что прибыл Муравский с деньгами. Не заходя домой, побежал к нему, чтобы узнать по какой цене ушла продукция, и сколько он привез денег. Он сказал, что продукцию сдал удачно и получил двадцать две тысячи рублей.

(рис. 7. Н.М.Кротенко на крыльце собственного дома в п. Рабочий с собакой Грозный).

Беда моя началась с того, что голодный и донельзя уставший попал с «Корабля на бал». У Муравских в честь гостей был накрыт стол. Меня пригласили разделить великую радость – встречу родни. Отказаться было неловко. Мне налили стакан водки, просили выпить и хорошо поесть с устатку. Я, с дури, на голодный желудок и бабахнул его до дна. Минут через пять, не успев поесть, отрубился полностью. Утром меня разыскала Фрося. Я был заботливо уложен спать на лавке. С трудом поднял голову, меня сильно тошнило. Голова гудела так, будто по пустой бочке били палкой. Пиджак почему-то лежал на лавке у моих ног. Когда я взял его, то обратил внимание, что чековая книжка была не в кармане, а лежала под пиджаком. Чеки были на месте. Зашел в контору, сдал книжку. Тут мы с бухгалтером допустили оплошность, – не проверили порядковые номера чеков.

В ту злополучную ночь Муравский со своими гостями вырвали из середины чековой книжки два чека. Подделали подпись мою и бухгалтера, и на третий день попутным катером отбыли в Каргасок. Там, в банке, получили деньги. Один чек при заполнении испортили, а по другому – получили две с половиной тысячи. Недели три спустя, на имя Муравского, пришел солидный перевод из Новосибирска и посылка. Потом еще и еще посылки. Люди стали шептаться, откуда вдруг на Муравского посыпался золотой дождь? Через месяц колхозный бухгалтер Понуренко выехал в Каргасок для отчета, и выяснил, что в банке неизвестным лицом была получена сумма денег в размере двух с половиной тысяч рублей. Подписи отправили в Москву на экспертизу. Понуренко получил приказ, мне ничего не говорить! Следствие очень скоро установило, что это дело рук Муравских.

О пропаже денег я узнал случайно. Мы как– то с Фросей вечером собрались зайти на огонек к Костычеву, а днем в конторе я попросил кассиршу выписать мне пять рублей.

– Николай Матвеевич, – говорит она мне, – ходят слухи, что ты по колхозным чекам получил две с половиной тысячи рублей, а в колхозную кассу не сдал.

Я даже засмеялся, приняв это за шутку. Если даже и болтают люди, то рты всем не заткнешь, пусть чешут языками, я ведь в это время в Каргаске не был.

Пришли мы к Костычевым. Нас хорошо встретили. Жена его чудесно готовила. Мы немного выпили, хорошо поужинали, а потом пели песни и играли в «дурака». Кргда мы с Костычевым вышли на улицу покурить, тут он мне все и рассказал. Оказывается, за мной идет слежка, потому что меня подозревают в краже колхозных денег. Тут-то меня и стукнуло молотком по дурной башке. Не сказав ничего Фросе, я побежал к следователю Гришаеву. Он провел меня в комнату, предложил присесть и спросил:

– Что привело тебя ко мне, Николай Матвеевич?

От возмущения я сорвался на крик:

– Почему мне не сказали, что похищены деньги!?

– Потому что был приказ: всем, кто в курсе кражи, – тебе ничего не говорить. – Немного помолчав, спросил: – А кто тебе об этом сказал?

Я ответил, что сам проверил чековую книжку и увидел вырванные из средины листы. Это явно сделал преступник. Колхоз не получал такую сумму в двадцать две с половиной тысячи рублей. Гришаев меня слегка успокоил, что преступник найден – это брат Муравского, и он уже сидит. А за самим Муравским ведется следствие.

На второй день было общее собрание колхозников. Вопрос стоял о похищении денег. Я честно рассказал все, как было. Мне казалось, что колхозники выступят в мою защиту, пожурят и простят эту нелепую оплошность, учитывая мою порядочность. Но я ошибся. Прошлые мои заслуги были перечеркнуты подчистую. Все словно спятили, зал превратился в сплоченный негодующий коллектив. Наконец-то нашли злодея, из-за которого они так бедны и несчастны.

– Как ты посмел нас ограбить!?

– Мы тебе верили, а ты жирел за наш счет! Мальчишка, сосунок! Стыдно начинать жизнь с подлости!.. Думаешь – люди дурнее тебя и не схватят за руку, которую ты запустил в колхозную кассу!?

– Товарищи, посмотрите, – он уже себе и дом новый строит!

– По нему давно тюрьма плачет!

Сыпались и сыпались на мою голову обвинения – все было несправедливо, но больше всего обижало то, что упрекнули в постройке нового дома. Наша избушка, которую построили мы с матерью – четыре на пять метров. Это все, что я, парнишка, и больная мать могли соорудить, таская на себе бревна веревкой через плечо. Нижние бревна успели сгнить, ведь фундамента не было. Первый венец шел прямо по земле. Я ночами заготовил несколько бревен, чтобы заменить нижние. На помощь позвал двух моих приятелей. Мы быстро разобрали стены избушки и поставили нижние венцы. Избушка была мала для растущей семьи, и для пристройки мы протянули бревна еще на пять метров. Думал вечерами подрубить к избушке еще комнату. Это мне и поставили в вину.

Больше всех кричал Муравский. Он называл меня вором, бандитом, беспризорником, запустившим грязную лапу в колхозную кассу.

Бурное выступление Муравского прервал следователь Гришаев:

– Муравский, Вы изо всех сил стараетесь опорочить Кротенко, хотя прекрасно знаете, что он денег не брал. Ваше обвинение меня не тронуло. Скажу больше. Ваш брат уже арестован и все, что связано с воровством чеков, он рассказал. Прямые участники в воровстве: Вы, Ваши брат, сестра и жена. Сейчас следствие идет против вас.

Муравский стоя выслушал весь этот ужас и рухнул, как подкошенный на лавку. Собрание притихло. Я поднялся на трибуну и попросил колхозников до суда снять меня с должности председателя. Просьбу удовлетворили.

Через несколько дней нас с Муравским вызвали в Каргасок на допрос. Был август. Васюган сильно обмелел, пароходы не ходили. Нам предстояло проехать на обласке сто двадцать километров вниз по Васюгану. Это было странное плавание, – в одном вертком суденышке два непримиримых врага и сопровождающий Понуренко.

(Год спустя Понуренко расстреляют в Колпашево. Но на этот счет у меня другие сведения. После ареста, как немецкого шпиона, его держали в камере милиции Каргаска и много суток подряд не давали спать, выпытывая «шпионские» показания. Выбившись из сил, он на ночь заперся в камере изнутри табуреткой и лег спать на голом полу. Милиционеры выбили дверь и зверски били его до тех пор, пока он не скончался. Мне об этом, под большим секретом, рассказал знакомый милиционер).

Понуренко сидел в обласке между нами. Через шестьдесят километров остановились ночевать на берегу луга. Недалеко от берега стояли стога с сеном. Сварили чай, поужинали молча. Спать пошли на сено. Понуренко лег между нами. Ночь прошла без сна, хотя и все сильно устали. Я не мог заснуть от обиды на людей, которые споили меня и обобрали, но больше на колхозников, для которых старался, работая честно, не считаясь со временем, и порой забывая о семье. И вот в трудный для меня час – такое предательство! Досталось и молодой нашей семье, которая превратилась в «воровскую банду».

Лежу, смотрю на небо, подложив под затылок руки. Слышу, Муравский зашевелился. Я поднял голову, а он через Понуренко смотрит на меня. Что он задумал – трудно сказать, но мне показалось это подозрительным, и я рявкнул:

– Лежать! Свяжу гада!

Не знаю, что его подвигло рассматривать ночью мою персону, но до утра он лежал тихо, хотя вряд ли спал.

На другой день к вечеру мы прибыли в Каргасок. Утром был суд. На допросе мы с Понуренко рассказали всю историю с чеками. Муравскому в оправдание сказать было нечего. За свою пакость он передо мной даже не извинился. В итоге ему присудили три года тюрьмы и выплату украденных денег. Не оставили без внимания и меня. За допущенную халатность и то, что таскал с собой чековую книжку, я обязан был выплатить в колхозную кассу полторы тысячи рублей.

Возвращались домой мы с Понуренко вдвоем. Немного не доезжая Рабочего, решили переночевать на Уралке. В протоку у деревни заехали, когда было совсем темно. Слышим, за нами что-то шлепнулось в воду. Обернулись, огромный медведь большими рывками плывет за нами. Мы прибавили ход, медведь приотстал, выбрался на берег, галопом промчался вдоль протоки, опередив нас, снова плюхнулся в воду и поплыл нам навстречу. Мы резко отвернули в сторону обласок, но медведь не сдавался. Он еще дважды выбирался на берег, перегонял нас, бросался в воду и плыл нам навстречу. Такой случай за всю жизнь на Васюгане был у меня единственным. Кто-то медведя разозлил. Может, медвежонка убили, может, был ранен.

На третий день утром мы прибыли домой. За время моей поездки на суд, заскок злобы ко мне и моей семье прошел. Люди стали относиться к нам хорошо и даже с сочувствием, узнав, сколько мне нужно выплатить в колхозную кассу. Нам с Фросей предстояло пережить большие трудности. Полторы тысячи рублей – это огромная сумма, если учесть, что дома ни гроша. Мы продали корову, которую я купил в Шкарино телкой. За нее дали триста рублей. Больше взять денег было негде. Поздней осенью пришлось ехать в леспромхоз на заработки. Два года мы выплачивали долг, а сами сидели без копейки на картошке, рыбе и дичи. Вот такую пилюлю подложил мне председатель ревкома – Муравский.

После выплаты долга меня вновь избрали председателем единогласно. Жестокий урок не прошел для меня даром. Я превратился в бдительного руководителя. Работать стал с удвоенной энергией. Дневал и ночевал на работе. Изматывал себя до последних сил. Колхозники видели мое старание и тоже не отлынивали от работы. Не хвалясь, скажу – я был лидером, заводилой и люди шли за мной. Были особенно трудные времена в войну. Мужиков забрали на фронт, колхоз на военном положении, ежемесячная выплата огромного военного налога деньгами. Весь урожай зерновых сдавался государству, оставив только семена. Мужики, которые не были призваны на войну, считались военнообязанными на трудовом фронте. Бронь была у кузнеца Журавлева Гаврилы, у бригадира Бокова Василия, бухгалтера Чупурнова Георгия, зав. конюшней и ветеринара Тимченко Леона, бригады рыбаков из шести человек. Все, на ком была бронь, платили личный налог деньгами. Труднее всех было рыбакам. Норма зимой полтора центнера рыбы в день. За невыполнение – суд.