Текст книги "Сын Зевса. В глуби веков. Герой Саламина"

Любовь Воронкова
Сын Зевса. В глуби веков. Герой Саламина (сборник)

© Л. Ф. Воронкова (наследники), 2023

© И. А. Ильинский (наследники), иллюстрации, 2023

© Л. П. Дурасов (наследник), иллюстрации, 2023

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023

Издательство Азбука®

***

Имя замечательной русской писательницы Любови Федоровны Воронковой известно не только в нашей стране. Ее книги читают во Франции, в Японии и во многих других странах мира. Так велика их популярность. Писательница знала тайну живого слова. Поэтому все в ее книгах живет, дышит, звучит… События глубокой старины показаны в исторических произведениях Любови Федоровны Воронковой. Но они волнуют нас. И будут волновать всегда. Потому что это – Прошлое человечества. А постижение Прошлого помогает понимать Настоящее. Во имя Будущего.

Валентина Путилина 

Сын Зевса

Иллюстрации И. Ильинского

Откуда начался род македонских царей

Когда-то, в глубокой древности, из Аргоса, срединного государства Эллады[1]1
  Эллада – Древняя Греция.


[Закрыть], ушли в Иллирию три брата. Блуждая по лесистой горной стране, они из Иллирии перебрались в Македонию. Здесь братья нашли пристанище: нанялись пастухами к царю. Старший брат пас табуны царских лошадей. Средний – стада коров и быков. А младший гонял в горы на пастбище мелкий скот – коз и овец.

Пастбища в горах и долинах были привольные. Но надо было уходить далеко от дома. Поэтому жена царя давала пастухам на весь день хлеба, всем поровну. Царица сама пекла хлеб, и каждый ломоть был у нее на счету.

Казалось, все идет хорошо и спокойно. Однако царица почему-то стала задумываться. И однажды она сказала царю.

– Не в первый раз я это замечаю, – сказала она, – хлеба я пастухам даю поровну. Но каждый раз у младшего хлеба оказывается вдвое больше, чем у братьев. Что бы это значило?

Царь удивился и встревожился.

– Это чудо, – сказал он. – Как бы не обернулось оно для нас бедой.

И тут же послал за пастухами. Пастухи пришли, все трое.

– Собирайтесь и уходите, – приказал царь, – и навсегда покиньте мою страну.

Братья переглянулись: за что же их гонят?

– Хорошо, – ответил старший брат. – Мы уйдем. Но уйдем после того, как получим плату, которую заработали.

– Вот ваша плата, берите! – насмешливо крикнул царь и указал на светлый солнечный круг, лежавший на полу.

Солнце в это время стояло высоко, и лучи его проливались в дом сквозь круглое отверстие в крыше, куда уходил дым от очага.

Старшие братья стояли молча, не зная, что и сказать на это.

Но младший ответил царю:

– Мы принимаем, царь, твою плату! – Он вынул из-за пояса длинный нож и острием очертил солнечный круг, лежавший на полу, будто вырезал его. Потом пригоршней зачерпнул, словно воду, солнечный свет и вылил себе на грудь. Так он делал три раза – черпал солнце и выливал на грудь.

Сделав это, он повернулся и вышел из дома. Братья молча последовали за ним.

Царь остался в недоумении.

Встревожась еще больше, он созвал своих родственников и приближенных и рассказал о том, что произошло.

– Что же это все значит?

Тогда кто-то из приближенных объяснил царю:

– Младший понял, чтó ты дал им, потому и принял так охотно. Ведь ты же отдал им солнце Македонии, а вместе с солнцем – и Македонию!

Царь, услышав это, вскочил.

– На коней! Догоните их! – закричал он в ярости. – Догоните и убейте!

Братья из Аргоса тем временем подошли к большой глубокой реке. Услышав погоню, они бросились в реку и переплыли ее. И, едва успев выйти на другой берег, они увидели всадников, которые гнались за ними. Всадники скакали, не щадя коней. Сейчас они будут у реки, переплывут ее, и бедным пастухам уже не спастись!

Старшие братья задрожали. А младший был спокоен. Он стоял на берегу и пристально глядел на тихую, медленно идущую воду.

Но вот погоня уже у реки. Всадники кричат что-то, грозят братьям и гонят коней в реку. Но река вдруг забурлила, вздулась, подняла грозные волны. Лошади уперлись и не пошли в бурлящую воду. Погоня так и осталась на том берегу.

А три брата зашагали дальше по македонским долинам. Поднимались на горы, спускались через перевалы. И наконец оказались в прекрасном саду, где цвели необычайные розы: на каждом цветке было по шестьдесят лепестков, и аромат их разносился далеко по окрестностям.

Рядом с этим садом возвышалась суровая холодная гора Бермий. Братья из Аргоса завладели этой неприступной горой, поселились на ней, построили крепость. Отсюда они начали делать военные набеги на македонские села, захватывали их. Из этих сел набирали себе отряды воинов; войско их росло. Они начали завоевывать ближайшие македонские долины. Потом покорили всю Македонию. От них-то и пошел род македонских царей.

Есть и еще одна легенда о происхождении царского рода.

Когда-то эллинским государством Аргосом правил царь Фейдон. У него был брат Каран. Карану тоже хотелось стать царем, и он решил завоевать себе царство.

Но прежде чем выступить с войском, Каран отправился в Дельфы – святилище бога Аполлона – попросить совета у божества. Оракул велел Карану идти на север. И там, встретив стадо коз, следовать за ним. Каран собрал войско и отправился на север. Указанные оракулом пути привели его в Македонию.

В одной из долин Каран увидел стадо коз. Козы спокойно паслись на зеленых склонах, и Каран остановил войско. Надо следовать за козами, но куда? На пастбище?

Вдруг хлынул дождь. Козы бросились бежать, Каран поспешил за ними. И так, следуя за козами, которые спасались от ливня, пришельцы из Аргоса вступили в город Эдесс. Жители из-за дождя и тумана, плотно накрывшего жилища, не видели, как чужеземцы вошли в их город и захватили его.

В память о козах, приведших Карана, он дал городу новое название – Эги, что значит «коза». Каран захватил царство, а город Эги стал столицей македонских царей. Этот город стоял там, где плоскогорье спускается в цветущую Эмафийскую равнину и сверкают шумными водопадами бурные реки, бегущие с гор.

Легенды жили с давних времен, передавались из уст в уста, утверждались, становились достоверностью. На знамени македонского войска было изображение козла. А македонские цари нередко украшали свой шлем козьими рогами.

А главное, что хранилось и настойчиво утверждалось в этих легендах, было то, что македонские цари пришли из Аргоса, из Эллады, что они эллины, эллины, а не варвары: варварами в глазах эллинов были все народы мира, кроме них, родившихся в Элладе.

– Мы из Аргоса. Мы из рода Геракла. Мы – эллины!

Однако Эллада стояла перед Македонией, перед этой маленькой, никому не известной страной, как величавая, несокрушимая крепость. Она была сильна сухопутным войском, в гаванях ее стояли многочисленные длинные корабли – военный флот. А круглые – купеческие – бесстрашно уходили в сверкающие просторы Среднего моря…

Македонские цари деятельно укрепляли свое государство, свои города. То и дело воевали с соседними племенами, захватывая по клочку их земли.

Но с Элладой они старались поддержать союз и дружбу. Трогать ее было опасно. Эллины захватили все побережье, отрезав Македонии пути к морю, а значит, и к торговле. Эллинские колонии подступали к самому краю македонской земли… И все-таки – союз и дружба!

Пока!

Пока Македония слаба. Пока еще нет сил встать перед Элладой с оружием в руках. Пока Македония разрозненна и нет у нее сильного войска…

Так прошло двести лет, до того дня, когда к власти пришел младший сын царя Аминты – Филипп Македонский, который много бед принес эллинским городам.

Счастливый день Филиппа

Филипп, царь Македонский, только что завоевал Потидею, колонию коринфян, которая поселилась на принадлежавшей Македонии Халкидике.

В панцирях и шлемах, сверкавших под солнцем, с мечами и копьями возвращалось с поля боя македонское войско. Сильные кони, откормленные на богатых лугах Македонии и Фессалии, еще потные после битвы, ступали мерно и твердо, словно не чувствуя тяжести всадников, одетых в железо.

Войско раскинулось по всему полуострову. В разграбленном городе еще дымились пожары.

Филипп, веселый, усталый, весь в грязи и в крови битвы, сошел с коня.

– Празднуем победу! – тотчас закричал он, бросая поводья конюху. – Готовьте пир!

Но слуги и рабы и без его приказания знали, что делать. В большом прохладном царском шатре уже все было готово для пира. На столах светились золотые чаши; чеканные, тонкой работы кратеры были полны виноградного вина, из-под крышек огромных блюд сочился запах жареного мяса, приправленного сильфием – душистой пряной травой…

Сбросив доспехи, Филипп облегченно вздохнул. Он взял Потидею. Теперь этот город, всегда враждебный, не будет стоять на пути торговли Македонии с Афинами. Правда, Потидея была членом афинского союза, и вряд ли действия Филиппа понравятся Афинам.

Но Пангейская область, которую он захватил вместе с Потидеей, гора Пангея, набитая золотом, стоит того, чтобы выдержать неприятный разговор с афинскими демократами, которые ныне у власти.

Неприятный разговор… А для чего дано Филиппу красноречие, обаяние, умение льстить и покорять сердца?! Он скажет Афинам все, что они захотят услышать, он скажет все, что им будет приятно слышать, – он их друг, верный союзник, он им предан до конца жизни!.. Ему ведь не жалко слов!

А поэтому полней наливайте чаши, отпразднуем победу!

Весело за столом у царя – шум, говор, смех… В огромном царском шатре собрались его друзья: полководцы, военачальники, его этеры – телохранители, знатные македоняне, которые всегда плечом к плечу сражаются рядом с ним в кровавой сече.

Ближе всех к Филиппу сидит его полководец Птолемей, сын Лага, красивый человек с орлиным профилем – нос с легкой горбинкой, выпуклый подбородок, хищное и властное лицо.

Здесь и полководец Фердикка, неудержимый в бою, самозабвенный на пиру, один из ближайших советников царя. Рядом с ним Мелеагр, военачальник фаланги[2]2
  Фаланга – непрерывное, плотно сомкнутое построение войска во много шеренг.


[Закрыть], – плечистый, неуклюжий за столом, но ловкий на поле битвы.

Здесь и полководец Аттал, один из самых знатных людей Македонии. Уже сильно захмелевший, с черными, как маслины, глазами, он лез ко всем с развязным разговором и то и дело напоминал о том, что вот они сидят и пируют, а полководец Парменион воюет сейчас в Иллирии. А ведь Парменион – его тесть! И он, его тесть, полководец Парменион, сейчас воюет, а они сидят здесь!

И где-то вдали, среди остальных, менее знатных этеров царя, сидел, не притрагиваясь к чаше, суровый Антипатр из рода Иоллы, самый близкий царю человек, властный и опытный полководец, не раз доказавший Филиппу свою непоколебимую верность и преданность. Один из первых в бою, он был последним на пиру – Антипатр не любил пьяного и грубого веселья.

Филипп нередко повторял, смеясь:

– Я могу пить сколько захочу – Антипа не напьется, – так он ласково называл Антипатра. – Я могу спать крепко – Антипа не заснет!

И не раз видели, как Филипп украдкой бросал под стул игральные кости, когда появлялся Антипатр.

Царь сидел во главе стола – высокий, красивый, с большой чашей в руках, в которой светилось вино, лукавое, коварное, как сверкающий глаз бога Диониса, вырастившего лозу.

В самый разгар пира, речей и веселых возгласов в шатер вошел вестник. Он был измучен долгой скачкой, почернел от пыли. Но зубы его сверкали в улыбке.

– Победа, царь! Победа! – закричал он, подняв руку.

Все сразу умолкли.

– Откуда ты? – спросил Филипп.

– Из Олимпии, царь!

– Что?! – Филипп вскочил, чуть не опрокинув стол. – Говори!

Но у вестника уже не было голоса.

– Победа! – прохрипел он, все так же счастливо улыбаясь. – Твои лошади победили в состязаниях.

– Мои лошади! В Олимпии!

Филипп, не сдерживаясь, кричал и смеялся от радости, грохая по столу кулаком:

– Мои лошади победили! Ага! Лошади царя-македонянина победили в Олимпии у эллинов! – Он протянул вестнику тяжелую драгоценную чашу. – Пей. И чашу возьми себе. Вот как! Слышали? – ликующий, с блестящими глазами, повторял он, обращаясь к своим гостям. – Вы слышали? У эллинов в Олимпии победили лошади царя-македонянина, варвара!..

Последнее слово он произнес с горечью, в которой слышалась и угроза. Филипп вдруг задумался, помрачнел. Победные крики, поднявшиеся было в шатре, утихли.

– Вы помните, как они это сказали когда-то, в те давние времена, моему прадеду, македонскому царю Александру? – Лицо Филиппа стало тяжелым, и глаза налились гневом. – Может, вы не помните, может, не знаете? Александр тогда явился в Олимпию, хотел, как и всякий эллин – а мы эллины из Аргоса, потомки Геракла, как вам известно! – так вот, он хотел вступить в состязание. И какой шум тогда подняли там! «Удалить македонянина из Олимпии! Удалить варвара! Варвары не имеют права участвовать в эллинских празднествах!» Но царь Александр не сдался. Он сумел им доказать, что мы, македоняне, ведем свой род от царей Аргоса, от самого Геракла. И тогда сам великий Пиндар прославил его олимпийские победы. А нынче вот, – Филипп засмеялся, – нынче и мы не только участвуем, но и побеждаем. Я велю в память этой победы выбить на моих монетах коней и колесницу – пусть не забывают, что мы умеем побеждать!

Снова в шатре забушевало веселье. Но ненадолго. Филипп, расстроенный воспоминаниями, задумался.

– Сколько потрудились македонские цари для того, чтобы укрепить и прославить Македонию! Мой отец Аминта всю жизнь вел тяжкие войны с иллирийцами, с олинфянами, отстаивая нашу независимость. А мой старший брат, царь Александр? Он, правда, действовал больше уговорами, золотом. От иллирийцев он откупился. Он готов был на все, лишь бы враги дали возможность нашей стране собраться с силами. Потому и меня тогда отдал им в заложники.

Может быть, вы скажете, что старший брат мой, царь Александр, меня не любил и не жалел? «Да, – скажете вы, – он тебя не жалел. Он отдавал тебя, совсем маленького ребенка, самого младшего своего брата, в заложники». Да, отдавал. Но ведь он это делал, чтобы защитить Македонию от врагов, которые были сильнее его. Мой старший брат был мудрым правителем. Кто перенес столицу Македонии из Эг в Пеллу? Царь Александр. Потому, что здесь безопаснее. А в Эгах мы будем хоронить своих царей. Мой старший брат Александр уже покоится там. И меня отвезут в Эги, когда умру. И моих сыновей, которые после меня будут царями. Вы же знаете предсказание: пока македонских царей хоронят в Эгах, род их не окончится.

– Царь, – окликнул его один из военачальников, – зачем на пиру говорить о смерти?

– Нет-нет! – Филипп отбросил со лба густые светлые кудри. – Я говорю о моем старшем брате, царе Александре. Ведь когда он начал царствовать, враги со всех сторон грозили ему. Иллирия ему грозила страшно. А у него не было сил защищаться. Что же ему было делать? Заключить договор о дружбе, откупиться. Вот тогда он меня и отдал в заложники иллирийцам. Но он же выплатил выкуп и вернул меня домой. А ваши отцы, богатые властители Верхней Македонии, не хотели помочь ему!

Невнятный шум, невнятные протестующие речи послышались в ответ. Филипп их не понял и не расслышал.

– Вы скажете, что мой старший брат, царь Александр, вторично отдал меня в заложники? Да, отдал фивянам. А что же ему было делать? Ведь ему необходимо было установить, укрепить дружбу с Фивами, потому что вождь фиванский Эпаминонд, славнейший, непобедимый полководец, был нужен ему другом, а не врагом. Целых три года я жил в Фивах, в доме великого человека Эпаминонда. Там я стал настоящим эллином, там я понял, что такое Эллада, как высока ее культура, как велики ее поэты, философы, ваятели… Меня воспитали там, мне дали образование. И самое главное – меня научили воевать. Выпьем за великого полководца и философа, за сурового и благородного человека Эпаминонда!

Снова засверкало в чашах вино, снова зашумели голоса, и угаснувшее было веселье снова оживило пир. И никто не слышал, как застучали копыта коня перед шатром. И не сразу увидели, как новый гонец появился в шатре.

– Добрая весть тебе, царь!

– Откуда ты? – спросил Филипп. – Какую весть ты привез мне?

Гонец еле переводил дух:

– Я из Иллирии…

Филипп сразу отрезвел:

– Что там? Как мой Парменион?..

– Полководец Парменион жив и здравствует. И поздравляет тебя с победой.

– С победой? Разбил иллирийцев?

– Иллирийцы покинули поле боя. Была большая битва. Много войска легло. Но мы разбили врага. Парменион кланяется тебе.

– Друг мой Парменион!.. Спасибо тебе. Слышите? Иллирийцы разбиты. Столько побед сразу: Потидея взята, кони мои победили в Олимпии. И теперь – иллирийцы разбиты!.. Дайте гонцу вина, наградите его! Отпразднуем и эту победу!

Но на этом необычайные известия еще не окончились. Примчался третий гонец, и тоже усталый, и тоже радостный.

– Я из Пеллы, царь! Из твоего дома. Царица Олимпиада велела сообщить, что у тебя родился сын.

– Сын! – закричал Филипп и со звоном обрушил на стол чашу. – Вы слышите? Сын! У меня – сын! – В глазах Филиппа блеснули счастливые слезы. – Вы слышите, македоняне? – Филипп встал и обвел взглядом своих приближенных. – Родился ваш будущий царь… Что еще велено передать мне?

– Еще велено передать, что сегодня на крыше твоего дома весь день сидели два орла.

– Два орла. Это хорошее предзнаменование. Я назову сына именем моего старшего брата – Александром. Родился будущий царь Македонский – Александр. На коней! В Пеллу!

Копыта тяжелых лошадей загремели по каменистым горным дорогам. Всадники, уже без шлемов и панцирей, мчались в Пеллу, новую столицу – крепость македонских царей, стоявшую на реке Лудии, на широкой равнине, окруженной горами.

В Пелле предсказатели объявили Филиппу:

– Сын твой, рождение которого совпало с тремя победами, будет непобедим.

Все это случилось летом, в шестой день месяца гекатомбеона[3]3
  Гекатомбеон – конец июня – июль.


[Закрыть] по-эллински, а по-македонски – лоя, триста пятьдесят шестого года до нашей эры.

Филипп и Олимпиада

Ребенка вынесла на руках кормилица, женщина из знатной македонской семьи, Ланика.

Филипп, еще не умывшийся с дороги, пропахший железом брони и конским потом, приподнял легкое, расшитое золотом покрывало. Младенец, крепкий и весь розовый, спал, но, когда свет упал ему на лицо, открыл глаза.

Филипп широко улыбнулся, в груди стало тепло от нежности. Светлоглазый мальчик глядел на него, его сын, его Александр, такой же светлоглазый, как отец, – эллин из Аргоса! И нисколько не похожий на родню его матери, мрачных людей суровой страны Эпира.

Олимпиада, жена Филиппа, ждала мужа в дальних покоях гинекея[4]4
  Гинекей – женские покои, как правило, занимавшие заднюю часть дома или второй этаж.


[Закрыть]. Еще больная, она лежала в постели на высоко взбитых подушках. Она сделала все, чтобы казаться красивой, – нарумянилась, насурьмила брови, мелкими локонами завила волосы. Положив сверх одеяла руки, отягченные золотыми браслетами, она лежала неподвижно, прислушиваясь к голосам, к шагам, к движению в доме.

За стеной приглушенно постукивали ткацкие станки, шелестели негромкие разговоры – это рабыни болтают за работой, знают, что Олимпиада не войдет к ним сейчас…

Со двора гинекея доносился детский смех. Это ее маленькая дочь Клеопатра играет с подругами – качаются на качелях или плещутся в теплой, согретой солнцем воде бассейна. Там же с ними и еще одна царская дочь, дочь Филиппа и флейтистки-иллирийки, одной из этих презренных женщин, которые приходят на пиры развлекать гостей. Кинана дика, угрюма, глаза – как горящие угли из-под черных бровей. Но воля Филиппа непреклонна. Кинана – его дочь и должна воспитываться вместе с детьми Олимпиады. Олимпиада может только одно – не знать ее, не видеть, не замечать…

Веселые крики и смех детей, шум в ткацкой – все это раздражало. Ланика вышла с ребенком навстречу к Филиппу – Олимпиаде надо было услышать, как встретит ее Филипп.

Наконец ее чуткое ухо уловило знакомый, чуть охрипший голос царя. В черных глазах Олимпиады загорелись огни, будто факелы празднества. Она любила Филиппа с первой же их встречи, любила и тогда, когда он был нежен к ней, и теперь, когда в непонятном охлаждении он отстранился от нее. Или в походе. Или пирует со своими полководцами и этерами. Или принимает гостей: каких-нибудь эллинских ученых, актеров, поэтов… Филипп всегда занят, у него множество дел, и на все у него находится время. Только нет времени заглянуть к ней, в ее нарядный и такой печальный гинекей.

И все-таки Олимпиада ждала его. Может быть, нынче, когда родился сын, ледяное сердце Филиппа согреется и растает?

Но минуты протекали, а в гинекее по-прежнему стояла напряженная тишина. Не придет даже теперь навестить ее? Не придет и сегодня?

Нет. Этого не может быть. Этого не может быть. Только не надо терять терпение…

Как могло случиться, что она, прекрасная, гордая Олимпиада, лежит здесь одна, больная, беспомощная, а Филипп будто и забыл, что она есть на свете?..

«…Гиэс-аттес! Аттес-гиэс!»[5]5
  «Гиэс-аттес! Аттес-гиэс!» – «Слава тебе, владыка! Слава тебе!»


[Закрыть]

Исступленные женские голоса, самозабвенно славящие богов среди черной хмельной ночи. Олимпиада ясно слышит их сейчас. Память неотвратимо уносит ее в прошлое, в дни ее юности.

Она была тогда совсем девочкой, когда встретила Филиппа на празднествах в честь богов плодородия Кабиров.

Эллины смеялись над этими сумрачными пузатыми Кабирами. Но фракийцы чтили их. Олимпиада, юная племянница эпирского царя Аррибы, страстно любила колдовские ночи таинственных мистерий. На острове Самофракия, где справлялись эти варварские торжества, она вместе с фракийскими девушками и женщинами, неистово размахивая факелом, бегала по горам и долинам. Под дикий вой тимпанов, под звон кимвалов и жесткий шум трещоток она выкрикивала славу богам, славу Сабазию – богу, передавшему им таинства Диониса.

– Гиэс-аттес! Аттес-гиэс!

Во время торжественных шествий она носила священную корзину и тирс – жезл, украшенный плющом. Под листьями плюща – Олимпиаде показалось, что она и сейчас чувствует его горький, терпкий запах, – в ее корзине таились ручные змеи – горланы. Часто они выползали из корзины и обвивали тирс. И тогда Олимпиада в диком восторге пугала ими мужчин, которые приходили смотреть на священные шествия женщин.

В одну из таких черных жарких ночей религиозного исступления она встретила Филиппа, который тоже явился на празднества Кабиров. Красный свет факела внезапно озарил его юное светлоглазое лицо под густой зеленью праздничного венка.

Олимпиада бросилась было к нему со своей страшной змеей:

– Гиэс-аттес!

Но Филипп не заслонился, не убежал. Он улыбнулся, и Олимпиада, сразу смутившись, беспомощно опустила тирс…

Счастливое видение счастливых лет!

Олимпиада лежала в своем одиноком покое и ждала. Ждала, прислушиваясь, не загремят ли по звонким каменным плитам портика шаги ее веселого и грозного мужа.

В купальне зашумела вода. Это слуги готовят ванну царю.

Значит, он придет, когда смоет с себя походную пыль и грязь. Терпение. Терпение.

…Филипп тогда тоже не смог отказаться от нее. Не смог. Поклялся, что возьмет ее к себе в Македонию.

А пока, после окончания празднеств, ей надо было вернуться домой. Нагромождение суровых серых скал сумрачного Эпира, глубокие узкие долины, в которых рано угасает день, потому что горы заслоняют солнце. На вершинах почти всегда снег. В горах часто грохочет гром и блещут синие молнии. Бешеные ледяные ветры завывают в диких горных ущельях… Эпир, ее печальная родина…

Как тосковала юная Олимпиада, вернувшись из Самофракии! Будто проснулась после счастливой ночи, полной прекрасных сновидений.

Ни отца, ни матери не было у нее. Кому рассказать о своем счастье? С кем разделить свою тоску? Ее дяде и опекуну Аррибе важно только одно – выгодно выдать ее замуж.

Олимпиада подолгу сидела на склоне горы, откуда видна была большая дорога, идущая от Эгейского моря через их страну к Адриатике. Идущая оттуда, где лежит волшебная земля – Македония.

Шли путники, ведя на поводу навьюченных лошадей. Шли богомольцы к оракулу Зевса Додонского принести жертву и попросить совета. Олимпиада была там, видела это святилище, окруженное столетними дубами. Додонская долина так мрачна, а жрецы так суровы… Что радостного может предсказать этот оракул?

Прошло не слишком много времени. А Олимпиаде казалось, что прошло полжизни. Но вот наконец к царскому дому в Эпире приехали послы из Македонии просить ее в жены македонскому царю.

Арриба отказал. Филипп еще слишком молод, еще только-только вступил на царство. Пусть повзрослеет, оглядится в жизни. А Олимпиаде объявил, что не только молод, но и беден, а его Македония – маленькая слабая страна и Арриба не видит никакого расчета отдавать туда племянницу.

Олимпиада чуть не умерла от горя. И умерла бы, не смогла бы вынести этого.

Но Филипп был не из тех, кто спокойно принимает отказ. Как он добился согласия Аррибы? Олимпиада тогда не знала – как. Теперь-то она знает. Кто в силах противиться, если Филипп захочет очаровать человека? Чего он не пообещает? Он может обещать все. И даже то, что не в его возможностях выполнить. И даже то, что и не собирается выполнять.

Как весело, как красиво праздновали их свадьбу!

 
Выше кровлю поднимите —
      О, Гименей![6]6
  Гименей – бог брака, семьи.


[Закрыть]
Выше, выше, плотники, —
      О, Гименей!
Как Арес, жених идет, —
      О, Гименей!
Выше он всех самых рослых —
      О, Гименей!
 

Она, под густым покрывалом, сидела в роскошной колеснице рядом с Филиппом, почти не дыша от счастья. Целое шествие сопровождало их, когда Филипп вез ее из Эпира в свою Пеллу. Олимпиада и сейчас слышит веселые, звенящие голоса флейт и свадебной песни…

Все внезапно умолкло – в покои вошла кормилица с ребенком на руках. Олимпиада подняла ресницы, праздничные огни в ее глазах погасли. Она поняла – Филипп не придет.

Филипп старательно мылся в купальне, в ванне из обожженной глины. Горячая вода смывала все – и пот, и усталость, и кровь погибших под его мечом врагов, и его собственную кровь… Вода бурно плескалась из ванны на каменный пол и сбегала ручейком по желобу в подземную трубу, куда уходила вода со всех дворов обширного царского дома.

Чистая одежда обняла тело свежестью и прохладой. Филипп вышел из купальни. Усталости как не бывало. Переступив порог, он с наслажденьем вдохнул текущий с гор запах леса, запах цветущей липы и разогретой солнцем смолистой сосны.

Справа, за колоннами портика, наполненного прямыми лучами солнца, виднелся продомос, вход в самый дальний, уединенный покой дворца – гинекей, комнаты его жены, дочерей и служанок. Там сейчас его светлоглазый сын. Захотелось еще раз взглянуть на него, потрогать его, увидеть его улыбку…

Надо пойти. К тому же и Олимпиада давно ждет его, он это знает. Да, он сейчас пойдет к ней, ведь она его жена, мать его сына.

Филипп решительно направился в гинекей. Но вошел в продомос, и шаг его замедлился, застыл.

Это не приснилось ему, нет, это видели его глаза, его собственные глаза. Он зашел как-то утром к своей жене, открыл дверь. Олимпиада спала. А рядом с ней, на ее широкой постели, лежала большая змея!

Филипп тогда тихо затворил покои и ушел. С тех пор он никак не мог подавить в себе отвращения к жене. Он был убежден, что жена его – колдунья.

Вот и сейчас он остановился, борясь с этим отвратительным воспоминанием.

– Нет, – наконец прошептал он, – клянусь Зевсом, я не могу ее видеть!

Он повернулся и крупным твердым шагом ушел на свою мужскую половину – в мегарон.

Здесь, в большом зале, уже дымился очаг, поднимая копоть к самому потолку. Пахло жареной бараниной, что-то подгорало. Слуги торопливо готовили обед. Филипп одобрительно окинул сверкнувшим взглядом накрытые столы, горы зелени и фруктов, чеканные чаши и кратеры, полные вина… Его друзья, этеры и полководцы, скоро соберутся сюда – Филипп не любил сидеть за столом в одиночестве. Он будет пировать и веселиться весь день и всю ночь. Столько дней и столько ночей, сколько захочет его душа.

А пока что его одолевали думы и заботы. Филипп вышел на широкий, мощенный каменными плитами двор, окруженный службами, жилищами рабов, амбарами и кладовыми. Слуги пробегали с какими-то припасами из кладовых во дворец. Посреди двора, растянувшись на солнце, спали собаки…

Дворец стоял на самом высоком месте города. Отсюда видна была вся Пелла – узкие улицы, четко очерченные синевой тени, черепичные и камышовые крыши, залитые желтым светом горячего солнца, тихий, медленно текущий Лудий, осененный деревьями.

А вдали, за городской стеной, широкая равнина и горы, замыкающие горизонт. И на горных уступах лес – богатый, полный птиц и зверей лес. Лес поднимается по склонам, спускается в долины и ущелья. Леса так много и такой он могучий, что персам во времена войны с Элладой приходилось прорубать просеки, чтобы войска могли перевалить через Македонские горы. Ель, клены, дубняк, ширококронные липы, орех, каштан, озаряющий долины факелами своих бело-розовых цветов… И главное – сосна, высокая, ровная, медноствольная, с густой вершиной, глядящей в небо. Афины и многие другие государства покупают у него сосну для постройки кораблей. Пусть покупают, Филиппу нужны деньги. Деньги ему нужны, потому что ему нужно сильное, хорошо вооруженное войско. Македонии необходимо получить доступ к морю. По всему берегу Эвксинского Понта расселились эллинские колонии; они вцепились в этот берег, всюду выросли их города – Аполлония, Мессембрия, Дионисополь… И дальше, по берегу Фракии, до самых скифских земель.

Деньги нужны Филиппу, потому что ему нужен также и флот. Он пробьет своими фалангами эту эллинскую прибрежную броню и выйдет к морю. По великому морскому пути пойдут его торговые суда, и длинные черные корабли встанут мощной защитой у берегов Македонии.

А кроме того, деньги нужны и на подкупы: для Филиппа все средства хороши, лишь бы добиться успеха.

«Все крепости могут быть взяты, – не раз, цинично усмехаясь, говорил Филипп, – в которые может вступить осел, нагруженный золотом!»

Но деньги будут. В недрах горы Пангей, которую он захватил, в ее окрестностях и по берегам реки Стримона обильно залегают золотые и серебряные руды. Настолько обильно, что землевладельцы своей деревянной сохой нередко выпахивают целые куски золота.

– Теперь я буду выпускать не только медные и серебряные деньги, – пробормотал Филипп, пряча в усах торжествующую усмешку, – но и золотые. Золотые «филиппики» – вот как будут называться мои деньги! Что-то скажут на это Афины?..

Варвар!

Филипп скрипнул зубами. Варвар! Так не говорят вслух, но так думают. Посмотрим, как-то назовут они Филиппа, когда он не добром, так силой вступит на афинскую землю и продиктует им свою волю!

А для этого опять-таки нужно войско, еще более могучее, чем теперь, еще крепче вооруженное, еще лучше обученное. Не просто войско, а войско завоевателя, не знающее ни снисхождения, ни пощады!

Но хватит забот. Столы накрыты, гости собрались. Музыкантов сюда, певцов, плясунов, актеров!

Переливчатые трели флейт, звон кифар, неистовые пьяные голоса, хохот, выкрики до утра сотрясали стены мегарона. Лишь на рассвете разбрелись по своим домам царские этеры. А кто не мог уйти, уснул здесь же, за столом. Были и такие, что свалились на каменный пол, приняв за восточный ковер цветную, красно-синюю мозаику около очага.