Текст книги "Урман"

Ч И Ж А П К А

Директор детдома вызвал меня к себе. Очень хороший был человек. Фамилия его Коренных: «Вот что, Николай, – сказал он мне, – отстоять я тебя не смог, не в моих это силах, но малость для тебя могу сделать. Зайди на скад и передай кладовщику вот эту записку. По ней он отпустит тебе продукты. Возьми сколько сможешь унести. В Чижапке тебе придется туго». Кулешову, выродку и бабнику, он пожелал много нехорошего, о чем писать не положено. Кладовщик выдал мне тридцать килограммов муки и крупы, пять – лапши, сахар, соль, хлеб, сливочное масло и три килограмма соленого мяса. Кроме продуктов – постельные принадлежности: одеяло, подстилка, подушка, тулуп и плотничьи инструменты. Набралось около восьмидесяти килограмм. Смастерил большие санки, погрузил свое добро и пешком отправился в Чижапку.

Был конец декабря. Мороз лютовал, а путь лежал долгий – сорок километров. Из Тюкалинки вышел засветло, с расчетом к вечеру прибыть на место. Шел по зимнику, который в ледостав прокладывают по Васюгану. В Нарыме меня выручало хорошее здоровье, заложенное природой. Как бы ни голодал, как бы ни надрывался, а выпадет случай поесть досыта, да поспать лишний часок, – уже готов гору свернуть.

В Чижапку добрался поздним вечером уставший, заиндевелый. Поместили меня в барак. Общие нары, засланные соломой, холод, грязь. Посредине помещения длинный стол, в углу железная печка. Варили каждый себе. На печи всем котелкам места не хватало. Набралось нас пятнадцать человек. Мороз с сорока градусов не сдвигался. Рабочий день десять часов. Труд был чудовищно тяжким. Лес мерзлый, как стекло, а его надо окантовать, ошкурить, вырубить угол, а уж потом в стену.

Продукты мной были быстро съедены, остался на пайке и стал голодать на полную силу. Ел много, ведь работа тяжелая, на морозе. Дома была картошка, но привезти ее было некому. Потом я узнал, что ее уже съели. Напрасно все лето старался с огородом. Пришлось с большим сожалением продавать тулуп. Дали мне за него два ведра картошки, десять штук редек и десять штук турнепса. В бараке все ополовинили, а через неделю я опять голодал. Паек выдавали только хлебом – семьсот грамм в сутки. Его мы съедали утром за один присест. В обед и вечером подсоленный кипяток, чтобы сбить голод.

Всего на школе работало шестьдесят человек. Сюда же входили вальщики леса и возчики. На тес и плахи лес пилили маховыми пилами, вручную. На этом поприще работал и я. Напарником был Гардусенко Иван. Лодырь, каких мало, хитрый и лукавый. Месяц с ним помучился, мы даже норму не выполняли, а потом выгнал его и взял в напарники Кучина Володю. Он был левша, но мужик ловкий и сильный, старше меня на пятнадцать лет. Стало мне легче и зарабатывать стали больше – до тридцати рублей в месяц. Заработка хватало только выкупить паек.

Прорабом был Криворотов. Сказать, что был строгим – ничего не сказать. Был зверь, людоед. Издевался над плотниками как хотел. За малейший промах – штраф до десяти рублей. Это треть зарплаты. Приходилось продавать часть пайка и выкупать остаток. Одежда на стройке изнашивалась быстро, а спецодежду тогда не выдавали. Купить не на что. Платили за работу ровно столько, чтобы выкупить паек. Несколько раз на постоялом дворе встречал Кулешова, когда он ехал в Каргасок. Просил привезти мне картошки из Рабочего, но в Каргасок он ездил со своими любовницами, и для моей картошки в «кошевке» места не было. На мне износилась фуфайка и валенки, а штаны и штопать было не за что. На кальсонах остались одни лохмотья.

Подковырял проволокой валенки, наладил санки и решил бежать. Вначале мелькнула мысль добраться до Новокузнецка. (Я знаю город будет, я знаю – саду цвесть, когда такие люди в Стране Советской есть). Так Маяковский написал про Новокузнецк, когда там побывал. Строился в Новокузнецке огромный металлургический завод и сам город. Стройка требовала неограниченное число рабочих рук, потому на работу брали всех – с документами и без. Убежавшие, если им, конечно, удавалось «умыкнуть» из ссылки, устраивались на стройку в Новокузнецке.

Ночь перед побегом совсем не спал. Ворочался, прикидывал и так, и эдак, продумывая план рисковой задумки. Кто-то меня выдал и чуть свет я сидел у коменданта на квартире. Фамилия его была Черных. За время двадцатилетней ссылки много сменилось комендантов в Рабочем и других поселках. Не о многих осталась память как о порядочном человеке. Коменданта Черных всю свою жизнь вспоминаю с благодарностью. Он был очень добрым человеком. Несколько раз по моей просьбе выдавал мне дополнительный паек. Осмотрел он мою одежду, вернее, лохмотья, крякнул, как-то по-отцовски и говорит:

– До Каргаска от Чижапки шестьдесят километров. Тебя даже ловить не будут. Через десять километров в такой одежде, босой и голодный замерзнешь на радость волкам. Садись, поешь, а потом иди к прорабу. Я напишу ему, чтобы сделал тебе расчет и ступай в Рабочий. Вашему коменданту напишу, что тебя отпустил. Про побег забудь. Не такие ушлые погибали зимой и даже летом.

Криворотов начислил мне окончательный расчет – три рубля сорок три копейки. Полагалось за полмесяца пятнадцать рублей. Остальное он удержал за квартиру – сырой промерзший барак. Узнав об этом, Черных приказал сделать перерасчет. Криворотов пересчитал и выдал еще рубль.

Был апрель тридцать пятого года. Я шел по васюганскому зимнику, сильно таяло. Портянки вывались из рваных пимов, намокли. И пимы тоже хоть выжимай. Пройдя шестьдесят километров, глубокой ночью я добрался до дома. За весь путь ни разу не поел – было нечего. Дома, не раздеваясь, просидел до утра и побежал к Дарье Михайловне. Думал, наберу сейчас картошки, редьки и турнепсу, наварю и наемся досыта. Женщина встретила меня со слезами на глазах, явно притворных, печально доложила, что картошка сгнила и она ее выбросила. Полезла в погреб, достала два ведра мелочи, как горох:

– Вот, Колюшка, все, что уцелело.

Принес я это счастье домой, сварил, поел и пошел в баню. Я был оборван так, что грешное тело сверкало из дырок со всех сторон. Старуха Некрасова, моя соседка, дала мне покойного деда холщевые кальсоны и холщевую рубаху. В те годы во всех общественных банях были коморки для обжаривания одежды от вшей. Там я прожарил свои лохмотья, хорошо помылся. Дома, как мог, затянул нитками дыры. На завтра была Пасха. Мы, еще не совсем отбитые властью от Бога, считали ее главным праздником в году. В Рабочем Пасху праздновали подпольно. Позже, года чепез два, когда я уже работал бригадиром на раскорчевке, женщины попросили меня в этот светлый праздник отпустить их после обеда домой. Я их отпустил, а сам остался на деляне и продолжал работу. За такое самовольство комендант меня арестовал, и две недели я сидел у него в кладовке, как в тюрьме.

Утром на Пасху я ел мелкую картошку, вспоминал родителей, сестренку, наш дом на родине. С восходом солнца звенели на все село церковные колокола. Праздничные столы ломились от еды. На улицах гуляние: нарядные люди, гармошки, балалайки, песни, игры. Кому надо было все это поломать? Надел свою драную робу и отправился на улицу. На бугорке перед первым мостом собралась молодежь. В низинах снег еще держался за землю, а бугорки уже просохли. Было тепло и безветренно. Солнце, как и положено в Пасху, ослепительно сияло на голубом небе. На бугорке радовалась Пасхе гармошка, а девчата пели что-то грустное. Я до них не дошел, сел поодоль на огородное прясло и стал смотреть, как гуляет молодежь. Посидел с часок, чувствую – слезы на глаза наворачиваются. Не хватало еще расплакаться. Поднялся и ушел домой.

По пути к дому меня встретила Кулешова Варвара Кузьмовна – жена Кулешова. Остановилась, даже поздоровалась со мной, чему я крайне удивился.

– Колюшка, – сказала она мне, – Наума Сафоновича сняли с рабрты.

Я сделал вид, что удивился и сочувственно спросил:

– За что?

– Говорят, что заворовался.

Я кивал головой, слушая ее, и делал печальное лицо, все-таки мы из одного села, а про себя думал, что Бог наказал ворюгу. Весь день просидел дома, а утром пошел к коменданту Иванову. Показал ему справку от коменданта Черных, который писал о том, чтобы мне выдали одежду, обувь и продукты. Иванов выписал мне двадцать килограмм муки, крупу, сахар, соль, масло, кирзовые сапоги, пару белья, фуфайку и рабочий костюм. Все бесплатно. Наверно, он пожалел меня – молодого работящего парня, одетого хуже побирушки. От коменданта я пошел к Звягинцеву. Он был назначен председателем артели вместо Кулешова. Счетоводом поставили Богера. Хороший, токовый мужик. Главными работами в поселке были, конечно, раскорчевка и строительство.

– Пойдешь пока на раскорчевку, – сказал мне Звягинцев, – в помощники возьмешь мою жену и жену Богера.

Много мог бы сказать о девушках и женщинах, сосланных в Васюганье. Ссылочная заваруха для них во сто крат оказалась тяжелее, чем для мужчин. Нечеловеческие условия жизни, умирающие от голода дети, надрывная работа на раскорчевке леса, на смолокуренном и пихтовом заводах. Мои слова мало что скажут и заденут за живое, а я и сейчас готов снять перед ними шапку и склонить голову. Не подобрать мне слов, чтобы дать нашим женщинам достойную характеристику. Они были НАСТОЯЩИМИ. Да и вам, девчонкам, родившимся здесь в войну, тоже перепало. Сама, дочка, знаешь.

Кулешов до суда был направлен на раскорчевку и работал один. Мы с помощницами хорошо сработались и стали давать двойную норму. В работе май пролетел незаметно. Мои подручные относились ко мне хорошо. Я не давал им тяжело поднимать, а ворочал сам. Они только подчищали площадку, вырубая мелкий березняк и осинник. Пни и колодины я выкорчевывал один. Думаю, что они же позаботились о том, чтобы председатель выдал мне премию за хорошую работу. И мне выдали хлопчатобумажный костюм, пару белья и рубашку. Я выглядел уже парнем, но с девушками не встречался, – было не до дружбы.

МОИ СЕРДЕЧНЫЕ ДЕЛА

Иду как-то вечером с раскорчевки, устал до последнего вздоха, голодный до тошноты. Паек давно кончился. Выдавали сразу на месяц, но точно распределить продукты по дням трудно. Крапиву вокруг огорода давно съел. Иду и соображаю, где бы раздобыть ракушек и крапивы? Хотел наварить котел побольше, чтобы хватило и на утро. Гляжу, у магазина стоят Кулешов и Скоморохов. Кулешов от суда легко отделался. За время председательства успел наворовать столько, что подкупить таких же дельцов не составило труда. Вместо тюрьмы его назначили председателем на Тюкалинку. Выглядел он молодцевато: побрит, одет, как франт, улыбка до ушей. Он окликнул меня, я остановился.

– Что ж, Николай, ты все бобылем ходишь? Живешь один, как барсук. Одному жить вредно. Спроси хоть у кого.

Хотел сказать ему, что живу один, потому что ты угробил мою мать, но промолчал. В это время я ненавидел его до скрипа зубов. Кулешов улыбался и продолжал издеватьтся:

– Надо тебе, парень, жениться. Вон бери Нюрку Фигурову. Хорошей будете парой. Лучше тебе не найти.

Фигурова Анна была девушкой некрасивой, с кривыми зубами и кривыми ногами. Ее мать звали цыганкой, потому что она занималась ворожбой. Анна была лодырем, каких поискать, но мать в ней души не чаяла – любила и баловала. Во мне вспыхнула обида. Набрался наглости и ответил:

– Наум Сафонович, Нюрку придетсч тебе брать в жены. Твоя Варвара Кузьмовна стара и больна. Нюрку ни один парень в жены не возьмет, а ей ничего не останется, как выйти за старика.

Кулешов залился в смехе и продолжал издеваться:

– Бери тогда Фросю Беленко.

От такой наглости я остолбенел. Фрося была красавица. Прекрасно пела, веселая, работящая. О такой невесте я и подумать не мог. Сделал вид, что не заметил его издевки и бодро ответил:

– Вот Фросю и возьму! На свадьбу приглашу тебя первого.

– Ну, ну, – хмыкнул Кулешов.

С тем и отправился я домой варить свой травяной суп.

В начале июля прибыл в Рабочий старшина по обставке Васюгана бакенами. Фамилия его Нестеров Степан Петрович. Ему требовались два гребца на лодку. Работа была рассчитана до ледостава. Мои напарницы по раскорчевке, попросили своих мужей – начальников – Звягинцева и Богера направить одним из гребцов меня. Пусть парень отдохнет.

Через неделю Кулешов уехал в Тюкалинку принимать колхоз, а я ушел работать гребцом. Зарплату мне положили шетьдесят рублей в месяц, да пятнадцать рублей хлебных. Зарплату следовало отдавать в артель, а хлебные оставлять себе для выкупа пайка. Вторым гребцом взяли Безотесного Сергея. Он был старше меня на год. Работа гребца тяжелая, зато мы сразу подружились с Сергеем и нашим начальником степаном Петровичем. Три человека – это весь наш коллектив.

Работа пришлась мне по душе. В начале июня вода стояла еще большая. Пока не обозначился межень, мы больше отдыхали и подрабатывали на перевозке пассажиров. Катера тогда были редкостью, ездили на лодках и обласках. На подработке мы получали в месяц по полсотни рублей и больше. Эти деньги не сдавали в артель, они шли нам в карман. Хлеб на каждого выдавали из сельпо по килограмму в день. Остальные продукты покупали в охотничьих магазинах, потому что установка бакенов предназначалась для безопасного прохождения транспорта рыбаков и охотников.

Когда я отъелся и появился небольшой остаток хлеба, стал раздавать его таким же горемыкам, каким был сам. Оставшихся без родителей детей было так много, что интернаты, построенные почти в каждом поселке, не могли приютить всех. Русских детей-сирот с большим удовольствием забирали к себе остяки, воспитывая их как своих. Был на Нюрольке дед – остяк, по фамилии Осачий. Он ходил по поселкам ссыльных с плакатом, где было написано: «Принимаю сирот». Много наших украинских девушек вышли замуж за остяков, спасаясь от голодной смерти.

В свой дом на лето я пустил жить Некрасовых. В семье их было шесть человек: две девушки и два сына. Старший из них был Никифор. Он от рождения был калека и таскал непослушные ноги на двух костылях. Никифор остался сапожничать в своем доме. Я ночевал у него. Возле умывальника мне втиснули топчан. День и вечер я был занят на работе, а спать мне было все равно где. Питались с семьей Некрасовых мы вместе. Все заработанные мной деньги, продукты, пойманную рыбу, дичь, орехи отдавал в общий котел. Мы жили одной семьей. Они любили меня, считали сыном и думали, что я женюсь на одной из их дочерей. Но я не собирался на них жениться. Они были хорошие девчонки и старались для меня, но мне, здоровому парню, идти в примаки!? Нет, увольте! Я должен сам организовать свою семью и женюсь на той девушке, любовь с которой будет взаимной. Гордости у меня было хоть отбавляй, хотя и нищий. Я и сейчас думаю, что поступил правильно. Был такой Сашка Иващенко. Сирота и тоже нищий. Взяли его к себе тесть с тещей, а потом всю жизнь упрекали, что из дерьма вытащили. А Сашка пахал без разгиба на все их семейство. Теще все было мало, она бегала по деревне и всем жаловалась на своего непутевого зятя, которого они по доброте душевной пустили к себе в дом. Оказывается, промахнулись с кормильцем.

Однажды, в начале августа, едем мы на своей бакенской лодке из Шкарино в Рабочий. Было очень жарко, и мы по очереди купались, прыгая из лодки в Васюган. К вечеру остановились на песках напротив устья Нюрольки. Развели костер, повесили на палочках над костром рыбу, наладили чай, и пока готовилась еда, стали обсуждать предстоящую в Рабочем вечеринку молодежи. Ни у кого из нас девушки не было. Решили бросать жребий. Написали на бумажках имена девчат и стали тянуть. И совсем неожиданно мне выпала Фрося Беленко. Она тогда дружила с Суязовым Владимиром. Отчаянный парень. Его в деревне побаивались. Все драки между ребятами затевал он, но и сам зачастую ходил в синяках, как черт. Я по характеру не задира, конфликтов избегал, но если случится постоять за себя, то врежу между глаз, – мало не покажется. Девушку, которая выпала по жребию, нужно было обязательно проводить с вечеринки. За невыполнение мы придумали какое-то наказание. Я задумался, как быть? С одной стороны попадет от Володьки, а с другой – от своих ребят.

Приехали в Рабочий, пришли на вечеринку. Это место мы называли «точек» – за вторым мостом между домами Беленко и Рыбакова. Молодежь собралась быстро, зазвенела балалайка, все пошли танцевать. Я с разбегу – будь что будет – пригласил Фросю. О Суязове почем-то даже и не вспомнил. Оказалось, что в тот вечер на «точке» его не было. Мы с Фросей покружились, покружились в этой толкучке и ушли. Был теплый, тихий вечер. Гнус уже пропал. Мы пришли на пристань, уселись на бревно. Бревен на берегу навалено много, их сплавляли по Васюгану к Рабочему с мест заготовок. В первый вечер нашего общения мы проговорили до утра, а потом стали встречаться, когда выпадет свободное время.

О СЕМЬЕ БЕЛЕНКО

Беленко Сергей Константинович, твой дедушка, был профессиональным портным. Он мало работал на раскорчевке, только в первые годы ссылки. Когда организовали колхоз, он был колхозным портным. За работу получал трудодни. У них с Ганной, твоей бабушкой, было семь детей. В ссылку выехали девять. В дороге два младенца умерли. Остались четыре дочери и три сына. Старшая из дочерей Анна. Судьбе ее не позавидуешь. (Не родись красивой, а родись счастливой). Красавица была твоя тетка, каких не было, нет и не будет. Темно-русая грива блестящих волос спускалась ниже пояса и была такой густоты, что бедной девушке приходилось выстрегать пряди, чтобы расчезать этакую Богом данную красоту. Ее темносиние глаза, улыбка сводили с ума парней не только в Рабочем. И жених был ей подстать – Шапкин Володя. Красивый, грамотный парень. Дело шло к свадьбе, когда он уехал в Томск учиться на агронома. Анна уже ждала ребенка. Неожиданно для всех он в Томске женился. Видимо, был расчет остаться в городе. Анна родила сына и в тот же год умерла, надорвавшись на раскорчевке. Шапкин, узнав о смерти Анны, приехал в Рабочий, забрал сына и больше у нас не появлялся.

Фрося была вторая по возрасту. В тридцать третьем году ее послали на ясельные курсы. По окончании работала в Тюкалинке заведующей яслями всго год, а потом ее направили на курсы ликвидаторов. Закончив их, она преподавала на Уралке – учила читать и писать неграмотных. Потом работала в колхозе. В колхозе работала и ее сестра – Соня. Третья сестра Мария, вышла замуж и уехала в Ростов-на-Дону. Старший из сыновей Николай, погиб на фронте, ему было девятнадцать лет. Младшие – Володя и Анатолий закончили в Новосибирске институты и в Рабочий не вернулись. Ганна, мать такого огромного семейства, работала в колхозе.

Я много раз упоминал Кулешова. Чтобы ты поняла, что это был за человек, напишу о нем отдельно.

К У Л Е Ш О В Н А У М С А Ф О Н О В И Ч

Отец его богатый алтайский крестьянин, Ксенафон Матвеевич Кулушов. Его огромные пашни обрабатывали наемные рабочие. Мужик деловой, хваткий. Не просто так разбогател он на степных алтайских просторах. И все бы хорошо, но не любил он свою жену. Жили, как чужие. Жена не совала нос ни в его дела, ни в любовные похождения.

Один забавный случай до ссылки смаковала вся Волчиха. Была у Ксенафона Матвеевича любимая женщина. Звали ее Таня Куданова. Жила она недалеко – на второй улице за усадьбой Кулешовых. Было ей около сорока. Красивая, спокойная женщина. Доход ее состоял из приема мужчин. Ксенофон в ней души не чаял, закрыв глаза на профессиональную деятельность любимой. У Ксенафона Матвеевича было два сына: старший Наум, а младший Константин. Оба женаты. Оба не обойдены умом, удалью и внешностью. Константину тоже приглянулась Таня. К ней он похаживал втихаря. Уход вечером из дома объяснялся легко – пошел играть в «очко». В то время игра в «очко» была модной, играли на деньги.

Поздней осенью забивали овец. Тушки подвешивали в амбарах. В очередной раз Константин, отправляясь к Тане, зашел в амбар, отрубил полтушки овцы: Таня без подарка не принимала. А на другой вечер к ней решил наведаться Ксенафон Матвеевич. Он зашел в амбар, взял оставшуюся полтушки барана, завернул в мешок и пошел к своей любимой. В то время ему было около шестидесяти лет, но старик был крепок и здоров. Таня велела мясо унести в кладовку. Там он увидел вторую половину овцы. Значит, здесь побывал кто-то из его сыновей. Оставалось выяснить – кто? В тот же вечер, собрав сыновей, он прями спросил: «Кто ходит к Тане?» Сыновья смущенно молчали, и отец понял – оба! И очень удивились сыновья, когда отец предложил установить очередь.

Наум Сафонович унаследовал от отца незаурядный ум, практичность и деловитость. В Волчихе, до ссылки, он работал директором молзавода. Жил в отделе от отца. Варвара, его жена, была болезной и родила Науму только сына Васеньку. Мы с ним были ровесники и на родине в Волчихе учились в одном классе. Науму Сафоновичу дети были не нужны. Он брал от жизни по полной, а на отсутствие женской ласки ему было жаловаться грех.

Любовь к женскому полу из Кулешова не выбила даже ссылка. После того, как он удачно откупился от суда в Рабочем, его назначили председателем колхоза в Тюкалинку. Там был первый по Васюгану колхоз раскулаченных алтайских крестьян. В Тюкалинке в начальной школе работал учителем сын Наума Сафоновича – Вася. Варвара Кузьмовна осталась в Рабочем. По сути она только формально была его женой и никогда не ограничивала свободу своего мужа. В Тюкалинке Кулешову приглянулась Анна Керельчук. Ей было около сорока. Муж умер в первый год ссылки. Свободного время у председателя колхоза мало, но Наум Сафонович находил его и у Анны был частым гостем. Василий, сын Наума Сафоновича, не был таким бравым молодцем, как его папа. Характером он пошел в мать. Да и внешностью не блестал. Небольшого роста, слегка полноват, с белесыми редкими волосами. Девушки его не любили. Он устал от одиночества, ему не хватало женской ласки и материнской любви. Однажды они встретились с Анной у ее дома. Немного поговорили. Анна заторопилась на работу, а Василию сказала: «Скучно будет, заходи».

Скучно Василию стало в тот же вечер. Он пришел к Анне с вином и закуской. Накрыли стол. Время подошло к ночи, когда в дверь постучали. Василий в одно мгновение очутился на печи, захватив с собой тужурку. Войдя в избу, Наум Сафонович сразу увидел Васину шапку, которую тот забыл захватить с собой в укрытие. Накрытый на двоих стол тоже намекал кое о чем. Наум Сафонович, по примеру своего отца, не стал журить сына, позвал его в сени и сказал, что к Анне будут ходить по очереди. У папаши была зазнобушка еще и в Березовке. Отец с сыном чередовались до осени тридцать пятьго года.

В тридцать шестом году Василия перевели учительствовать в Желтый Яр. Наум Сафонович не долго задержался на должности председателя в Тюкалинке. Его сняли с работы уже в конце августа. Он и здесь не утерпел и запустил руку в колхозную кассу. В это время Анна была уже беременной и после родов подала в суд на алименты. Хотя определить чье дитя она носила под сердцем, было не возможно, Наум Сафонович взял грех на себя и ему присудили двадцать пять процентов от заработка выплачивать Анне. Кулешов оказался в тупиковом положении. Ему предстояло вернуть в колхоз украденные деньги, а сумма была приличной. За трудодни он ничего не получил. Ему не выдали карточки на хлеб, поскольку они выдавались только рабочим, колхозникам они не полагались.

Работая гребцом на бакенах, я набрался сил, поправился, стал походить на парня. С Фросей мы продолжали встречаться. В конце августа нам привезли паек. Выдавали сразу на полмесяца – пятнадцать килограмм на человека печеного хлеба. Я получил свой паек и несу все пятнадцать килограмм в мешке. Гляжу, Кулешов стоит на том же месте, где предлагал мне жениться на Фигуровой. Он первым со мной поздоровался и говорит:

– Коля, дай мне буханку хлеба. У нас с Варварой совсем нет еды.

Мне так хотелось послать его в тридевятое царство, напомнить о том, что смерть моей матери на его совести. Напомнить о том, как он ее больную гонял на раскорчевку, как для умирающей не дал лодку, как за гнилую картошку она перетаскала ему последние шмотки. Да разве все перечислить! А сколько горя мне пришлось пережить в Чижапке, куда он вышвырнул меня, как щенка! Я остановился, развязал мешок, дал ему две большие булки, а сам подумал: «Пускай за все зло, что причинил он нашей семье, я отплачу ему добром». В сентябре его осудили на два года и увезли. На этот раз откупиться было нечем.

Работали мы на бакенах до ледостава, а зимой возил сено и лес.

***

Очень много уделил внимания Кулешову. Это не просто так. Всех нас, согнанных с родной земли, давил в ссылке гнет бесправия, голода и нищеты. Казалось естественным, что в такой ситуации, выживая, люди должны поддерживать друг друга, однако, все сложилось иначе. С первых же дней определились лидеры. Это были грамотные люди, с приличными материальными возможностями, незаурядным умом и железной хваткой. Естественно, что во главе всех начинаний комендант ставил именно их. Его не интересовала порядочность этих людей. На жестокое отношение к подчиненным он закрывал глаза. Одним из таких деспотов и был Кулешов.