Текст книги "Марина Цветаева. Неправильная любовь"

Он нашел ее в аллее акаций, изгибающейся от Феодосийской дачи по краю высокого берега. Деревья согнулись под тяжестью белых цветов, в воздухе стоял сплошной пчелиный гул, кружила метель лепестков. Марина с книгой на коленях сидела на скамейке, закинув голову и закрыв глаза – мечтала. Полюбовавшись женой, Сергей тихо подошел, нагнулся, прошептал, касаясь губами шеи:

 
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
 

Она повернула голову:

– Я знала, что ты рядом. Я тебя, как собака, чую.

– А разве акацию не чуешь? Нюхай – чистый рай! – Поднявшись на цыпочки, Сергей отломал ветку цветущей акации. Сел рядом. Они летели в снежной метели, срываемых ветром лепестках. Внизу бушевал прибой, вскипая пеной.

– Рай, а вдруг – не для меня? – Она встрепенулась. – Мне страшно… Я не умею молиться, я не хожу в церковь.

– Но ты же так любишь Благовещенье и всегда бываешь на службе.

– Люблю, когда открывают окна, клетки и выпускают птиц! Это для меня самый радостный праздник. А на службу не хожу – в дверях разве что постою.

– Значит, ты стихийная христианка, – Сергей тоже запрокинул голову, спрятав лицо под сорванной гроздью акации.

– Я курю, волосы стригу, ношу высокие каблуки, не могу различить свеклу и морковь – у меня столько недостатков, что их не сосчитать. Разве я имею право быть неприлично счастливой? Не имею! А я – летаю! – Марина вскочила на скамейку и распахнула руки. – Сейчас во всем моем существе какое-то ликование, я сделалась доброй, всем говорю приятное, хочется не ходить, а бегать, не бегать, а летать… Сегодня так радостно, такое солнце, такой прохладный ветер. Я бежала по широкой дороге сада, мимо тоненьких акаций, ветер трепал мои короткие волосы, я чувствовала себя такой легкой, такой свободной…

– Так будет всегда. Я ничего не позволю изменить в нашей жизни. – Сергей подхватил ее под колени и закружил по аллее.

– Отпусти. Мы рухнем прямо с обрыва. Пойми, мне страшно, словно я проживаю чужую жизнь! Жизнь, на которую не имею права. И… все время жду подвоха.

* * *

Новогоднее приключение вышло впечатляющим, даже грозным. Новый, 1914 год решили встретить у Макса, в совершенно безлюдном зимнем буранном Коктебеле. Выехали в метель, Сережа, Марина, Ася. Сумасшедшая метель, ни зги не видно. Бесконечная дорога, страх: заблудились! Вдруг сквозь сплошное снежное молоко. Вдруг огонь. Макс! Распахнутая баранья доха бела от снега, в лохматой голове сугроб – белый медведь!

– Сережа! Ася! Марина! Это – невозможно. Это невероятно. Ждал, но, честно говоря, не надеялся. Вот насмешили – в такой буран! – Он затрясся от радостного смеха, роняя лавины снега.

– Макс, а разве ты забыл: «Я давно уж не приемлю чуда, но как сладко видеть: чудо есть!» – отчеканила Марина, повиснув у него на шее – этой надежной, такой нужной шее.

Макс в доме один, дом нетопленный, ледяной, нежилой. Внизу мастерская, из которой ведет внутренняя лестница наверх в библиотеку, расположенную галереей… Красное жерло и вой чугунной печки… Отшельники греются, глядят в огненную пасть печи, загадывают по Максиной многочитанной Библии на Новый 1914 год. За трехгранными окнами рвется и завывает норд-ост. Море бушует и воет. Печка завывает утробным голосом. Все ощущают себя на острове. Башня – маяк… Наполняют и сдвигают стаканы и одну чашку и пьют за новый 1914 год – конечно же – счастливый! Читают стихи, стихов как всегда множество, особенно у Марины и Макса. Вот это романтика! Одни на краю света. В буране стихов, любви…

И вдруг… Из-под пола на аршин от печки поднимается голубая струечка дыма. Все переглядываются, и Сережа, внезапно срываясь с места:

– Макс, да это пожар! Башня горит!

Пока гости метались к морю с двумя ведрами и кувшином, Макс, воздев руки, стоял недвижимо с каменным лицом. Спасти дом от огня двумя ведрами не было никакого шанса – это он понимал ясно. Драгоценные книги, картины, его любимые амулеты – все обречено на гибель… А с ними уйдет и жизнь. Та – которую любил, берег, воспевал…

Он молчал, произнося всем огромным нутром, гулким, как собор, те слова, которые, единственные, видимо, могли остановить беду.

Пожар прекратился внезапно, явно не от ведер морской воды – ведь, как потом выяснилось, горел весь подпол. Никто не сомневался, что Макс остановил огонь силой своего убеждения, «заговорил». Волошин отнесся к своей победе без всякой патетики.

– Интересно, как нужно понимать пожар, вспыхнувший на Новый год? – поинтересовался Сергей.

– К хорошему лету, – решила Ася.

– Я же сразу угадала, что будет: «Я давно уж не приемлю чуда, но как сладко видеть: чудо есть!» – Марина обняла Макса. – И вот оно – живое! К чуду! К чуду!

– Вам бы все хихикать, молодежь, – шутливо насупился Волошин, похожий в эти минуты на древнего волхва. – Ясно же, как воды напиться – недоброе это знамение. – Сказал и осекся. Сколько к нему ни приставали, ни просили пояснить предсказание – отшучивался: – Дом цел – это хорошо. Мы целы – еще лучше. Вино сохранили – совсем приятно… А остальное – поживем – увидим.

«Еще меня любите, за то, что я умру»

В середине лета 1914 года началась мировая война. Мировая война из-за сербского экстремиста? Курам на смех! Молодожены решили, что этот нелепый политический инцидент скоро будет исчерпан. Инерция счастья, слепота молодого эгоизма были настолько сильны, что сознание власти над своей судьбой не вызывало сомнений. И даже – власти над мировой гармонией. Не может же мир погрязнуть в скверне, если жизнь так прекрасна?

Пока разлетались дипломатические депеши, втягивая в цепную реакцию военных действий десятки стран, Марина с мужем и маленькой дочерью Ариадной заселялись в новую квартиру в Борисоглебском переулке дом 6, квартира 3. Какой восторг! Вот это квартира! Большие окна, двойные белые распашные двери, наборный паркет. А планировка? Бегать по комнатам, играть в прятки, перекликаться! Они выискали, наверно, самую причудливую квартиру в Москве, влюбиться в которую мог только человек с поэтической фантазией. Два этажа, соединенные деревянной лестницей, а наверху еще «чердачный кабинет» с окном, выходящим на крышу. Похоже на корабль и замок одновременно.

Основные апартаменты располагались на втором этаже и чрезвычайно замысловато. В них скрывались арки, альковы, изразцовые печки, камин. Потолки были и стеклянные, и с прорезями, через которые проникал свет. Были обычные окна и окна, которые выходили прямо на крышу, по которой можно было ходить. Рядом с детской располагался кабинет Марины – многоугольная, как бы граненая комната с елизаветинской люстрой, низким диваном, волчьей шкурой перед ним. На большом столе у окна стояли ее любимые, по наследству доставшиеся штучки: лаковая карандашница с портретом Тучкова, скрепки, фигурки, чернильница. Мебель подбирали любовно – ампир, красное дерево. Купили настоящую старинную шарманку, синюю стеклянную люстру с хрустальными подвесками. Камин в гостиной, населенной книгами, лампы керосиновые с нежными тюльпанообразными колпачками, ковры даже на входной лестнице. А огромные деревья под окном! Их Марина сразу приняла в семью – говорила с ними, опекала.

В комнате Али – самой большой, сорокаметровой – обосновалось целое детское царство. Белая витая кроватка, как у мамы, куклы почти в ее рост и полки с книгами у стен. Замысловатые тени на синих обоях от листьев раскидистой пальмы в кадке, теплый круг абажура ночной лампы на резном столике в середине комнаты. «Сказки» Шарля Перро и «Священная история» с иллюстрациями Гюстава Доре на полке – книги еще ее бабушки, виртуозной пианистки Марии Мейн. Здесь обитало счастливое детство.

Аля росла, окруженная любовью родителей – таких молодых, красивых! Чудесную женщину, которую все вокруг называли «Мариночка, Марина», она сама воспринимала как необыкновенную фею или волшебницу. Волшебницу особенную – очень большой важности. Для Али она тоже была Марина и, конечно, на «вы». Вместе с теплом от нее исходила строгая требовательность. Аля старалась ни в чем не огорчить мать, дотянуться до высоко поставленной планки. Ведь Марина необыкновенная, и все, что бы она ни делала, правильно и восхитительно. Это передалось Але от отца. Он тоже был важным волшебником и первым рыцарем Марины и Али. Особенно, когда поступил в университет на историко-филологическое отделение и стал засиживаться в своем кабинете.

Папа Сережа умел рассказывать сказки, показывать льва и разных зверюшек – лицо его на глазах преображалось – свирепело или источало лукавую хитрость. Аля его ни чуточки не боялась и только визжала от радости. Кроме того, она знала, что об отце надо заботиться (ведь так поступала Марина). Еще совсем маленькая девочка укрывала коричнево-бежевым пледом ноги отца, читающего в кресле толстые тома разных научных книжек, старательно училась мерить Сереже температуру, осторожно несла для него из кухни стакан горячего молока с корицею и медом.

Сергею часто приходилось уезжать лечиться. Марина ждала писем, выбегая к почтальону. Рухнув в кресло, нетерпеливо вскрывала конверт, быстро пробегала листки глазами. Аля стояла рядом, неотрывно следя за выражением лица Марины. Вот она закурила, откинула челку, подобрала под себя ноги и, наконец, сказала:

– Слушай, Аля! Но это в последний раз. Научись сама разбирать написанное.

– Марина, я умею читать в книжках, а когда пишут пером не очень-то еще.

– У папы отличный почерк: «Дорогие и любимые мои девочки! Хочу сообщить вам…»

Марина прерывала фразу и отдавала листок Але:

– Дальше читай ты!

Аля «читала» на свой лад: прижимая письмо к груди, ходила по комнате, ласково что-то бормотала и беспрерывно подбегала к матери, чтобы та подсказала неразборчивое слово.

– Да ты все выдумываешь, Аля! Запомнила, как я читала, и повторяешь… Там про уколы не было! И про рентгенограмму! Это в прошлом письме…

– Мариночка… Здесь нет про уколы. Только про то, что доктора пчела укусила. И что он нас любит. Не доктор – папа. – Аля погладила ее по щеке, волосам, провела пальцами по мягким губам. Так всегда делал отец.

В четыре года Аля читала любой текст, причем выучилась под руководством Марины сразу читать слова. Легко, в процессе совместного чтения интересных книжек.

«Как запомнился быстрый материнский наклон мне навстречу, ее лицо возле моего, запах „Корсиканского жасмина“, шелковый шорох платья и то, как сама она, по неутраченной еще детской привычке, ладно и быстро устраивалась со мной на полу – реже в кресле или на диване, – поджав или скрестив длинные ноги! И наши разговоры, и ее чтение вслух – сказок, баллад Лермонтова, Жуковского…»

Марина разъясняла Але непонятные картинки, но иногда любознательная девочка ухитрялась объяснять все и сама. Например, в четыре года дала такое «поэтическое» пояснение к иллюстрациям еще страшного для нее гоголевского «Вия», изображавшим панночку, семинариста, бесов и летающий гроб: «Это барышня просит у кухарки жареных обезьян!»

Как только Аля научилась писать, Марина раз и навсегда ввела в ее жизнь обязанность вести дневник. Так же, как некогда ее мать, она старалась сформировать дочь по своему подобию. И рано, очень рано девочка стала ее единомышленницей, подругой, а потом – и лучшей помощницей. При этом времени с дочкой Марина проводила не так уж много. В основном девочкой занимались няни. Марина всегда куда-то спешила, уходила с визитами, на вечера поэзии или работала у себя в кабинете. Но это лишь добавляло прелести Волшебнице.

* * *

Ноябрь 1914 – падает мелкий снежок. Вечером у Марины выступление в актерской студии. Будет много знакомых и поклонников. Она популярна у молодежи, у них с Сергеем множество друзей среди начинающих актеров – ведь и сестра Сергея, и он сам увлекаются сценой. Выступления Цветаевой ждут – это событие для театральной молодежи. Да и для нее – праздник – она всегда любила читать стихи, будь слушателей двое или целый зал.

Няня укладывает Алю. Но та вырывается и смешной, переваливающейся походкой прибегает в гостиную, чтобы обнять нарядную маму. Сегодня Марина ослепительна.

Восхищение Сергея и обожание малышки изменили ее. Ушла настороженность, замкнутость, боязнь неприятия окружающими. К двадцати годам Марина расцвела и похорошела. Те недостатки внешности, которые можно было принять за некрасивость, составили пикантную индивидуальность. Горбоносый профиль и вскинутая голова выглядели царственно. Она нравилась себе и значит – нравилась всем.

В фойе студии перед большим зеркалом Сергей помог жене раздеться. Здесь уже было много молодых актеров, с любопытством разглядывавших Марину. Проносился шепот: «Цветаева, Цветаева пришла!» В большом, тронутом по углам тревожной мутью зеркале Марина увидела молодую женщину, розовую с мороза с талыми снежинками на ресницах – ладную, сильную. Сняла бархатный капор, встряхнула копной золотистых волос. Приблизив лицо к стеклу, отметила: совершенно колдовские изумрудные глаза. Девушки студийки расступились, любуясь платьем приглашенной поэтессы. Совершенно необыкновенное! Восхитительное: шелковое, коричнево-золотое, широкое, пышное, до полу, а тонкая талия крепко стянута старинным корсажем. Волшебная девушка прошлого века! Платье из бабушкиного сундука. Завтра по Москве разнесут новость – старина в моде! Цветаева могла себе позволить диктовать стиль, да и в дальнейшем делала бы это блестяще, кабы не время, втиснувшее в свой шаблон – в безликое, унизительное нищенство.

Их пригласили в зал, Сергей шел чуть сзади, любуясь стремительной, легкой походкой жены. Она никогда не волновалась и не заигрывала с залом. Просто выходила, здоровалась и начинала читать обычным, четким, спокойным голосом. По памяти, без тетрадок и записей – руки опущены, голова откинута, взгляд поверх голов, поверх всего, что реально. Взгляд – в неведомое, в обиталище слов, из которых она слагала строфы.

Сергей шептал за ней знакомые слова, в которые верил до глубины души:

 
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
 
 
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти
– Нечитанным стихам! —
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
 

Она умолкла, опустила голову. Послышались хлопки, затем загремели дружно, многие аплодировали стоя.

Марина не улыбалась, не кланялась. Стояла, дивно печальная, прозревшая судьбу своих стихов, загадочная, как оракул. Откуда это в 22 года? Не заносчивость, не заклинание, не похвальба – правда. Марина сказала правду о своих будущих стихах – дар прозренья редко подводил ее.

Она стояла, задумавшись, перебирая в памяти любимые стихи. В зале захлопали громче, стали выкрикивать: «Еще меня любите!», «Марина, прочтите про колокол в селе!». Эти стихи Сергей любил особо. Марина начинала читать, словно вспоминая слова, словно только для него они сейчас родились:

 
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
 
 
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
 
 
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все – как будто бы под небом
И не было меня!
 
 
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
 
 
Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
– Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
 
 
К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
 
 
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто – слишком грустно
И только двадцать лет,
 
 
За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
 
 
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
– Послушайте! – Еще меня любите
За то, что я умру.
 

Овации, настоящие овации, и толпа у сцены. Девчонки плакали, у парней горели глаза. В тот миг в Марину были влюблены все! А она – единственная, живая, настоящая, такая искренняя и такая прекрасная – принадлежала ему – своему рыцарю!

Подавая жене пальто, Сергей тронул губами ее теплую шею у воротника. Жест не друга – любовника. В зеркале она увидела мельком глаза, так похожие на Сережины, будто изображение раздвоилось. Только застывшая в глубине боль почти физически ударила в Маринины виски. Она сжала голову и зажмурилась, чтобы слезы не пролились…

Вечером, собравшись на Борисоглебском у Цветаевой и Эфрона, друзья обсуждали впечатление. Присутствовал профессор студии курсов драмы, отличавшийся пониманием современных веяний. Замшевая рыжая блуза, большой черный шелковый бант под дряблым подбородком, серо-седые, падающие на плечи волосы. Все уже выпили за успех вечера, но не решались тронуть глянцевую кулебяку.

– Вы кушайте, Евгений Владимирович! – молоденькая актриса с драматического курса положила на тарелку педагогу кусочек заливного. – Ведь все с утра голодные! Так волновались!

– Да я, честно говоря, о еде и не вспомнил! Забыл о голоде! Поражен был! Вы же понимаете – наша актерская школа все еще находится под большим влиянием классических канонов. И даже, так сказать – МХАТовская натуральность весьма, что ни говори, актерствующая. – Он живо проглотил кусочек красной рыбы, очевидно, не почувствовав вкуса, и продолжил:

– Марина Ивановна совершенно индивидуальна! Манера чтения – совсем нам незнакомая и непохожая на то, как учим читать поэзию мы! Такая неожиданная простота и скромность! Милая Марина Ивановна! Вы открыли новые пути! – поднявшись, профессор поцеловал руку Марины. – Самое удивительное – непривычная слитность интонации вашего голоса с тем, о чем вы говорите! Словно стихи рождались непосредственно в эту минуту! Вы же ду-ма-ли! И выдавали результат. Вы сочиняли у нас на глазах!

– Несомненно, все вместе – поэтесса, ее внешность и, главное, стихи, производят сильное впечатление. Но вот насчет исполнения хотелось бы поспорить, – вступил в дискуссию руководитель актерского курса. – Так читать можно лишь дома, для узкого круга близких… Зал не поймет! Заскучает зал! Где чувства? Где эмоции? Дайте мне эмоции! Дайте мне выразительность!

…Спор о манере чтения стихов Цветаевой долго не утихал. Тем более, что были в ее дальнейшей жизни моменты, изменившие стиль письма и, соответственно, чтения. Другими стали ритмы, эмоциональный накал, образы. Часто, дабы сбить патетику особо напряженных моментов, Цветаева использовала интонацию легкой иронии, удивлявшей многих слушателей. Вроде бы, речь идет о трагическом, а вот она стоит, рассказывает и лукаво улыбается. В манере чтения стихов Цветаевой никогда не было обычного авторского «выпевания» фразы, не было и тени патетики.

В те дни, где бы ни читала Цветаева, она видела, вернее, ощущала на себе взгляд особых глаз – обведенных лиловыми тенями, жарких, демонически прекрасных. Врубелевский «Демон поверженный», вобравший в себя всю боль, всю обиду низвержения, падения с высоты ночного неба. Поверженный, но не смирившийся с поражением. Старший, тридцатилетний, брат Сергея Петр Эфрон, актер, приехал в Москву из-за границы. Умирать. Туберкулез забирал лучших.

Увидав Петра два года назад, Марина обмерла – та же Эфроновская порода, тот же Сергей, но взрослее и трагичней. Ей казалось, что она «могла бы безумно любить его»! Нет, это не была страсть – было «облако нежности и тоски», возникшее в ситуации, для цветаевского творчества наиболее благоприятной: «бездны на краю». Марина не раз повторяла, что в жизни и в любви для нее разлука значительнее встречи. Здесь же с первого мгновения все заслоняло черное крыло разлуки. Такое сходство с ее Сережей, такая молодая уходящая, тающая на глазах жизнь – могла ли Цветаева остаться равнодушной, не рвануться навстречу? И что значит рядом с этим какая-то, где-то далеко начавшаяся война? И порыв: сделать для Пети все, что только можно! Спасти!

– Ничего уже нельзя изменить. Только ждать. – Улыбнулся он уголком чуть синеватых губ. – Месяца два. Потом за мной придут.

И вот он жил у них – ожидал, «когда придут». Марина ухаживала за больным, старалась шутить, быть искрометной, легкой. А ночами, потемневшая лицом, заплаканная, закрывшись в своем «чердачном» кабинете, писала стихи.

Ее юношеские заигрывания с темой смерти казались теперь пошлыми. Настоящим холодом веяло из бездны, в которую она пыталась заглянуть. И вопросы, как стая воронов, кружили над повзрослевшей головой.

Ей, счастливой и легкой, приоткрывается бездонность человеческой души, она пытается вглядеться в нее и понять самое главное: зачем? для чего живем? Почему и куда уходим?

Со времен прощания с Надей и своего поражения в схватке со смертью Марина не переставала бунтовать, не умела смириться с несправедливостью. Упреки и вопросы направляла в высшую инстанцию – к Нему.

Они втроем сидели у камина с бутылкой красного крымского вина, как говорили, полезного легочникам. Сергей и Петр в кресле, Марина с папиросой – на ковре у самого огня. Отблески играющего пламени золотили ее волосы.

– Скажите, скажите мне кто-нибудь, зачем Петя должен умереть? Чье это распоряжение? – Глаза Марины сверкали гневом, столь часто прорывавшимся в принципиальных спорах.

– Так устроено. Нам не дано знать, – Петр подбросил чурочки в камин, и огонь жадно набросился на них. Он не любил разговоры о вере. Эту тему нельзя обсуждать. Только держать в себе. – Мы всегда заново поверяем себя на крепость веры. И ответы бывают разными. У меня получается всегда по-разному.

Марина загасила папиросу, взяла бокал:

– И это – эта некрепость веры – самое ужасное! Меня упрекают в отсутствии веры в Бога. Мое безверие от черноты. Той, что ждет нас. Сергей не знает, как противостоять, чем укрепить мою веру, кроме своей любви ко мне. Сам-то он, хотя и крещеный, но, как и вы, Петр, вырос в семье агностиков. Но в добрую волю Творца верит! То есть… Очень хочет верить!

– В вопросах веры много непонятного, пугающего. Смущающего нас – смертных. Тому, кто знает высший замысел… смысл ясен. – Последнее время Петру много приходилось за границей говорить со смертниками в туберкулезных лечебницах. Все приговоренные либо истово внушали себе веру в бессмертие души, либо мужественно признавались в неспособности прийти к вере.

– Не могу смириться с планом Высшего замысла. Уж очень много в нем бесчеловечного. Выходит, Петр умирает в соответствии с планами Всевышнего? И наши родители, и все юные, светлые, безгрешные – уходят из жизни тоже по плану? – Марина разворошила кочергой угли, и пламя вспыхнуло еще яростней.

– Уходит тело. Душа бессмертна. – Петр смотрел в огонь, полуопустив веки. Губы почти не шевелились. Марина подумала, что и Петр сам, и голос его сейчас – другие. Что сидит здесь, смотрит в огонь и говорит за него некто более сведущий. А в черной тени за его креслом вытянулся ровно и недвижно поджарый со стальным отсветом на гладком теле Маринин давний друг – Мышастый. В его белых глазах отражались два алых пламени.

– Душа бессмертна! – твердо выговорил Сергей, как бы заклиная всех. – Иначе быть не может. Иначе все это… не имеет смысла. Любовь к ближнему – и есть Господня любовь. Здесь все очень сложно.

– Сложно? Надо просто верить, как простая деревенская баба! – Петр поднялся: – Прошу прощенья, меня в сон клонит. Это от вина. – И улыбнулся светло и легко, словно они обсуждали сейчас не его уход, а просмотренный водевиль.

Марина присела на подлокотник кресла Сергея и прижалась к нему.

– Вот это-то у меня и не выходит – молиться, как простая баба – сердцем, всей кровью своей! А не вечно сомневающимся умом. Неумение молиться – это уже отверженность. Меня пугает моя полная неспособность молиться и покоряться. При этом – безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить!.. – Марина вгляделась в мрак за креслом: Мышастый засмеялся? Он никогда не делал этого. Но отчего растянулись узкие, бледные губы?

– Жадность к жизни – это нормально, как хороший аппетит. Иначе зачем всех нас пригласили за щедро «накрытый стол»? Вот только на этом пути кто-то подножки ставит. Говорят: «от лукавого».

«От Мышастого» – поправила про себя Марина и сказала вслух:

– Вы, Сергей, психолог. Не стараетесь бурно убеждать меня. Сами знаете, моя гордыня не позволяет мне допустить… не позволяет смириться, что Петя умирает. И еще там, на фронте гибнут люди… И все уйдут… И даже этот дом, ковер… И нас с тобой не будет… Везде проклятущая смерть! «Настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли»… – Она разрыдалась у него на груди, вымочив слезами шерстяную жилетку.

Ночью разбудила и прочла только что написанные стихи:

 
Слушайте! – Я не приемлю!
Это – западня!
Не меня опустят в землю,
Не меня…
 
 
Быть нежной, бешеной и шумной,
– Так жаждать жить! —
Очаровательной и умной, —
Прелестной быть!
 
 
Нежнее всех, кто есть и были,
Не знать вины…
– О возмущенье, что в могиле
Мы все равны!
 
 
Стать тем, что никому не мило,
Не зная ни того, что было
Ни что придет —
О, стать как лед!..
 
 
Забыть, как сердце раскололось —
И вновь срослось,
Забыть свои слова и голос,
И блеск волос.
 
 
Браслет из бирюзы старинной
На стебельке:
На этой узкой, этой длинной
Моей руке…
 

…Война, начавшаяся летом 1914 года, оказалась нешуточной. Стихи Цветаевой о войне в буквальном смысле «вклинились» в цикл, посвященный Петру Эфрону. В них ирония над борьбой политических амбиций, противопоставление собственной – единичной утрате близкого человека. Нет, это было не противопоставление, лишь горький смех над собственной беспомощностью изменить что-то. Цветаева не хочет смириться. Бак и прежде, она жаждет диалога с Творцом. Она бросает вызов. И высшим силам, и земным. Она демонстративно провозглашает, что темные луны – глаза умирающего друга – важнее для нее любых мировых катастроф.

 
Война, война! – Кажденья у киотов
И стрекот шпор.
Но нету дела мне до царских счетов,
Народных ссор.
 
 
На кажется-надтреснутом канате
Я – маленький плясун.
Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатик
Двух темных лун.
 
 
Как грозовая туча над Вами – грех!
 

Марина соткана из противоречий. В этой «отрожденной поэтовой сопоставительной и противопоставительной страсти», сведения полюсов «Бог-Черт», в потребности связывать в узел крайности («чей-то дар мне в колыбель») – суть напряженности цветаевской поэзии, мощь ее энергетического заряда. Исаму Цветаеву, и то, что сделано ею в литературе, оценивали и оценивают неоднозначно – от прямого неприятия до преклонения. Цветаева, как Поэт и человек, – явление особой душевной, нравственной конструкции. «Безмерность в мире мер» не вписывается в рамки привычной морали. Анализировать жизненные позиции или поступки Марины с точки зрения обыденной психологии, традиционной нравственной установки – задача заведомо сложная. Для того чтобы понять ее, необходимо изначально изменить критерий – принять ключевое условие: Марина Цветаева – аномалия. Аномалия, как творческий индивидуум, как человеческий характер, как часть социума, как личностная единица. Искать привычно-логические мотивировки в поведении Марины чаще всего не имеет смысла: они изменчивы, противоречивы, часто взаимоисключающи. Едва нащупываешь некую спасительную почву логики, как вновь проваливаешься в топь несоответствий. Нельзя не признать – отделить личностное начало Поэта от творческого подчас невозможно, их капризный симбиоз и составляет тайну дара.

Казалось бы, все сложилось благополучно: семейная жизнь юных Цветаевой и Эфрона на зависть гармонична. Настораживают лишь зреющие подспудно перепады настроения Марины – она неудовлетворена, сама не отдавая себе отчета в этом: все слишком покойно, гладко, ровно. Мятежному дару Марины нужна буря.

В июне Сергей приезжал в Коктебель, где с няней и дочкой жила Марина. Здесь же отдыхали его сестры, а также Ася с очередным мужем и вторым сыном. Все приглядывались к семейству Эфронов. Что-то настораживало в демонстрируемой Мариной идиллии. Возможно, чрезмерная экзальтация Марины.

6 июня 1914 года она вдруг читает Максу и Вере Эфрон только что написанные стихи, посвященные Сергею. Первое – уже известное нам «Я с вызовом ношу его кольцо…» и новый вариант:

 
Нет, я, пожалуй, странный человек,
Другим на диво! —
Быть, несмотря на наш XX век,
Такой счастливой!
 
 
Не слушая речей (о тайном сходстве душ),
Ни всех тому подобных басен,
Всем объявлять, что у меня есть муж,
И он прекрасен.
 

Волошину интонация восторга кажется чрезмерной. Сестры Сергея настораживаются – женщины всегда подмечают тонкости, заметили и взгляды Марины в стороны иных романтических объектов. Что тут поделать, молодая женщина, полная сил, своевольная, отчаянно влюбчивая – да у нее еще вся жизнь впереди. А у мужа, увы, слишком много забот. Статус Сергея – добровольно принятый, как хранителя Королевы и ее вечного рыцаря, кажется несколько шатким. Это эффектно для юношеских фантазий, но никак не в серьезной взрослой жизни.

Марина продолжает провозглашать свою веру в счастливый брак, словно заговаривая себя от какой-то напасти, от ложного шага. Марина чувствует, что друзья не очень верят в перспективу их брака с Сергеем. Тайные сомнения и страх мучают ее все сильнее. Она еще плохо знает себя. Верит в стержень несгибаемой воли, но и отчаянная потребность в эмоциональных взрывах терзает ее, как ни скрывай, под оболочкой слов.

О мистической вере Марины в сны знали все. Пересказывание сновидения, бесконечное толкование деталей, а потом «узнавание» в случившемся ночных предсказаний – постоянная забота Марины. А вот астрология для нее пока закрыта – увлечение ею еще не охватило мистически настроенных дам. Но эпизод, случившийся на башне волошинского дома, Марина запомнила, хотя и зачеркнула в своей памяти начисто, вымарала черными чернилами, как глупую ошибку в тексте.

Худая высокая татарка из компании коктебельских гостей была не молода, не умна, не талантлива. Хотя сама она верила в обратное, а еще в то, что она гречанка и потомственный астролог, посвященный в тайны звезд. Она часто бралась толковать Марине сны и однажды предложила пойти дальше – поговорить о том, что можно прочесть по небесным книгам. Начертав предварительно на больших листах разноцветными карандашами траектории движения небесных светил по времени рождения Марины и Сергея, она, с загадочным и непроницаемым лицом, пригласила Марину уединиться на верхней веранде, где в это сумеречный день никто не загорал.

Сели на сложенные прямоугольником бревна. Море и небо тонули в свинцовой дымке, давили своей весомой мощью и обещали непогоду. Вещунья покрывала лоб тонкой синей косынкой с бахромой из монеток. Полагала, что так убедительней выглядит в роли посредницы звезд.