Текст книги "Английские ботиночки"

Добрая половина девчонок класса немедленно в него влюбилась. А парни начиная с первого дня стали его регулярно мутузить, чтоб не зазнавался. Платоническая любовь Ираиды разрослась до невероятных размеров. Ослепшему, оглохшему, одуревшему от любви разуму романтической девицы и невдомёк было, что Сашенька уже перетрахал всех хорошеньких продавщиц главного городского универмага, заведующей которым была его маменька. Ираиде он тоже уделял внимание – ему льстило, что успешная девица-отличница так полоумно в него влюбилась.

Один раз он пригласил её к себе домой. Ида была поражена роскошью и достатком их семьи. Отца у него не было – он его даже не знал, а мать обожала сына и многое ему позволяла. Когда она с удивлением смотрела на картины, висящие на стенах, – подлинники Левитана, Саврасова, Серова – он неслышно подошёл сзади, нежно и крепко обнял её и стал шептать в ухо ласковые слова. На Ираиду от непонятного волнения накатила какая-то слабость. Он попытался расстегнуть ей блузку, но получил отпор и не стал настаивать. Кажется, он был уверен, что всё так и будет, и не стал напрасно распаляться. А Ираида, растерянная и неопытная, наслушавшаяся интимных рассказов своих подруг, потом долго мучилась сомнениями – а может, надо было уступить? Ведь тут любовь, никто другой не нужен. И может быть, и уступила бы в конце концов…

Но война. Мальчишки ушли на фронт. Провожали всей школой. Гайтанов подошёл к Ираиде, нежно взял её руки и сказал:

– Я люблю тебя, ты одна такая, на голову выше всех окружающих тебя девиц. Ждать меня будешь?

– Буду, – промямлила вконец убитая всем происходящим Ираида.

– Писать будешь?

– Буду. А куда же писать? Ведь у тебя адреса не будет, – ответила она, размазывая по лицу неукротимо текущие слёзы. Она плакала так сильно, что окружающие стали недовольно на неё смотреть, пытались её успокоить.

– Прекрати плакать, – строго приказала завуч. – Мы не на поминках. Ты нам все проводы портишь.

Настроение вокруг совсем не было таким трагическим. Играла бодрая музыка, мальчишки гоготали. Но Ираида успокоиться не смогла. Её давило предчувствие долгой, безысходной беды. Всё, что было, закончилось. И безвозвратно. И будет уже другая жизнь. Какая? Что с ними будет? Неужели она его потеряет?

Он спросил: «Будешь меня ждать?». И она ответила: «Буду!». И она стала ждать и беречь себя для него единственного. Год Ираида проработала на оборонном заводе, а потом поступила в институт. Александр попал в разведку, и ему тяжко досталось. Один раз пришло от него письмо, в нём были такие строки: «Мы сутки сидели в болоте, дышали через соломинки. Когда вернулись еле живые, замёрзшие, мне дают твоё письмо – это не передать словами, любимая. За это письмо я готов был отдать жизнь».

А к концу войны писем стало мало, не было почти. Но «беременная» своей верностью Ираида четвёртый год ждала. Отказывая всем подворачивавшимся то и дело женихам.

Он вернулся. Весь в медалях и орденах – он был смелым и отчаянным. Такие выживают, их пуля боится. Он сразу пришёл к ней: «А я за тобой!». Александр стал другой. Это она тут же почувствовала. Повзрослел, как-то заматерел, стал жёстче. Одним словом – прошёл огонь и воду. Посмотрел Европу, и она ему понравилась. И теперь ему явно хотелось медных труб. Послевоенная жизнь его сразу взяла в оборот, закрутила. Решил ехать в Москву, проторять себе дипломатическую карьеру: «Поедешь со мной?». Она молчала. Сразу не нашла ответа, а зря. Он любил, чтоб сразу, чтоб отвечала не головой, а сердцем. Ираиде оставался ещё год учёбы в институте – надо было его закончить, стала думать, решать, прикидывать. Зря надрывалась – он больше не позвал. Размышляла, видите ли, когда надо было кричать: «Да! Да! Да!». Потом поймёт свой промах, но уже не исправить.

Узнала от других, что через день Гайтанов уезжает в Москву. Самовлюблённая наивность – ждала, что он придёт и что-то скажет. Не пришёл. Весь следующий день она прорыдала, душа разрывалась, а самолюбие и обида не позволяли самой идти. Вечером не выдержала – бросилась на вокзал. На всю свою жизнь запомнила, как стояла на виадуке и смотрела вниз на платформу, где у поезда с провожающими друзьями был он, нетерпеливо всматривающийся в толпу, – всё же ждал её. Подходило время отхода поезда – он заметался по платформе, как зверь, а она стояла наверху, ветер трепал плащ и волосы. День был серый, пасмурный, трагический. Смотрела вниз, была на грани обморока – и не спустилась. Что это было – гордыня? Или подспудное предчувствие, что не тот он человек, с которым она будет счастлива?

Что её остановило от последнего (может быть, решающего) шага? Ведь любила. И за это она тоже будет себя корить всю жизнь. Он сказал провожавшим друзьям: «Никогда не поверю, что она меня любила». Это ей потом передадут его приятели, укоризненно и с сожалением глядя на молчащую Ираиду.

Александр приезжал осенью и зимой. Приходил к ней. Но ничего определённого больше ей не говорил и никуда не звал. Но ведь приходил. Это вселяло в неё надежду, что у них наладится. Ираида заканчивала институт. Строила наивные планы переезда в Москву к Александру. Но тут небоскрёб любви и верности, возводимый ею по кирпичику уже не один год, затрещал и зашатался. Сороки на хвосте принесли весточку, что Гайтанов пробивает себе дипломатическую карьеру и приударяет за дочками послов и посланников. Наивная, она продолжала его ждать несмотря ни на что. Но он уже не приезжал в их город – его захватила своими возможностями и соблазнами столица.

Они со столицей друг другу пришлись. А любовь его с Ираидой понесли реки к тому самому морю.

И наступил день (он у всех когда-то наступает), когда Ираида поняла, что опоздал Егорка на базар с казнами – дядя Фёдор всё продал. Небоскрёб рухнул, превратившись в груду обломков из надежд и иллюзий. «Так для кого ж цвету?» – стала трепыхаться Ираида. До неё ещё не доходило, что она уже не цветёт, а отцветает. Отцвела почти. Обернулась вокруг – кругом вдовы да незамужние. Мужчин после войны стало мало. Она как в обморок упала – как же так всё получилось?!

«Всё было – и ничего нет. Его нет! Ой, беда-а-а-а!» – Ираида разразилась громкими судорожными рыданиями, оплакивая всё разом.

Подруга детства Сонька Гутман успокаивала: «Ну нашла о ком плакать! Он полгорода перетрахал, одна ты только и устояла. Никакой бы жизни у вас не получилось, не стерпела бы ты его измен. Хотя, может, попробовать и надо было – сейчас бы так не убивалась. Поняла бы, что волк линяет, но нрава не меняет. Не угнаться тебе за ним. Он себе большой полёт задумал – ты туда не вписываешься, провинция».

Ираида с удивлением сквозь слёзы уставилась на Соньку – такая вроде легкомысленная хохотушка, а как всё правильно и прямо сказала. Как-то всё разумно расставила по своим местам. Ида и сама всё это понимала, но боялась признаться в этом даже себе. После слов Сони на душе как-то полегчало, как будто закончилась буря и выглянуло солнце. И Ираида, омытая этим освежающим дождём реального положения дел, сложив все свои печали в заплечный рюкзак, загромыхала по жизни дальше, терпеливо неся за спиной свои несбывшиеся надежды.

Но ведь красивую женщину всегда заметят. Не удастся красивой спрятаться от мужского внимания. Как бы ей это ни надоело, как бы мужчины её ни разочаровывали – покоя они ей всё равно не дадут. Красивая – значит, отрабатывай этот подарок судьбы.

На работе немолодой похотливый начальник – доктор наук – стал проявлять к ней повышенное внимание. Как-то попросил зайти к нему.

– Ну что, Ираида Викторовна, работой я вашей доволен, отзывы с мест о вас чрезвычайно положительные. Я бы не против иметь такого зама. И хочу вам сказать, что при известных обстоятельствах… – он неожиданно понизил голос и сказал: —…сама понимаешь каких… – и продолжал: —…я готов оказать действенную помощь в устройстве вашей карьеры.

Ираида поняла, смутилась и хотела уже броситься из кабинета, но он её удержал и ласково сказал:

– Да, да, милочка, без помощи солидного человека женщине очень трудно пробиться. Подумайте, не торопитесь. Вы мне очень симпатичны, и я готов вам помочь.

Ираида, конечно, была поначалу шокирована. Потом размышляла и сомневалась. Привычка у неё такая была, можно сказать, дурная – размышлять и сомневаться. И всё-таки отказала. «А может, не надо было отказывать тогда», – вспоминала впоследствии Ираида. «Сейчас бы была министром образования или культуры. Ну или доктором наук по крайней мере. А надо мне это?» – утешала себя Ираида Викторовна.

Ни в кого она больше не влюбилась. Не смогла. Всех застил Гайтанов. Костёр в сердце горел так сильно, что всё спалил. Осталась одна зола.

Но замуж надо всё же выходить. Она была красивая – и кто-то время от времени сватался или ей сватали. На ком-то надо было остановиться. Подвернулся шустрый молодой капитан. Позарился на её красоту, обеспеченность, хорошую зарплату, наследство в виде дома в некоем городе. Опять же, детьми никакими не обременена. «Подходящая», – решил он. «Подходящий», – решила она. Поженились. Без свадьбы, без подарков, без надежд. Такая и жизнь пошла – без радости и без согласия. А главное – без любви.

Муж оказался любитель и выпить, и погулять. Или, может, он стал таким от семейной своей жизни, когда домой идти не хотелось. Когда она чувствовала от мужа запах алкоголя, он ей говорил: «Да мы уже вторую неделю ремонтируем цех на винзаводе, там такой тяжёлый дух стоит, за смену с солдатиками надышишься – и к вечеру пьяный». Она ему верила. Когда до неё стали доходить слухи о его похождениях и она ему высказала свои сомнения, он говорил, что это одинокие бабы её дезинформируют – от зависти к семейной жизни. Она ему верила. Перестала верить, когда венерической болезнью заразил, нестрашной, но всё же венерической. От любви, значит. От любви с кем попало. Дождалась подарочка верная жена. Ираида очнулась наконец от своей апоплексии и затаила мысль отомстить – изменить ему. Благо далеко ходить не надо было – все его друзья-офицеры вились около неё надоедливыми кобелями и при каждом удобном случае намекали: «Кому веришь?».

«Отомщу тебе, гаду, ох, отомщу! Со всеми твоими друзьями пересплю!» – горела её досада и уязвлённое самолюбие. Погорела да и затухла, только дым да вонь остались. То ли брезговала, то ли стеснялась. А не решилась. Потом всю жизнь называла себя дурой за это. Отказалась от радостей земных, которые сами в руки шли. А раз шли – значит, бери. Дают – бери. Нет, не смогла себя раскрепостить. Так и прожила крепостной крестьянкой у барыни Нравственности. Да барыня ли она была – эта Нравственность, а не кикимора ли болотная? Не воровка ли базарная? А может, и не нравственность это была, а просто глупость?

Или гордыня несусветная? Или ханжа благообразная?

Рюкзак за плечами, однако, становился всё тяжелее и тяжелее. Нести было нелегко, но сладко. Ведь столько накопила уже обид и разочарований. И такие они были все родные, милые и дорогие неприкаянному сердцу Ираиды. И так вкусно было их опять и опять пережёвывать, время от времени выплёвывая с досадой. И сожалея, сожалея, сожалея.

Родила тяжело двух детей. Старший сын получился слабый здоровьем да непутёвый. Провозилась с ним полжизни. То из больницы, то из тюрьмы вытаскивала. В конце концов похоронила. А дочь была нежеланная, незапланированная – потому нелюбимая, как последняя дочь у Софьи Андреевны Толстой. Так, Софья-то Андреевна родила тринадцать детей, и Бог, наверное, простил ей раздражение на последнего ребёнка, которого она родила, когда была уже далеко немолода, её женский организм был сильно изношен и изнурён. (Лёвушка-то, видать, не шибко жену жалел.) А у Ираиды на одну не хватило любви и терпения, все силы на себя любимую ушли да на свои несбывшиеся грёзы.

Дочь, с ранних лет чувствуя свою нежеланность и ненужность, решила выжить во что бы то ни стало и получить от жизни – раз уж родилась – всё по максимуму. Так она и жила – не позволяла жизни себя грабить. Никому не давала легкомысленных обещаний любить и ждать вечно, прощать и терпеть. Она ничего не откладывала на завтра и уж тем более на послезавтра. Каким-то вековым… нет, тысячелетним опытом разочарованных женщин ей дано было знать, что, пока мы откладываем свои поступки – «в другой раз, не сейчас, не время, потом, надо подумать», – жизнь и проходит быстро, неинтересно, а главное – безвозвратно. А любовь долго не ждёт – она утекает с быстрой водой.

Не достанешь.

– Да, я живу сразу набело, – раздражённо отвечала она брюзжащей матери. – Я не хочу, как ты, прожить жизнь. Их же не девять, как у кошек, а всего одна! Не будет другой! Некогда черновики писать и стратегии разрабатывать! Тик-так ходики, уплывают годики!

– Проститутка, – злобно шипела мать.

– Жила-жила – и одно от другого отличить не можешь. Я не проститутка, а б***ь. Проститутка за деньги трахается, а я – бесплатно, за удовольствие, – смеялась в ответ дочь, стоя у зеркала и крася ресницы. – Капитанская дочь, не ходи гулять в ночь… – запела она, кося смеющимся глазом на мать.

– Тьфу, послал же Господь доченьку! – сердилась Ираида Викторовна, в глубине души понимая, что современная молодёжь живёт по-другому. Почти все не раз сходили замуж, нарожали детей и не отчаиваются – ищут свою судьбу. В конце концов, есть внуки, которых она очень любит. А война с дочерью не постоянная, бывают и перемирия. Да и дочь вроде не поганка – заботится о ней и о детях. И на работе на виду.

«Как я прожила – действительно, жить не надо, дура я была наивная. И жуку, и жабе верила и самой жизни боялась». Ираида Викторовна посмотрела в окно. В этот самый момент дочь, подбежав сзади к какому-то рослому, крепкому мужчине, прыгнула ему на спину, обвив его руками и ногами. Он тут же подхватил её ноги в узких, обтянутых джинсах и стал, громко кряхтя, топтаться на полусогнутых.

– Ну бл… безобразница! – заворчала Ираида Викторовна и вдруг заулыбалась: – А ведь Сашка такой же был, я была другая. Дура была! Дурища! Не откликнулась на зов любви! Эх! – махнула рукой Ираида и пошла на кухню – скоро внуки из школы придут.

* * *

А раздражаться и сердиться на ворчание матери дочь перестала после одного вопроса, который, стесняясь и извиняясь, вдруг задала ей её совсем пожилая мама. Мать спросила её тогда: «Оргазм действительно бывает? Это не выдумки?». Дочь была просто обескуражена, и ей стало грустно, и бесконечно жаль, и даже как-то неловко и совестно за свою, получается, счастливую женскую судьбу. Вот вам и море любви.

Балет, балет, балет…
Повесть

Посвящается Дервоедовой-Фетищевой Алевтине Петровне, с любовью и уважением

Бето

Родилась она в хрущёвские времена в заштатном уральском рабочем посёлке. Самое заметное было в их поселении – это серый, страшный, пыльный железобетонный завод. За бесконечным глухим забором торчали корпуса, трубы, башни, неказистые строения, которые безостановочно выдавали активно строящейся стране необходимый железобетон. Блоки, кольца, перекрытия, балки, цистерны с густой серой жижей неутомимо разъезжались в разных направлениях по области, доставляя жизненно важный груз на стройки Родины. Вот посёлок-то в честь этого стратегического груза и назвали Бетон. Этак по-французски. А если звук О произнести в нос – получается Бето (Н теряется в носу, сливаясь с О).

И вот в этом Бето (ударение на о) она бредила балетом. «Балет» тоже французское слово. В общем, сплошная Франция среди русских уральских страданий. И какой же тут может быть балет? Откуда ему взяться? А вот взялся! Со всеми своими фуэте и па-де-де.

Звали её Алевтина. Тогда это женское имя было в большой моде. И балет был тоже во главе угла. Училась Алевтина в четвёртом классе. Возраст хоть и невелик, но уже вполне осознанный, жизнь проходила уже не по врождённым инстинктам, а по проснувшемуся, пробудившемуся разуму.

Она любила балет и неутомимо отдавалась ему – танцевала в доме, во дворе, на улице. Сама сочиняла балеты. Писала либретто, разучивала движения, падала, расшибалась – и порой сильно. Но никакие травмы её не останавливали – творческий процесс шёл так же беспрерывно и плодотворно, как и производство на их железобетонном заводе.

И пронёсся слух: в соседнем районном городке Берёзовский появилась студия балета и она приглашает всех желающих заниматься. Батюшки святы! Студия! Вот так счастье привалило. От этой новости Алевтина сначала остолбенела – от невмещавшегося в неё восторга, а потом заволновалась, засуетилась и немедленно туда поехала.

Мать не возражала: «Езжай, всё равно с тобой сладу нету, все вазы мне перебила, ножищи тараня по сторонам». Мамаша была та ещё. С детства (помнила Алевтина) куда бы ни пошли, она всегда требовала: «Ты меня при людях мамой не называй». (Молодилась всё, видать.) Она действительно была моложавая и кокетливая и долго нравилась мужчинам, почти до старости, пока мозги не поехали в неизвестном направлении. Ну да ладно, речь не о мамаше, а о её дочери – Алевтине. Об этом необыкновенном создании божьем – милом, умном, добросовестном, чистом и верном человеке.

Олимпиада Туковна

Алевтина тряслась на автобусе пятнадцать километров. Мимо проносились белые стройные берёзы, как скромные трудолюбивые балерины, выстроившиеся вдоль дороги на смотр и отбор. Алевтина тоже ехала на отбор. «Могут не взять, если фигура не та или вес неподходящий», – размышляла она. Душу захлёстывало волнение и извечная неуверенность в себе. Она ещё не знала, что талант всегда не уверен в себе, потому что много с себя спрашивает. А вот бездарности прут напролом, не имея ни грамма сомнения в своей душе.

Но вот автобус остановился – и кондукторша визгливым голосом объявила: «Дом культуры, выходим, не задерживаемся!». Аля быстро выпрыгнула из автобуса. Её немного подташнивало – то ли оттого, что в автобусе пахло бензином, то ли от волнения. Дом культуры представлял из себя современную железобетонную коробку с огромными квадратными окнами из зеленоватого стекла и крышей козырьком. Алевтина нерешительно вошла в дверь. Строгая дежурная хмуро спросила:

– Куда?

– Я на балет, – почти прошептала робко Аля.

– Первый раз, что ли?

– Да, я на просмотр.

– Иди на второй этаж в зал номер два. Там она, балерунша ваша.

Смотрела её тощая жилистая немолодая балерина со следами яркой восточной красоты и необычным для слуха именем Олимпиада Туковна. Посверкивая своими чёрными подведёнными стрелками глазами, она просила Алю проделать то одно движение, то другое, а сама бормотала себе под нос: «Шаг большой… растяжка хорошая… выворотность отличная… шея коротковата». Алевтина всё слышала и особенно разволновалась из-за шеи. А вообще она была в полуобморочном состоянии, и от этого получалось у неё неважно.

Впервые в жизни она находилась в настоящем балетном классе. Во всю стену было сплошное зеркало. Вдоль противоположной стены тянулся тот самый отполированный и крепкий светло-жёлтый брус, за который балерины держатся рукой, и тоже было зеркало. Потом-то она узнала, что брус этот называется станок. И куда ни глянь – везде себя видишь. «Ах, какая я неуклюжая, – думала Алевтина, глядя в зеркало. – Опять не так сделала. Сейчас меня выгонят». Она привыкла уже (родители приучили), что некрасивая, бесцветная, долговязая. «Вот младшая дочка удалась, а ты – первый блин, он всегда комом», – безжалостно говорила мать.

С самого раннего детства Аля смотрела на себя в зеркало и искала признаки кома, ничего не могла углядеть. «Но раз взрослые так говорят – значит, действительно, я урод», – думала она. Хотя всё это было не так. Она была миловидная, с весёлыми, тёплыми карими глазами, остреньким аккуратным носиком, с великолепным – белым с румянцем – цветом лица, с золотистыми пушистыми волосами. Она смотрела на себя, но прелести этой не видела. Назначили уродом – значит, урод.

«Я тебя беру. Занятия три раза в неделю», – вынесла приговор Туковна. Счастью Алевтины не было предела, оно пёрло из неё в виде неуместного сдавленного хихиканья и пунцового цвета лица. Единственно, сверлила голову фраза балерунши, что шея коротковата. Вдруг из-за шеи выгонят потом? Что же делать с шеей, чтобы её вытянуть? Думала, думала и придумала. Стала каждый день тереть шею у основания грубым полотенцем, чтобы стереть этот плавный, полукруглый переход от шеи к плечу. «Шея станет к плечу под прямым углом и тем самым удлинится визуально», – решила Алевтина. Что-нибудь глупее можно было придумать? Нет. Глупее уже некуда. От усиленного трения кожа протёрлась до дыр, шея покрылась раздражением и болячками, от воспаления припухла и стала на вид ещё короче. Прямого угла не получилось. Так ей мало этого. Вечерами садилась дома около шкафа, ноги совала под шкаф и сидела выламывала себе подъём, чтобы стопы были подъёмистее. Ведь стопа для балерины очень важна. Сидела вытягивала второй палец на стопе.

Ну как же, ведь у балерины он должен быть такой же длины, как и большой, иначе как себя удержать на одном пальце.

За такие эксперименты над собой мать чуть не запретила ей заниматься в балетной студии: «Я те покажу, балет! Себя калечить! Это что, училка заставляет так над собой измываться? Да на черта он тогда нужен – этот ваш балет! Детей так ломать! Не пущу больше на эти танцульки! Инвалидом станешь – что я с тобой делать буду? Уродина да ещё поломанная!». Алевтина испугалась и эксперименты со шкафом и полотенцем прекратила. Лишиться балета – это значило для неё лишиться жизни. Потому что ничего другого в её жизни не было. Она и не хотела ничего больше. Балет заменял всё. У неё не было подруг, она не гуляла беззаботно на улице, как большинство её сверстниц. Жизнь замкнулась – были только школа и балет. Ведь сбылась мечта, которая поглощала её всю целиком, без остатка.

У неё были успехи. Олимпиада Туковна порой с нескрываемым восторгом смотрела на её танец. Она выделялась среди девчонок своими способностями и трудолюбием. У неё была природная выворотность – разворот ноги наружу, без неё не сделать некоторых элементов в балете. Был высокий прыжок – он, как и выворотность, даётся от природы. Она запросто крутила 32 фуэте на пальцах, а какой апломб! В балетном понятии апломб – это умение сохранять в равновесии все части тела, уверенная, свободная манера исполнения. И у неё всё это получалось. Она парила как птица в небе, она скользила как рыба в воде, она телом чувствовала музыку. У неё были длинные ноги и руки, и она легко ими выпевала движения. Алевтина пила из этого родника и никак не могла напиться.

Три года – четвёртый, пятый и шестой класс ездила она в Березовский, тряслась в холодных автобусах, хлюпала резиновыми сапогами по лужам. Но всё это было преодолимо, ведь было главное в её жизни – балет, балет, балет!

Знали только звёзды, снисходительно на нас смотрящие с небесной высоты, что балериной она не станет, но балет её уже не отпустит и распорядится её женской судьбой по-своему. Судьбой необыкновенной – счастливой и трагической одновременно.