Текст книги "Английские ботиночки"

Новая спальня
Рассказ

Она была счастлива, дождалась – в ЗАГС. Ничего, что живот уже заметен. Главное, что распишутся – и она войдёт в круг московской интеллигентной семьи полноценным её членом (это она так думала). Ничего, что с таким скандалом? Ничего – привыкнут, куда денутся – внук на подходе.

Маша была сирота, воспитывала её бабушка. Жили они на окраине Москвы в рабочем районе – в затхлой коммунальной квартире в двухэтажном убогом строении с облупленной внутри и снаружи штукатуркой. Вся их пятнадцатиметровая комната была заставлена мебелью всех стилей и времён. Видно, собирали всё, что шло в руки: кто-то отдаст, где-то подберут.

Выделялся среди этого мебельного хлама один предмет – красивый резной буфет. Его отдали им родственники умершей старенькой соседки, когда разбирали после похорон её комнату. Родственникам было не под силу да и некуда переть этого красно-коричневого исполина-красавца. Буфет перетащили к себе при помощи трёх пьяниц, приведённых из ближайшей кандейки. Он стал предметом их с бабушкой особой гордости. Этим двум голодранкам стало казаться, что теперь их комната выглядит солидно и достойно и несёт в себе дух поколений и традиций. «И не от родни ли нашей он достался? Да-да, это же от дяди Семёна, который держал артель краснодеревщиков в Москве и жил на Пречистенке», – умильно фантазировали бабка с внучкой и с каждым годом всё сильнее в это верили.

Маша росла без родителей, под влиянием и по жизненным установкам своей бабки. Единственно, что та смогла привить внучке, – это то, что девушка должна себя блюсти и как можно быстрее выйти замуж за приличного, обеспеченного человека.

После школы учиться Маша никуда не пошла, а устроилась работать лаборанткой в Московский авиационный институт. Она была тихая, вежливая, бесконфликтная – и так и прижилась на этом месте. Через некоторое время к ним в лабораторию зачастил один студент-выпускник пятого курса. Сотрудники сразу сообразили, в чём дело, и смеялись:

– Маш, твой двухметровый опять пришёл.

– Да почему мой? – краснела Мария, а сама уже давно смекнула, в чём дело.

Кавалер был неказистый. Без слёз не взглянешь – так сказали бы сейчас. Длинный, худой, длиннорукий, длинноногий, с маленькой круглой головой – там, где-то наверху над плечами, и с кругленькими очками ботаника на подслеповатых мелких глазках. Волосёнки пего-рыжего цвета бедно и потно прилипли к голове, и по всей его долговязой фигуре были рассыпаны, как из решета, конопушки и родинки. Сомнительное украшение для молодого парня. Машка-то против него была прехорошенькая. Но ей он показался импозантным. Самое импозантное в нём было, конечно, для неё то, что через полгода он уже будет дипломированным специалистом, да к тому же один любимый сынок в семье, состоящей из богатеньких папы и мамы.

Первый раз Инна увидела Машу в то лето, когда закончила институт и решила пару недель пожить на даче. Дом Инны был через дорогу, напротив дома Медведевых, и с балкона их участок просматривался как на ладони. Инна сидела в шезлонге, загорала, когда подъехала машина и Медведевы начали выгружаться. Из машины выбралась какая-то маленькая, неуклюжая девушка и как-то крадучись, видно стесняясь, пошла к дому. Потом-то стало ясно – у неё уже был большой живот и от своего маленького роста она казалась квадратной. От смущения она всё время наклоняла голову вниз. Девушка была молоденькая и симпатичная – неудивительно, что молодой парень влюбился.

Влюбиться-то, конечно, влюбился, но оказывается, что от любви девушки быстро беременеют (ну надо же, какая неожиданность), и отступать студентику было уже некуда – позади стояла строгая бабка с угрозами за совращение несовершеннолетних. Обстоятельства поджимали, и нужно было идти к родителям и представлять им будущую невестку. Что молодой, перспективный авиатор и сделал, заранее представляя реакцию родителей.

Оказалась Маша, конечно же, не ко двору. Семья была с научными степенями, изобретениями, с амбициями и материальным достатком. А сын привёл голодранку, необразованную да и не стремящуюся ни к какому образованию. И к тому же (о ужас!) беременную. С этаким несовременным старомещанским подходом к замужеству – спрятаться от жизни и её проблем за хорошего, обеспеченного мужа. Её немудрёные планы не устраивали семейство. Надо работать в четыре руки и грести по возможности лопатой. Лопата очень приветствовалась. А как же без диплома, без хорошей специальности найти доходное место? Да никак.

Так дальше и пошло. Трое пашут, гребут, а одна на их шее, получается, сидит: никакого дохода – один расход. Правда, внучка им родила точно в их породу – угодила. Но опять же, родила – и теперь, получается, двое на их шее сидят. Непорядок!

Как-то Маша оказалась одна на даче. Ходила рассеянно по участку, ела ягоды, рассматривала цветы, выращиванием которых очень увлекалась свекровь. А ей самой это было совершенно неинтересно. Вдруг Маша увидела Инну – та полола грядку с клубникой. Мария подошла к забору и стала зазывать её к себе. Инна удивилась приглашению. (Знала, в какой строгости невестку держат, ни с кем не разрешают общаться, а то вдруг выдаст какую семейную дрязгу – и пойдёт плохая слава. А ведь известно – хорошая слава лежит, а дурная бежит. Ославит на всё товарищество!) Ей идти не хотелось, это семейство было ей не симпатично, и она попыталась вежливо отказаться. Но Маша упорно настаивала, будто что-то хотела показать, удивить. И Инна пошла – не из любопытства, а просто из вежливости и отчасти оттого, что почувствовала, что Мария не отвяжется.

Походили по саду, Мария показывала цветы (ну и что, чего не видали?). Инна чувствовала, что это только прелюдия. Вдруг Мария сказала:

– Пошли, я тебе дом покажу, ты же не была ни разу в нём?

– Не была (да не больно надо, чего там, в этих советских убогих дачах можно увидеть?).

Инна нехотя, из вежливости пошла в дом. Дом у них был без кухни.

Кухня стояла отдельно, на улице, чтоб чистоту блюсти. Ну как можно в наших холодных широтах отделять кухню от дома? А дождь, а ночью чайку попить захочется? Видать, им не хочется – фигуру соблюдают и экономия опять же. Вошли в дом через маленькое, шаткое крылечко. Весь первый этаж был жилой: гостиная, спальня родителей, коврики, циновочки, вазочки – где положено, книг – стопочка.

Всё до противного чисто, чинно, аккуратно. Инна молча смотрела, поддакивала Марии, как экскурсоводу мемориального музея.

– Пошли на второй этаж, я тебе нашу спальню покажу.

– Вот оно, – догадалась Инна. – Вот чего она хотела – спальней хвалиться, сиречь своей счастливой жизнью. Понятно теперь.

Лестница наверх была просто ужасна. Это была не капитальная деревянная лестница, как положено в приличном доме, а кусок деревянной стремянки, качающейся и вибрирующей от каждого прикосновения. Стояла эта короткая стремянка в углу гостиной, на каком-то непостижимом уму деревянном пьедестале, на который ещё тоже надо было взобраться. «А как же ночью они тут лазают? Тут днём-то ноги сломаешь. Какой чёрт меня сюда понёс?» – злилась Инна на себя, на свою неспособность сказать «нет», чтоб не обидеть человека. А что себе этим досаждаешь – разве это правильно в отношении себя?

Взобравшись по качающейся стремянке, они попали на застеклённый тёплый солнечный балкон и, только пройдя через него, оказались в спальне. И Мария расцвела, у неё даже голос изменился – она заворковала.

Глазам Инны представилось удушающее зрелище – спальня в стиле шестидесятых годов. Две тяжёлые деревянные старомодные кровати, покрытые китайским, таким же старинным, шёлковым бордовым покрывалом с вышитыми павлинами; два громоздких деревянных торшера с деревянными тумбами; ковры – и на стене, и на полу; пейзажи и натюрморты на стенах, обклеенных обоями. Такая устаревшая мещанская роскошь с претензией на вкус и стиль.

Мария заглядывала в лицо Инне, ожидая, очевидно, увидеть восхищение, интерес, ну хоть зависть, наконец. Наверное, она не увидела ничего, по крайней мере ничего плохого, – Инна постаралась скрыть своё тяжёлое впечатление. Она даже, наоборот, похвалила любовное гнёздышко, сказала (наступив на горло собственной песне), как уютно и красиво. Мария после этих слов удовлетворённо заулыбалась и кивнула. Она утвердилась ещё раз в своём превосходстве над соседкой: «Ну училась ты, училась на своё высшее, а я вот без всяких дипломов, а с каким мужем, с какими кроватями. И дом-то наш большой и красивый, не то что ваш убогий скворечник из старых досок. А сама-то до сих пор не замужем».

Инна смотрела, внутренне сморщившись, на эту комнату, а в голове была только одна мысль: «А как слезать-то по этой лестнице, это же всегда труднее, чем подниматься. И ухватиться-то руками не за что, когда спускаешься или поднимаешься. Это же какими надо быть тупарями по жизни, чтоб такое соорудить». Она вообще была умная и наблюдательная и считала, что по устройству, виду и качеству лестницы в доме можно почти безошибочно судить о хозяевах. Ну, судя по этому насесту, по которому ей предстояло ещё спуститься на первый этаж, здесь обитали куры.

Прошло несколько лет. Инна вышла замуж, родился шустрый-прешустрый сын. Лето она с ним проводила на даче. По выходным приезжал муж. Сынок был хороший, весёлый, но была у Инны с ним проблема. Ему было уже около двух лет, но он категорически отказывался садиться на горшок. То ли его кто напугал в своё время горшком, то ли ему другое что не нравилось, но сын неизменно всё «золото» клал в штаны, вернее в колготки. Это было мучительным для всех обстоятельством. На даче Инне было с этой проблемой проще. Подходил сын с отяжелевшими колготками, Инна их снимала, «золото» клала под цветы и яблони (как розы попёрли после этого!), а колготки тут же под краном на улице застирывала – и на солнышке всё великолепно сохло и даже дезинфицировалось ультрафиолетом. Но это было слабое утешение. От этой проблемы Инна безумно устала, она уже выкрутила себе мозги, пытаясь решить эту неподдающуюся задачу. Но мы недооцениваем своих детей, они гораздо умнее, чем мы думаем, – это она поняла после одного случая с сыном.

Инна возилась на грядке. Пропалывала чеснок, который успел зарасти так, что его уже было не видать. Она осторожно разгребала разновидную сочную траву в поисках ростка чеснока и давалась диву, что находила его в этих зарослях, и начинала освобождать из плена. В это самое время к ней подошёл сын с увесисто наполненными колготками. Инна обречённо встала и стала их с него снимать. Вымыла ему задницу, освободила колготки и стала их застирывать, а сама печально, сосредоточенно беседовала с каким-то неведомым сыну собеседником: «Ну как же так, как же так, ведь это же мой сын, мой сын. Тогда почему же он такой дурак». Слово «дурак» у неё получилось с тройным громким Р. Видно, в него она вложила всю свою безнадёгу, печаль и досаду. Больше она не сказала ничего. Затем она сняла с верёвки ароматные, сухие, чистые, проветренные и прожжённые ветром и солнцем колготки, одела на сына и сказала: «Иди гуляй, со двора не уходи». А сама продолжила полоть гряду.

На следующий день произошло чудо. Потому что другого слова этому подобрать было невозможно. Чудо! (В словаре Даля чудо – это «всякое явленье, кое мы не умеем объяснить по известным нам законам природы». В словаре Ожегова чудо – это «нечто поразительное, удивляющее своей необычайностью».) Случилось действительно поразительное.

Инна поливала огород, когда увидела идущего к ней сына. Шёл он как-то торжественно и сосредоточенно. Колготки не отвисали. В вытянутой руке он нёс горшок. Инна удивлённо смотрела, не понимая пока ситуации. Когда сын подошёл вплотную, поражённая мать увидела, что в горшке хорошо наложено, а сын, очень серьёзно глядя матери в глаза, произнёс твёрдо, чётко и сурово, эдак по-мужски: «Я твой сын». С этого дня он больше ни разу не наложил в штаны. Потрясённая Инна долго размышляла на эту тему и поняла только одно – маленькие дети гораздо умнее, наблюдательнее и чувствительнее, чем мы о них думаем. Оказывается, они способны услышать наши эмоции, наше отчаяние. И очевидно, надо ещё уметь подобрать правильное слово. Не кучу слов, а одно-два, но главных. Ну, может, навроде тех, что она тогда произнесла в пространство.

Так вот и шли деньки их летней жизни. На соседних дачах тоже жил народ – пенсионеры или такие же, как Инна, мамы с маленькими детьми. У Медведевых было тихо. Родители уехали на курорт в Карловы Вары, а молодёжь приезжала только по выходным.

Инна стала замечать, что пару раз среди недели молодой сосед стал приезжать по вечерам на дачу с какой-то особой. Проскальзывали они в дом быстро, как можно незаметнее, и оттуда уже не выходили, а потом как-то незаметно уезжали – то ли ночью, то ли под утро. А по выходным он приезжал с Машей и ребёнком. Маша была вроде весёлая, как обычно. Пока не было свёкра со свекровью, она всё старалась пообщаться с Инной, опять же похвалиться чем-нибудь. Ну, к примеру, муж защитил кандидатскую диссертацию и они собираются покупать новую машину. Инна молча кивала и смотрела на неё, поджав губы. «Завидует мне, вон как нахохлилась, – думала Мария. – У неё-то муж – трёхкопеечный инженер».

А на следующее лето Маша неожиданно побледнела, похудела, стала реже появляться. Прошёл слух, что она серьёзно заболела, перенесла сложную операцию. Как-то они встретились с Инной на дороге. Инна ходила за привозным молоком. (Не совсем за молоком.) Она очень нравилась молодому шофёру этого молоковоза, и он всегда ей подмигивал – не спеши, жди до конца. А потом, когда все покупатели уже отоварились и в цистерне оставалось на дне, он сдавал задними колёсами назад под наклон в канаву, и молочница сливала Инне остатки – целый бидон одних чистых сливок. Потом какими-то непостижимыми путями эта история дошла до мужа Инны, и он запретил ей ходить за молоком под предлогом, что опасно пить нестерилизованное, и сам стал из Москвы возить пакеты с молоком.

Так вот, когда Инна шла с бидоном сливок домой, она повстречалась с Машей. Та улыбалась и сказала, что ждёт мужа, он сейчас приедет с машиной вагонки.

– Вы что-то строить собрались? – спросила удивлённая Инна.

– Да, он говорит, что хочет меня удивить, – будет переделывать спальню. Обои надоели, сейчас в моде отделка вагонкой. Хочет за это лето обить всю спальню. Для меня всё старается, обновляет гнёздышко, – засмеялась Мария.

«Для тебя ли?» – подумала Инна, глядя на бледное, болезненное лицо Маши.

Всё лето со второго этажа дома Медведевых доносился грохот, стук молотка и звук пилы. Сказано – сделано. Спальня засияла новым обликом. Он там поменял не только стены, но и всё остальное. Стало современно, легко, красиво. Видно было – от души старался. Не пожалел ни сил, ни денег. И лестницу наконец-то сделал нормальную. Смотреть Инна не пошла категорически – тогда Машка на словах всё описала, не удержалась.

Лето кончалось, но деньки были тёплые, погожие. Инна гуляла сзади дач в сосновом бору. Сосны источали чудесный целебный запах хвои, под ногою хрустели старые пожухлые иголки, перемешанные с мелкими сосновыми шишками (на растопку хороши). Впереди бежал жизнерадостный сын, периодически падая и зарываясь в иголки. Солнце светило напоследок щедро и жарко.

Вдруг Инна с удивлением увидела идущую к ней Марию. Её это удивило – ведь той не больно позволялось выходить за территорию дачи. «Ну сейчас начнёт хвалиться своей новой спальней», – подумала Инна. И опередила её, сказав:

– Опять медовый месяц намечается?

Но Маша не улыбалась. Чуть запыхавшись от быстрого шага (видно, спешила, чтоб не заметили её отсутствия), она сказала, глядя внимательно Инне в лицо своими близорукими глазами:

– А у меня всё рухнуло. Я никому уже не нужна – ни мужу, ни сыну. А спальню он не для меня отделывал. У него любовница – вот для неё и старался. А мне, наверное, уже мало осталось жить. Видишь, какие у меня запавшие глаза. Это признак конца.

Инна растерялась от всего услышанного, от такого неожиданного выплеска горя и отчаяния. Она попыталась утешить её, но Маша не слышала, она была глубоко в себе. Вдруг она сказала:

– Инна, только тебе говорю: я проклинаю его с его спальней, со всем их домом. На что я позарилась? Чему дура радовалась!

Маша ушла так же быстро и неожиданно, как и пришла. Видно, боялась любезных родственников. Инна стояла ошеломлённая. Это потрясение от всего услышанного долго ещё будет бередить её душу, пожалуй всю жизнь.

Через месяц Маши не стало. Печальная весть прошелестела по садовому товариществу, как ветер – жёлтой увядающей листвой.

А ещё через месяц, в конце октября, свёкор один поехал навестить дачу, разжёг печку, включил отопительные приборы, а сам выпил маленько (он что-то стал грустить) и пошёл по посёлку новости собирать. Пока ходил, в доме случился пожар – то ли от трубы проржавевшей, то ли от замкнувшей электропроводки. Говорили, что дом загорелся сверху и очень быстро потом вспыхнул весь. Обезумевший от происшедшего свёкор успел вбежать в горящий дом и схватить пиджак с документами. Сам сильно обгорел.

Весной старший Медведев подошёл к забору и стал рассказывать подробности случившегося с ним осенью несчастья. Он сильно постарел и, судя по всему, стал хорошо прикладываться к бутылке. Инна вполуха слушала причитания старика, ей было жаль Марию с её несостоявшимся мещанским счастьем. Тот всё говорил, говорил, показывая обгоревшие в шрамах руки и тряся обожжённой головой с остатками седых волос. А она молча смотрела на пепелище и думала: «Я-то знаю, кто вам дом с новой спальней сжёг…».

* * *

А в память о Маше у Инны остался изумительный рецепт засолки огурцов. Маша написала его Инне в своё последнее лето. Этот рецепт перешёл к ней от бабушки. Инна приколола к стене на дачной кухне тот самый листок, что принесла тогда Маша, когда узнала, что у Инны не получаются солёные огурцы. Так он и висит уже столько лет. Огурцы-то действительно получаются отменные.

Машин рецепт

Вымыть тщательно трёхлитровую банку. На дно банки кладём хорошо вымытые лист хрена, три листа чёрной смородины, три листа вишни, три стебля укропа с зонтиками. Головку чеснока разобрать на дольки, порезать все дольки – и в банку. Шкурку можно не снимать с чеснока. Туда же закладываем тщательно вымытые, без повреждений и гнили, свежие, крепкие огурцы. Засыпаем в банку три столовых ложки с горкой крупной соли. Банку взбалтываем, чтобы соль равномерно распределилась в воде, и ставим банку на три-четыре дня под стол на брожение, прикрыв сверху бумагой или неплотной крышкой. Через 3–4 дня снимаем сверху банки пену, надеваем крышку с дырками и сливаем рассол в эмалированную кастрюлю. Кипятим, заливаем этот кипяток в банку с огурцами и закручиваем жестяной крышкой. Если банка не полностью наполнилась рассолом – доливаем банку доверху простым кипятком. Остывшую банку убрать обязательно в холод.

Море любви
Рассказ

Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. Хорошо сказано, правда?

Главное, что в самую суть. Умный человек придумал. Или по крайней мере жизнь проживший. Перебрал в голове прожитые годы, как ящик старых писем, да и понял, куда все реки текут. А куда? В море. В море любви. Вся неприкаянная любовь там собрана. Целое море любви. Реки любви наполняются, переполняются, разливаются, а потом устремляются и исчезают в том самом море любви.

Они так и жили – мать и дочь. Только мать выбрала вторую половину поговорки, а дочь жила в полном соответствии с первой. И уже в самом конце своей довольно длинной жизни мать, жалея о многом не случившемся с нею, неожиданно и невольно раскрыла дочери свою большую, запрятанную на самое дно своей женской сущности тайну.

Она (мать) была неудачница. Говорят, что одни рождаются, чтобы радоваться, другие – чтобы мучиться. Похоже, что она родилась страдать от постоянного несоответствия желаемого и действительного. Хотя, если разобраться, сама же желала одно – и сама же городила другое. Вот и получалось несоответствие.

При рождении дали ей какое-то претенциозное, громоздкое имя Ираида – и громыхала она с ним по жизни весь свой отпущенный срок, спотыкаясь и цепляя все углы и колдобины.

Началось с того, что она никак не желала родиться. Родительница её мучилась уже сутки, а она всё не выходила на свет божий. Видно, чувствовала, что намается она там. Вот и не спешила – не в пример некоторым, которые вылетают, как снаряд из пушки. И чего? В конце концов решили её выдавить из уютного, тёплого материнского лона. Два здоровых санитара скрутили в тугой жгут простыню, встали с боков роженицы, положили ей жгут под грудь – и под руководством врача стали давить на живот этим жгутом, постепенно выдавливая упрямого ребёнка. Выдавили. И отправилась Ираида в свой жизненный поход, осторожничая и подвергая всё сомнению согласно советам любезного ей философа Карла Маркса.

Себя она помнила с пяти лет, с того самого холодного ноябрьского дня. Ида стояла около своего дома и ждала подружку – соседку Соню. Она была радостная – мама ей купила такую обнову! Пушистую, связанную из кроличьего пуха шапочку, такой же шарфик и варежки. Ей не терпелось всё это богатство продемонстрировать своей подружке. Вдруг подошла какая-то женщина и ласково сказала:

– Деточка, хочешь большую красивую куклу?

– Хочу!

– Тогда пошли со мной, и я тебе подарю её. – Ида доверчиво протянула руку, незнакомка крепко взяла её, и они пошагали за куклой.

Шли, шли и пришли в городской общественный туалет.

– Фу, где куколка живёт, – удивилась Ида, брезгливо-удивлённо оглядываясь по сторонам.

– Куколке холодно, давай я возьму твою шапочку, шарфик и варежки, одену куколку как надо, чтоб она не мёрзла, и принесу её тебе.

Ида доверчиво всё отдала (кто ж устоит перед таким тонким психологическим подходом – куколка замерзает) и стала ждать тётю.

Ждала долго, сама уже замёрзла, а тёти с куколкой всё не было. Уже на улице темнеть стало, в сердце закрался необъяснимый ужас от такого долгого отсутствия тёти – что там с ними случилось; потекла робкая слеза, за ней – другая, и горе наконец прорвалось наружу.

– Ты что деточка плачешь? – Перед Идой стояла уже другая тётя. Спрашивала не ласково, требовательно.

Ида испугалась, но настойчивая строгая тётя всё из неё вытянула, поняла, сняла с себя тёплый шарф, повязала ей на голову и куда-то повела. «Опять куда-то идём», – думала печальная, замёрзшая Ида, но сил сопротивляться всем этим непонятным, с трагическим оттенком обстоятельствам у неё уже не было.

Шли, шли и пришли в отделение милиции. Через час Ида была уже дома. От усталости и переживаний она сразу же заснула. Её никто не ругал, все были несказанно счастливы, что дитё нашлось целое и невредимое. Ну а обновка – да бог с ней. Хотя, конечно, жаль. Красоты всё было необыкновенной, и Соньке не успела похвастаться.

Ираида сладко спала, подложив ладони под щёку, заботливо укрытая тёплым ватным одеялом. Ей снилась необыкновенной красоты кукла в цветном красивом платье с кружевами и оборками по подолу. Сверху на куклу была надета пуховая шапочка, варежки и шарфик. Кукле было тепло и уютно в Ираидиных обновках – и она улыбалась, показывая два белых круглых фарфоровых зуба, и моргала большими синими глазами в тёмных густых ресницах.

Жизнь потекла дальше. Ираида постепенно превращалась в хорошенькую, но заносчивую барышню. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, ей разрешили встретить Новый год в молодёжной компании. Хотелось быть всех нарядней, а туфель красивых не было. А у старшей замужней сестры лежали в шкафу шикарные кожаные туфельки кремового цвета с перламутровыми пряжками. Туфельки сестра берегла, одевала только по случаю. В этот Новый год сестра была беременна и никуда в гости не собиралась. Но просить у неё туфли было всё равно бессмысленно – не даст. Не из жадности, а в воспитательных целях – всему своё время. И вот Ида перед уходом в гости потихоньку, тайно вытащила туфли из шкафа, второпях завернула их в газету и побежала с приятелем Колькой Манной Кашей (такое у него было прозвище) в гости.

Когда пришли – народ уже собирался. Вся в праздничном волнении и предвкушении веселья, Ида торопливо раскрыла свёрток и обомлела – там была только одна туфля. Тупо, безнадёжно оглядываясь вокруг, она ощутила подкатывающую к горлу дурноту. В ушах зазвенело. В ужасе прижав к груди эту одну туфлю, Ида замерла, стоя босиком на полу. Потеряла! Перед глазами понеслись картины – одна тошнотнее другой. Она представила, что будет дома, какая ей предстоит разборка со взрослой строгой сестрой. Как укоризненно и безнадёжно на неё посмотрит мама, как начнёт возмущаться отец – гегемон, ударник социалистического труда и творец революции.

Вся радость предстоящего праздника потухла. Ида молча, как в сомнамбулическом состоянии, оделась и, никому ничего не объясняя, пошла на улицу. За ней потащился её верный поклонник Колька. Он уже понял, что вместо встречи Нового года намечалось совсем другое мероприятие – на свежем морозном ночном воздухе.

Они с Колькой раз за разом стали прочёсывать маршрут, по которому бежали в гости. Шёл снег, который быстро заметал дорогу. Вокруг не было ни души (народ праздновал). Качались тусклые от падающего снега фонари. Улица была окутана белым безмолвием. Со стороны могло показаться, что на дороге возятся два слишком рано захмелевших товарища, которые старательно помогают друг другу добраться наконец до дома и праздничного стола. Все их поиски ничем не кончились. Слёзы на лице Иды перемешивались с таявшими на щеках снежинками. Вместе со снежинками таяла и надежда найти туфлю. Ужас перешёл в отчаяние. Ираида стояла занесённая снегом, белая и неподвижная, как гипсовая статуя, безнадёжно и устало глядя в тусклое холодное пространство улицы.

«Ах, зачем же я взяла без разрешения. Вот меня Бог и наказал. Что теперь будет?».

Колька предложил завтра повесить по всему маршруту объявления о потере. Ираида молчала. У неё не было ни сил, ни желания обсуждать случившееся.

А тем временем Колькин план сработал. В тот же день, как он развесил объявления, Кольке принесли злосчастную туфлю – и он немедленно, под покровом тайны отнёс её Ираиде. Та, задохнувшись от счастья, незаметно положила туфлю в шкаф и с облегчением вздохнула. Война с сестрой отменялась. Ну ладно, Новый год пропал, зато не будет позора, унижений, криков, воспитательных бесед и лекций на тему мировой революции. Для самолюбивой и гордой Ираиды это было бы пыткой.

Сестру она всё-таки любила. Та была красивая, интересная – играла на гитаре, прекрасно пела. А сколько у неё было ухажёров до свадьбы – Ираиду это всегда приводило в будоражащий восторг. Сестра была намного старше, относилась к Ираиде свысока и даже, можно сказать, угнетала своими замечаниями и постоянной критикой. Ида порой обижалась на неё, но восхищение всегда пересиливало все обиды.

А вот муж её Ираиде не нравился. Он был красивый смуглый брюнет, образованный и талантливый инженер, высоко ценимый на своём оборонном заводе. В семье его родителей хранилась и передавалась из уст в уста история о том, что род их якобы пошёл от грузинского мальчика. Ещё в 19 веке один русский офицер (князь) подобрал на дорогах Кавказа больного оборванного мальчика, взял его с собой, его вылечили и он остался жить у князя в имении. Когда подрос, князь дал ему образование и хорошо устроил его в жизни. Сандро женился на русской – и пошла с тех пор смешиваться кровь южная – горячая с кровью славянской – неторопливой. Дети все получались умными и красивыми. Вот потомок этого рода и достался сестре в мужья.

Сестра очень любила своего мужа, а вот Ираида со временем стала его просто сторониться. Чем взрослее становилась Ида, тем чаще ловила на себе его пристальный, тяжёлый взгляд. Глаза у него были тёмно-карие, взгляд сладострастный, раздевающий, и ей всегда становилось в его присутствии как-то неловко, хотелось сразу убежать. Такая вот сексуальная была у них порода. Причём они все были такими в его родне. В сегодняшней жизни это, кажется, обозначается неведомым раньше словом «эротоман». Причём сёстры его не отставали от брата. Старшая вышла замуж за офицера – ездила с ним по точкам, куда его назначали. Один раз её мужа вызвал начальник их очередного военного городка и сказал: «Слушай, Василий Петрович, уезжай куда-нибудь, нет сил, твоя супруга мне уже весь гарнизон разложила, пока ты на учениях пропадаешь». Младшая сестра всю жизнь безостановочно выходила замуж. Когда ей было уже 78 лет и умер её очередной муж, она прямо на поминках захихикала: «Ну что, я опять свободна и в поиске. Но обязательно, чтоб был молодой, – надоело то хоронить, то в сумасшедший дом сдавать. Да и толку от молодого больше», – закатилась она двусмысленным смехом. Сидящие за столом дружно наклонили головы к тарелкам и стали усиленно жевать за помин души новопреставленного раба божьего, тайно вздыхая: «Нелегко, видать, старичку пришлось».

Замуж Ираиду стали звать рано. У неё была прекрасная женственная фигурка, она была жизнерадостная и нравственная. В ней был как раз тот самый набор качеств, который ценится мужчинами. Но она всем отказала. И Кольке Манной Каше с его родителями-миллионерами, и Лёньке Покрасу – весёлому одесситу, старше её на 10 лет, и моряку-подводнику Алексею. Впоследствии она часто задумывалась – где она ошиблась, за кого надо было выйти и прожить счастливо (или хотя бы удачно), чтобы не превратить всю дальнейшую жизнь в бесконечные сожаления о несбывшемся, о несделанном, о бездарно упущенном. А отказала потому, что влюбилась – насмерть, навсегда, на свою беду, на свою никем в итоге не востребованную верность. И понесла эту свою бесплодную, обокравшую её любовь по жизни.

Вечером на танцах в парке её закружил интересный молодой человек. Оказалось, что они оба великолепно танцуют, и протанцевали весь вечер, не меняя партнёров. Он отличался от их неуклюжих мальчишек. Был элегантно одет, уверен в себе, прекрасно двигался на танцполе. В общем, Ираида пропала. Шла с танцев она со своей компанией, выслушивала ревнивые упрёки ровесников, а сама думала только об этом блондине с серыми глазами. Она узнала только его имя.

– Девушка, а вас как зовут?

– Ираида.

– Ну это как-то сложно. Можно просто Ида?

– Конечно!

– А я Александр. Саша. Будем знакомы.

– Будем, – ответила Ираида, замирая.

Было это в предсентябрьское воскресенье августа, скоро в школу – в последний, десятый класс 1940–1941 года выпуска.

Первого сентября все гурьбой ворвались в школу. За криками и вознёй не услышали звонка. Вошла учительница – и класс постепенно затих. Дверь снова открылась… и на Ираиду обрушилась судьба, её сердце подпрыгнуло к горлу, а душа свалилась в пятки. Руки вцепились в парту. Она замерла, распятая любовью… Перед классом стоял тот самый блондин. Учительница коротко представила: «Это ваш новый одноклассник Александр Гайтанов, прошу любить и жаловать».