Текст книги "Урман"

ССЫЛЬНЫЕ

Одельно хочу сказать о ссыльных, которые этап за этапом прибывали в Рабочий, вплоть до пятидесятого года. В сорок первом году – это были Поволжские немцы. Их выгнали с родной земли, когда Гитлер подошел к Сталинграду. Раскидали бедолаг по всей необъятной Сибири, Алтаю, Казахстану. Большая партия прибыла и в Рабочий. Жалкое это было зрелище. К этому времени мы прожили в Рабочем уже десять лет. Успели построить дома, раскорчевали себе огороды, завели скотину. У прибывших, как говорится, – «ни кола, ни двора», но главное – моральное унижение – «фрицы!». Кто там, кроме единиц, знал, откуда и по какой причине «фрицы» прибыли в Рабочий. Немцев откровенно не любили и не просто так. Почти все мужики и парни были на фронте, воевали с немцами, а многие родные уже получили похоронки.

Поселились немцы в старом бараке, который мы когда-то перевезли из Волчихи в Рабочий. Там мы с мамой и сестрой прожили два первых года ссылки. Сляпанный на скорую руку, он обветшал, глиняные печи развалились. В нем было тесно, холодно и сыро. Но другого помещения не было. Все, что я мог сделать для этих несчастных, – я сделал. Организовал женщин и самих немцев на ремонт барака. Выписал со склада немного зерна, картошки и соленой рыбы из засольни. Все это было быстро съедено, и немцы ходили по поселку, – побирались. Весной они перекапывали огороды, выискивая сгнившую картошку.

Те, кто согласился работать в колхозе, получили овощи, горох, два килограмма свиного мяса в месяц на человека и поллитра молока в день тоже на человека. Трех парней я включил в рыболавецкую бригаду.

Рабочий растянулся по коренному берегу Васюгана на километр. Высокий берег рассекают два огромных оврага. Через них в первый год ссылки построили длинные мосты из кедра. Были еще три ложка, но мосты через них не строили, проходить можно было и так.

За последним таким ложком, где кончается поселок, немцы стали рыть землянки. Стихйное поселение быстро окрестили «Берлином». Там поселился и свой «Гитлер» – дед Гомершмидт. Физически старик был крепким, но у него тряслись руки, наверно, хорошо хлебнул во время ссылки. Работать в колхозе наотрез отказался, выкопал в «Берлине» землянку, а был он одиноким, и принялся плести из овсяной соломы шляпы. Но кому нужна в урмане соломенная шляпа!? Это же не Приволжская степь! Вскоре дед переключился на соломенные сумки. Их покупали для детей в школу. Каким-то образом ему удалось купить телочку. В дальнейшем он продавал молоко и масло, – тем и жил.

Немного слов об одной старухе, – вредная немка, каких поискать! Была она высокая, сухощавая и сутулая. Наш поселок был воистину интернациональным. Все, как и прибывшие немцы, были ссыльными, все терпели нужду. Но бабка считала, что именно рабочинский народ виноват в ее беде. Особенно, конечно, я – председатель. Мстить за ссылку она мне боялась, потому отыгрывалась на моей жене: «Подожди, Фроска, Хитлер придет, – горшка из-под меня носить будешь!». «Хитлер» не пришел, и бабка поутихла.

Этим же сорок первым годом прибыли из Прибалтики латыши. Пришедшая власть считала их контрой и вредителями наступившей счастливой жизни. Обо всех прибывших говорить можно долго. Все они были умными, грамотными людьми, большинство с высшим образованием. Расскажу только о некоторых, с кем мне пришлось сблизиться по работе или жизни. О Гарике Трапансе я уже немного писал. Почему именно на него я обратил свое внимание? Наши судьбы были схожи. Разница в возрасте лет десять. У него и у меня отцы пропали без вести, но его счастье было в том, что у него была жива мать, и она не работала на раскорчевке, а занималась лишь домашними делами. Я был лишен такой привилегии. Первых ссыльных латышей поселили в Волчихе. Это было в то время, когда там принял колхоз Волохин. Именно в этот год он самовольно взял государственное зерно, чтобы провести посевную.

Из дневника Гарика Трапанса.

«Проснулся я, когда нашу баржу прибуксировали в Чижапке. Охрана пояснила, что это административный центр нижнего Васюганья и всяких раскулаченных, сосланных и врагов народа здесь не поселяют. Нас будут селить по колхозам, которые построили раскулаченные алтайские крестьяне. Вместе с ними мы займемся раскорчевкой леса. Хорошо, что нас высадят к людям – таким же бедолагам, как мы, а не сбросят, как хлам в болотистую тайгу. В Чижапке нам принесли хлеб и соленую рыбу. Хлеб рассыпался, – он был из гороха, овса и жмыха. Зато рыба была хороша. Это были малосоленые караси, огромные окуни и жирные язи, очень вкусные. Я до сих пор это помню.

Скоро нам предстояло выйти на берег, а там мы должны будем искать пропитание сами. Васюган хотя и имеет темнокоричневую воду, но она очень вкусная и чистейшая, вытекающая из сфагнумных болот. Ее можно было пить сырой сколько угодно, и для желудка она была очень приятна. Погода была благодатная – теплое солнце, тишина, птичий гомон, с баржи уходить на дикий берег не хотелось. Но в дальнейшем вся эта природа будет моим лучшим другом, я полюблю ее, и до самой старости буду приезжать сюда из Москвы каждое лето…

Возле поселка Рабочий в Васюган впадает речка Нюролька, раза в три уже Васюгана. Нас повезли по ней и высадили нашу группу в поселке Волчиха…»

Вот какую характеристику дал Гарик Трапанс Волхину: «На четвертый день приехал председатель колхоза Волохин. Работа моя на пахоте ему не понравилась, и он понес на меня отборным матом. Матерились и здесь мужики, но это был скорее разговор, нежели мат. Волохин же нес такое, что даже бывалые мужики краснели и выходили из барака. Я тоже не выдержал, сорвался с нар и кинулся на улицу…»

Когда колхоз из Волчихи перевели в Рабочий, все жители переехали к нам. Гарик был добросовестным и работящим парнем. Он много помогал в колхозе, работал в школе истопником и библиотекарем, но больше всего его занимала охота и рыбалка. Позже он стал кадровым охотником.

Несколько слов о Кристе Астре Карловне. Когда она переехала из Волчихи в Рабочий, комендант назначил ее врачом в нашу больницу. Ей было, наверно, лет сорок пять, и после окончания института она имела большой стаж работы в поликлинике. Она была у нас первым медицинским работником, которого с полным правом можно назвать – врач. До нее врачевали, один сменяя другого, фельдшера – бездари. Хорошего врача лечить ссыльных не пошлют. Астра Карловна часто ездила со мной в Каргасок за больничным оборудованием и лекарством. Материально на бытовом уровне колхоз ее поддерживал. Жители поселка буквально боготворили ее. Она принимала роды, лечила детей и взрослых на профессиональном уровне. Сама готовила из трав лекарственные настои, учила женщин правильно пользоваться природной аптекой.

В Рабочий из Волчихи переехали Рихтер Анна и Сима. Анна по специальности была инженером – мостостроителем. Болезненная, с отечностью и очень полная женщина. Почему я именно о ней завел речь? В какой-то степени она спасла мне жизнь. В военные годы колхрз буквально задавили денежными налогами и поставками зерна, масла, мяса, рыбы. Неважно, если нет урожая по природным условиям или потому, что в колхозе нет мужиков, а вся работа лежит на плечах стариков, детей и женщин. Я был военнообязанным, и фронт мой был – колхоз. Это означало, что все поставки должны быть выполнены в срок. За невыполнение – арест и трибунал. Так всю войну на острее ножа.

У Анны Рихтер где-то в Марокко жил брат, который имел в собственности велосипедный завод. Брат поддерживал сестру в ссылке, посылал ей значительные суммы денег и посылки с продовольствием.

Анна и Сима, при переезде в Рабочий, купили себе избенку напротив нашего дома, и так повелось, что каждый вечер приходили к нам в гости. Ужинали мы вместе. Это были умные и грамотные женщины. Обычно вечерами у нас в доме собирался «на огонек» народ, и все с интересом слушали их рассказы. С Анной я советовался по многим вопросам, которые касались не только строительства, но и экономики. Она была в курсе финансовых дел колхоза. И когда налог крепко хватал меня за горло, она безвозмездно отдавала свои деньги колхозу. Анна умерла в Рабочем, не дождавшись конца ссылки. Сима знала несколько языков, и преподавала в школе немецкий.

Сейчас не помню, откуда и по какой причине вместе с нами были сосланы две семьи татар. Голод мучил в первый год ссылки всех, и все искали способ прокормиться. Главы двух татарских семей нашли выход. В немногочисленном табуне привезенных коней, начался падеж. Дохлую лошадь татары утаскивали к себе и съедали. Мы люди православные и конину по традиции не едим, а они мусульмане. Конина – их основное блюдо. Вскоре причина гибели лошадей была выяснена. В лен на шее коня под гриву татары вбивали длинный гвоздь, и лошадь быстро угасала. Жулики были арестованы и больше о них я ничего не слашал.

В сорок восьмом году к нам привезли вторую партию ссыльных из Латвии. О них я уже немного писал. Год спустя, через Рабочий прогнали вначале эстонцев, а через полгода – литовцев. Их расселили по леспромхозам на Нюрольке.

(рис. 11. Первый секретарь Каргасокского райкома партии и Н.М.Кротенко. 1955г.)

***

Через десять лет, после переезда в Каргасок, я побывал в Рабочем. Переночевал в своем доме, которого не было смысла перевозить в райцентр. Он оставался единственным на всю деревню и стал разрушаться. От остальных построек остались только ямы – бывшие погреба. Часть домов перевезли в Каргасок, остальные – по другим поселкам. Улица заросла высокой, густой крапивой, в воздухе висела гробовая тишина. Не верилось, что всего-то десять лет назад здесь бурно кипела жизнь. Я подумал, что такая необычная тишина подчеркивает то, что поселок был построен здесь принудительно, ни в чем не повинными людьми, а тишина сохраняет о них память. Прожил Рабочий ровно двадцать лет.

Я бы сравнил ссылку людей на берег Васюгана с высадкой Робинзона на необитаемый остров или захватчиков на чужую землю. Тысячи лет стоял здесь урман, радовался жизни, сохраняя природную красоту. И вдруг налетел «десент» на девственный берег таежной реки, полуголый и голодный, – стал с остервенением крушить могучие кедры, пихты, ели, лиственницы, расчищая площади под стройку и пашни. А потом также быстро исчез, оставив после себя брошенные поля, в неравной битве отвоеванные у леса, и сожженные огромные мосты, построенные голодными людьми в первый год ссылки. Смотреть на все это мне, прожившему здесь от первого забитого колышка до отъезда, когда вместо людей осталась только тишина, да могилы погибших от голода и надрыва людей, было невыносимо больно.

Немного прожил поселок Рабочий, построенный прекрасными людьми, сосданными погибать в болото не за тяжкие грехи, а за порядочность, ум и деловитость. Зависть… Зависть… Как здорово подыграла завистникам революция, развязав лодырям, хапугам, бездарям и ворам руки к расправе над честными людьми, на которых держалась Страна, снабжая ее всем жизненно необходимым. Но трудно из человека выбить то, что заложено в него природой и родителями. Как пример этому – поселок Рабочий, построенный на костях сосланного народа. Немногие, оставшиеся в живых, не опустили руки, а за короткий срок превратили непролазную тайгу над Васюганом в живой поселок со школой, клубом, больницей, интернатом, скотными дворами…

Трудно теперь судить о том, как бы сложилась судьба Рабочего, если бы люди не покинули его. Но Рабочий был, и все, кто еще жив, никогда не забудут эту землю. Не забудем урман, пойму, старицы, озера, протоки, перетаски и, конечно же, таежные дороги жизни с их коричневой водой – Васюган и Нюрольку. Мы, сосланные сюда детьми, нашли здесь свою любовь, создали семьи, родили детей, выучили их, дав высшее и среднее образование. Низкий поклон вам – Урман и Васюганье! Вечная память тысячам людей, погибшим здесь от голода и надрыва.

ВАСЮГАН – МОЯ РОДИНА
******* ******* ******* ******* ДЕТИ ВАСЮГАНЬЯ

«Здравствуй дорогая дочка! Мы так рады с отцом, что сбылась твоя мечта, съездила ты на свою родину. Получили твое письмо, расстроились оба, ночь говорили, вспоминали и не спали совсем. Отец говорит, что прошла наша молодость и жизнь на том Васюгане в Рабочем „ни за понюх табаку“. Сколько раскорчевано полей, сколько силы молодой положено, плотину даже строили. Оказалось, никому это не надо».

*******

Новость об очередном приезде ссыльных сообщал нам отец. Мои детские впечатления могут не совпасть со взрослыми, а потому пишу детскую отсебятину. Размещать новую партию прибывших ссыльных приходилось моему отцу. Комендант поселка Закамов не очень обременял себя этой черновой работой и сваливал все на председателя колхоза. Обычно прибывших ссыльных временно поселяли в клубе и в старой колхозной конторе. Я хорошо запомнила приезд латышей, потому что было мне тогда уже восемь лет. Перед клубом, где их разместили, большая площадь. На ней была разбита волейбольная площадка и площадка для игры в городки. За клубом со стороны леса – колхозные амбары, молоканка, интернат, сушилка. Еще глубже в лес – фермы, конюшня, свинарник, телятник, кошара и сарай для льна. Рядом с площадью у первого моста – магазин, пожарный щит, дом коменданта.

Для любой деревни приезд новых людей – это событие, но если они не из местных поселков, а почти из «Тридевятого царства» – событие вдвойне. Мало кто знал: кто такие латыши, за какими морями-океанами сидит невиданная Прибалтика и по каким причинам жители ее оказались в дебрях непролазного урмана. Больше всего, конечно, любопытство донимало нас, – детей, которые слово «Прибалтика» отродясь не слышали, хотя и прожили на свете по пять-восемь лет. Мы – дети глухой тайги, заливной поймы и Васюгана, а по сути – дикари. В оборванной одежонке, всегда босые, в цыпках, и вдруг, люди, добротно одетые, вежливые и спокойные. Не чудо ли это из сказки!

Впервые наша оборванная «банда» девчонок сделала попытку разобраться в том, кто такие латыши и что им надо в Рабочем, – на второй или третий день приезда этого загадочного люда. Вначале мы наблюдали за ними издалека, от магазина, через площадь. Люди выходили из помещения, заходили обратно, горели костры перед клубом, готовилась еда. Интересно, – что приезжие едят?

Трудно издалека в этом разобраться, надо подойти поближе, хотя и очень страшно. Пригнувшись, мы от дома коменданта двинулись вдоль забора, который шел к клубу, ограничивая площадь с одной стороны. Вдоль забора обильно росла крапива. Обжигая лица, мы подкрались к клубу, уверенные, что нас не видят. Когда кончился забор, мы подбижали к клубу и остановились недалеко от входа. Вскоре вышла молодая, аккуратно одетая женщина. В фартучке она что-то несла. Остановилась, на крыльце и, помонив нас пальчиком, чт-то сказала на своем языке. Незнакомая речь поставила нас в тупик. Что она сказала: уйти или, наоборот, подойти поближе? На всякий случай мы стояли на месте, чтобы вовремя дать деру. Тогда она сама попошла к нам, приоткрыла фартук и, о чудо! – там были яблоки! Мы впервые видели эту диковину, хотя сразу догадались, – это они! Женщина, приветлево улыбаясь, раздала нам по яблочку.

С заморской диковиной, сломя голову, мы примчались домой. Мама стирала во дворе белье. Увидев нас с яблоками в руках, разогнулась, и в недоумении развела мыльными руками:

– Это что такое!?

– Мама, – это яблоки! Яблоки! – орали мы, и прыгали вокруг нее, как ошалелые.

– Вижу, что яблоки, – мама сердито сдвинула брови и строго спросила: – Где взяли?

Хотя мамин хмурый взгляд и резкий тон не предвещал ничего хорошего, мы в восторге прыгали вокруг корыта, держа яблочки над головой. Мама вытерла о фартук руки, велела всем сесть на крыльцо и, встав перед нами, произнесла речь:

– К нам приехали люди издалека. Ехали больше месяца. Они устали, многие болеют. У них нет жилья, нет денег и еды. Какое вы имеете право отбирать у них последнее!? Вы позорите не только нас с отцом, но и весь поселок. Побираться стыдно и недостойно. Чтобы это было в первый и последний раз, иначе скажу отцу, тогда пеняйте на себя.

Мамина лекция о нравственности нас не очень озаботила. Мы ушли на берег курьи, сидели, свесив ноги с обрывчика, и маленькими укусами грызли яблочки. Ах, какие же они были ароматные и вкусные! (До сих пор помню). Потом долго купались нагишом в теплой воде курьи. Сейчас я не люблю яблоки. Осенью в саду под яблонями ими все усыпано – крупные, румяные, сладкие. Но разве сравнить их с теми не крупными и не очень румяными, которыми угостила нас сердобольная латышка!

После того, как латышка одарила нас яблоками, мы решили, что новые поселенцы нас очень любят, рады до смерти нашему присутствию, а мама поругала нас просто так. Мы продолжали вертеться возле новеньких, высматривая и вынюхивая особенно то, что касается еды. Однажды обнаружили печку, сделанную из глины на склоне оврага, у первого моста. Недолго нам пришлось гадать, чья это печка? Буквально на второй или третий день мы увидели, как латышская женщина печет там блины.

Бесстыжей своей «бандой», едва это заметив, мы предстали перед ней во всей своей ободранной красе. Понятно, что женщине по-матерински стало жалко попрошаек местного разлива. Вид, конечно, был у нас еще тот! Она жалобно нас оглядела и от скудной своей стряпни раздала каждой по блинчику. На этот раз докладывать маме о своей добыче мы не ринулись, но на беду ехал отец на своем выездном рысаке. Увидев, как мы лопаем чужие блины, рявкнул, не слезая с коня:

– Ну, придите домой!

А ведь мы, дети сосланных хохлов из Алтайского края, хотя и родились здесь в неволе, но от голода не страдали. Вдоволь было картошки, овощей, рыбы, дичи, ягод, грибов, кедровых орехов. У многих были коровы, свиньи. Нам не хватало лакомства: сахару, конфет, печенья. Эту вкуснятину мы получали в подарок к Новому Году, Первому маю, к Ноябрю. Потому ждали праздники не из-за патриотических чувств, а чисто из меркантильного интереса. С одеждой в послевоенное время было очень плохо. Бабушка ткала холст, а дедушка шил нам рубашки, по-украински – станухи. Отец сам изготовлял обувь из кожи лося, сам занимался выделкой шкуры.

Вскоре прибывшие горемыки начали покупать избушки и строиться. Рядом с нами купила избушку семья Калниньш. Еогда-то в ней жил Никифор Козарезов. Был невысокий, сухощавый, ноги у него не работали, и он таскал их на двух костылях. В войну, когда Ивана Некрасова, нашего соседа, взяли на фронт, Никифор подкатил к фронтовичке Таисье – жене Некрасова. А ведь Таисья, когда мужиков отправляли на фронт, дольше всех бежала за неводником по берегу и, захлебывалась, орала:

– Убъют моего Ваньку! Убъют моего Ваньку!

Ваньку не убили. Он вернулся с фронта целехонький, забрал у Таисьи своего сына Шурку и уехал. К этому времени у Никифора и Таисьи ползали в избе по полу два карапуза.

На месте избушки Никифора наши новые соседи построили большой дом. Семья у них была из шести человек: отец с матерью и четверо детей. Старшая – Мирдза, наверно, ей было лет шестнадцать, за ней – Янис, потом Карлис, и младший Петерис – восьми лет.

(Рис. 12. Семья Калниньш около своего дома в п. Рабочий).

Немного скажу о Карле. Этот мальчик заметно отличался от всех детей Рабочего. Был он не по годам серьезным, доброжелательным, а главное – учился на одни пятерки. Десять классов закончил с медалью и без экзаменов поступил в Томский университет на факультет физики. Через год перевелся в Ленинградский Университет физики и закончил его блестяще. Работать начал в Российской академии наук, там написал докторскую, но завистники в своем институте защитить не дали, положив на это всю свою бездарность. Пришлось ехать в Москву, где защитил единогласно. Завидовать было чему. Карл был высокий, стройный человек, спортивного телосложения, с густой шевелюрой, красивый с интеллигентным лицом. Говорил негромко, исключительно по делу, был немногословен. Прекрасно играл на рояле и скрипке. Его научные статьи, а затем книги, выходили одна за другой. Было чему позавидовать!

(Рис. 13. Карл Карлович Калниньш, доктор физико-химических наук. 1983г.)

Отвлеклась, а разговор шел о латышах, сосланных в наши таежные края. Напротив нас купили избушку Анна Рихтер и Сима (фамилию ее не помню). Избушка когда-то была построена Некрасовым Иваном, где до войны они жили с Таисьей. Сима с Анной были частыми гостями в нашем доме. Анна угощала нас заморскими яствами – шоколадом, какао, кофе, конфетами. Она получала это богатство от брата, который жил где-то в Марокко.

По дорожке в лес, от избы Некрасова, была избушка Пыльновых. Их в поселке считали придурками. (Его звали Прохор, ее – Марфа. У Марфы была странная кличка: «Я с Кагальтуры бигла, бигла, – упала и стою»). Избушку у них купили мать с сыном – Курземнекс. Вскоре у нас в доме появился мальчик – Олгерт Курземнекс. Он был ровесник моего брата. По-русски знал два слова: «медведь» и «пуговица». С первого же дня они с Борисом стали неразлучны. Олгерт заговорил по-русски очень быстро и без акцента. Мы мигом прописали его в свою компанию, и выучили на латышском языке слово «пуйка» – нам оно понравилось. Борису и Олгерту было лет по шесть, я была на два года старше. Когда созрели кедровые орехи, мы стали брать Олгерта с собой в лес. Однако лазать по кедрам приходилось мне. Уж больно мальчишки были малы. Мне же нравилось доказывать этим неуклюжим малышам, какие они недотепы и какая я ловкая.

От лазания по кедрам у меня осталось чувство сильной боли на подошвах ног. Если сучки высоко от земли, приходилось сползать со ствола, тормозя ход подошвой ног. Лазали по кедрам босые, и кожу сдирали до мяса. Но боль быстро проходила, если стать в мягкий, влажный мох – сфагнум. Позже узнала, что сфагнум лекарство от ран, нарывов, укусов, желудочных и венерических заболеваний. Он содержит антибиотики, йод, дубильные вещества и другие лекарственные средства. Может, поэтому мы – босоногие дети урмана, – не болели. Ведь мы пили воду из Васюгана, которая вытекает из сфагнумовых болот, купались и мылись ей. Лечебные свойста этого уникального растения, – знают все звери, населяющие урман. Раненые они уходят в болото и ложатся в коричневую торфяную жижу.

Для приготовления еды летом топили на улице печь из глины. Света в Рабочем не было. Дожидаясь родителей с полей или покоса, детишки с самого малого возраста, – варили ужин. Это традиционно был чугун с картошкой и сковорода с рыбой. Когда созревали кедровые шишки, жарили их тут же – на углях. Аромат смолы кедра наполнял воздух далеко по округе. Не в моих силах изобрести духи с ароматом жареных кедровых шишек, а если бы такое случилось, уверена, они бы не залежались на полках магазинов.

Вот уже и солнце село, и коровы нетерпеливо орут на той стороне Васюгана, а родителей все нет и нет. Огонь в печи угасает, картошка и рыба готовы. Мы забераемся на конек крыши, чтобы была видна Нюролька, откуда должны появиться обраски колхозников. И, наконец, слышится звук далекой песни, плывущей по воде, точно розовый туман на закате солнца. Мы сползаем с крыши и бегом к реке:

– Едут! Едут! – Захлебываясь от счастья, кричим мы.

Приезд родителей с покоса, которые уехали в пять утра, и вернулись в десять вечера, – это радость до слез.

Мы рапортуем:

– Картошку сварили, рыбы нажарили, лепешек напекли, шишек нажарили, свиней накормили.

Родители, торопясь, разгружают обласок от рыбы. Папа обычно ловил щук на блесну, плывя с покоса домой. Конец шнура он зажимал зубами, а блесна кувыркалась в воде позади обласка. Такой метод рыбалки он называл «ловить на дорожку». Щука или крупный окунь хватали блесну, отец чувствовал рывок и, положив весло, быстро вытягивал рыбину. Тут же ломал ей лен, чтобы она не выпрыгнула из обласка.

Мы помогаем отцу нести домой рыбу, а мама едет на ту сторону Васюгана доить корову, которая почуяла приезд хозяйки и нетерпеливо мычит. Отец, быстро переодевшись, бежит в контору. Ведь обязанности председателя колхоза с него никто не снимал, а день работал на покосе ли, на полях ли, вместе со всеми. А как же иначе? Мужиков положили на фронте, на женщин, замотанных непосильной работой, жалко смотреть.

Весной, когда вода рек заливала бескрайнюю пойму, по ее глади, словно букеты белоснежных цветов, отражались в зеркале кусты цветущих черемух. Это было даже не цветение, а весеннее буйство удивительного по красоте кустарника. Головокружительный аромат витал над разлившимся Васюганом. Крупные кисти нижних веток цветущих черемух, увлекаемые слабым течением, напоминали не то руки, не то лапки, которыми куст цеплялся за воду. Дней десять всего-то и полыхала невиданная красота над поймой, разнося такой нежности аромат, будто не вода течет в реке, а духи высшей пробы. Отцветая, черемуха ссыпала белоснежное свое убранство в воду. Белой накипью лепестков покрывалась вся залитая пойма. Черные воды таежных рек тихим своим течением несли эту белоснежную пену до могучей Оби. А она, собирая ее со всех своих притоков, сбрасывала в Обскую губу. Красивее и трогательнее ничего в жизни не видела.

К концу июня вода отступала, скатываясь с заливных лугов в русло рек. Нежная зелень пробивалась к солнцу и к началу июля бывшая залитая водой пойма, где совсем недавно ее называли «сорами», и рыба сплошным потоком шла на нерест, превращалась в сплошную клумбу пышно цветущих трав. Это был природный сигнал к началу сенокоса.

Не так много сохранила мне память из детства. Но время сенокоса – особая статья деревенской жизни.

Отец вставал в четыре утра, чтобы до покоса побывать на полях, дать распоряжение на фермах и конторе. Домой возвращался на выездном рысаке по кличке «Марш» всегда стремительно, и лихо спрыгнув на землю, нарочито громко кричал:

– А «кобылы» все спят?!

«Кобылы» – это мы с сестрой. Мне десять лет, а Вале – двенадцать. Мама вставала грудью на нашу защиту:

– Да не ори ты! Девчонки вчера наломались на покосе, пусть еще немного поспят.

На что отец резонно отвечал:

– Ладно. Пусть спят! Давай и я лягу и буду спать! Пусть и колхозники спят! Да сгори он ярким пламенем покос! Да провались все на свете! Да одному мне, что ли нужна вся эта квашня!?

Вот мы все в обласке. Мы, дети, – в носу, мама – посередине, отец на руле. Выезжаем из курьи на Васюган, отец хлопает по воде веслом так, что брызги долетают к нам в нос обласка.

– А ну, сопливая команда, запевай!

Брызги окончательно снимают с нас сон, а отец уже затянул свою любимую: «Вот и лес и река, где любил я гулять…» Мы бодро подхватываем: «Вот и дом рыбака, но его не узнать…»

У папы был прекрасный мягкий баритон, а мама до ссылки пела в церковном хоре, чем очень гордилась. Отец хорошо играл на балалайке и семиструнной гитаре. Когда я училась в третьем классе, он привез мне из Томска маленькую семиструнку. Сам учил простейшим аккордам и мужским романсам. Романсы он пел под собственный аккомпанемент на гитаре с большим чувством, прикрыв глаза. Когда я сумела осилить это чудо из чудес, – русский романс, он стал выставлять меня гостям, которые кишмя кишели в нашем доме. С гитарой в руках, прищурив глаза, я с большим чувством пела, подражая отцу:

Накинув плащ с гитарой под полою,

К ее окну приник в тиши ночной.

Не разбужу ль я песней удалою

Роскошный сон красавицы младой.

Так, с легкой руки папочки и его благословления, всю свою жизнь прошла с гитарой. Много их сменила за это время. Недавно сын прислал мне новую гитару. Вот стоит она в уголке дивана и ждет, когда возьму ее в руки и спою папочкин любимый романс.

Может, услышит он меня на небесах.

Отвлеклась. Разговор шел о покосе. Покосы были на пойме – заливные луга. Протоки, старицы, озера блестели на яркой зелени, как зеркала, отражая ослепительное солнце, которое в это время года стояло высоко, почти в зените. Разрезая носами густую осоку, обласки причаливали к берегу. В ранний час, когда еще едва взошло солнце, трава блестела плотной росой, отражая все цвета семицветной радуги. Было сыро, сено обсохнет часа через два, и мужики шли косить траву в кустах, куда не зайти конной сенокосилкой. Женщины разводили костер. Мы, ребятня, бежали с удочками на протоку ловить окуней. Кроме рыбалки в нашу обязанность входила заготовка дров для костра. Дрова мы находили в кустах черемух, куда в половодье набивало полно разного рода древесины, даже сплавных леспромхозовских бревен. Иногда плоты целеком застревали на лугах и, проводившая зачистку бригада, не имела физической возможности стащить их с обсыхающего луга. В начале сенокоса черемухи уже несли на своих ветвях ягоду. Была она еще зеленой, но всегда обильной, предвиделся скорый урожай сочной, сладкой ягоды, которую мы – дети, очень любили. В ранний летний час нас радовало все: и ловля крупных темных окуней, которых мы выбрасывали на берег без передышки, и яркое теплое солнце, и наливающиеся ягоды черемух, и запах дыма от костра, который голубым облаком расплывался по лугу, и предстоящий завтрак.

Женщины хлопотали у костра. На огонь ставили большой котел для чая. Чай заваривали чагой, листом смородины и луговой кашкой. Второй котел подвешивали для супа. Туда бросали мясо овцы, картошку, морковку, луговой лук. Это общепит для всей бригады. Когда был готов чай, приходили мужики, все садились завтракать тем, что каждый взял из дома. К этому времени просыхало сено. Стреноженных коней освобождали от пут, надевали на них упряжь.

До сих пор не пойму, почему копна возили только мальчики, и примкнувшая к ним Любка? Остальные девочки подскребали за копнильщиками сено. Правда, – у меня была привилегия – седло. Мальчишкам не всем оно доставалось. Обходились старой фуфайкой, наброшенной на хребет лошади. И так, в нашлепку, целый день. К вечеру бедняги отбивали задницу так, что на беседку в обласке не могли присесть.

Обед на покосе – это почти что праздник. Вкусный суп, молоко, шаньги с творогом, пироги с рыбой, малосоленые огурцы, луговой лук, квас. Женщины расстилали по скошенной траве чистую самотканую дерюжку. Все продукты расставлялись на ней в куженьках из бересты, только суп наливали в алюминиевые миски.

После сытного обеда объявлялся общий сон, и в марлевых пологах колхозники добирали ночной недосып два часа. Потом чай, легкий перекус и снова работа до захода солнца.

По жизни мне приходилось принимать участие в выездах коллектива на природу, с заковыристым названием – пикник. И где только это прозвище подобрали, введя в русский язык? Если бы я составляла словарь русского языка, то это слово пояснила так: бестолковое провождение времени группой людей на природе: оскусственное веселье, натянутый смех, пьянка, кучи мусора… Эту бы орущую, ломающую и сокрушающую компанию с ее энергией, да к нам на покос в Рабочий – цены бы ей не было.