Текст книги "Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»"

 
Очарован соблазнами жизни,
Не хочу я растаять во мгле,
Не хочу я вернуться к отчизне,
К усыпляющей, мертвой земле.
Пусть высоко на розовой влаге
Вечереющих горных озер
Молодые и старые маги
Кипарисовый сложат костер.
И покорно, склоняясь, положат
На него мой закутанный труп,
Чтоб смотрел я с последнего ложа
С затаенной усмешкою губ.
 

И это только начало стихотворения! Кипарисовый костер ему нужен, представляешь?! Нет, ты вдумайся, Валька, он же пророчит собственную смерть! Это же самоубийство! Этого делать никогда нельзя. – Глаза Анны потемнели. – Поверь мне: слово обладает магической силой. Я чувствую. Когда они во мне начинают бурлить, даже страшно. Не я их хозяйка – они мной командуют!

– Да, зря Николай так пророчествами разбрасывается. Скажи ему непременно!

– Он знает и потому играет с судьбой, как пьяный гусар с заряженным пистолетом. Потому и рвется к опасностям. Рисковый, отчаянный. И пижон!

– Хорошо, пусть в Африку едет, – согласилась Валя. – Там опасности жуткие со всех сторон и полная варваризация туземцев. А тем временем жизнь искусства в Питере разворачивается. Жена тут, а муж там. Не зря же он тебя уже третий год таскает по культурным событиям – то на вечер в ратушу, то на концерт Айседоры Дункан, то на студенческие вечера. Даже модный спиритический сеанс у Бернса Майера не пропустил! Я аж обзавидовалась.

– Чепуха все это. Фокусы. Но дамы валились в обморок, когда дух Наполеона постучал. Я сразу: бух – изобразила впавшую в транс, чтобы еще страшнее было! Сижу, как изваяние, не мигну! Кавалеры от страха кинулись свет зажигать.

– Все тебе хиханьки да хаханьки, Анька! Человек твой культурный уровень в области искусства поднимает. Образовывает идеальную спутницу жизни.

– Да он меня как трофей демонстрирует. Везде мною хвастается. Я умею форсу поддать, ты же знаешь, – платье надену черное, гладкое, медальон бабушкин серебром тусклым мерцает. Да и рост в туфлях с каблуками-рюмочками самый представительный. Иду, подбородок вздерну, а ресницы опущу – все аж расступаются: шамаханская царица. Присяду небрежно – спина прямая и вполоборота к обществу, вроде скульптура застывшая. Чувствую – полируют тело восхищенные взгляды!

– Еще твоя бледность мраморная роль играет, взгляд рассеянный и молчаливость впечатление неизгладимое производят… Вот бы мне так научиться…

– Тебе совершенно не надо. Другая индивидуальность – веселушка, милая, круглолицая. А у меня лицо словно в эллинские времена высечено. А под молчаливостью подозревается лавина страстей и богатое внутреннее содержание. Главное, всякому ясно: колдунья! С таким-то взглядом – насквозь всех вижу. – Анна подняла глаза на Валю, чуть прищурилась.

– Ой, не шути так, аж мурашки по коже.

– Дураков пугать люблю. А ты умная.

– Только породы другой. Ты, Анька, – героиня, а я субретка. Ну и отлично. Героиням всегда труднее приходится. Их непременно в финале душат или режут… Как тебе этот крепдешин? – Валя любовалась отрезом легкой материи, набрасывая его то так, то этак – Настоящий Китай – красотища! Представляешь меня на танцевальном вечере в обновке?

– Не представляю. Я не танцую и обучаться не собираюсь. Танцы не посещаю. Кривлянье, смешное кокетство. И вид у всех – просто идиотский!

…Странное для юной девушки высказывание, но Анна в самом деле пренебрегала танцами и всеми молодежными увеселениями, связанными с этой забавой. «Кривлянье» – верно. Кто может представить Ахматову на танцполе? Разве что в королевском менуэте. А иное… Она точно знала: это не ее стихия, не ее стиль. Статуи не танцуют. А главное – легкости, задорного куража, необходимого в танце, у нее днем с огнем не отыщешь. Как и слезливой сентиментальности. «Гордость, обособленность, чужеродность, отдельность» – вот наиболее подходящие к ее статичной грации определения.

– Ладно, к чертям танцы. На твою свадьбу с Николаем сошью платье такое фасонистое! Впереди все закрытое, коротенькое, а сзади непременно фалды пущу!

– Что ты мелешь, Валька? Ведь знаешь, в кого я влюблена. И это, между прочим, на всю жизнь. Умру от безответного чувства во цвете лет. – Анна вздохнула, а в брошенных на колени длинных руках с точеными кистями было столько скорбной выразительности, что Валя растрогалась, шмыгнула носом. Но тут же перешла в наступление:

– Вот уж нашла предмет для пожизненного преклонения! Нет, ничего не скажешь – хорош! Верно, хорош. И фамилия звучная – Голенищев-Кутузов! Да и серьезен, и лета зрелые. Я вообще считаю, что девицы непременно должны выбирать мужчину постарше, опытного, многое в жизни испытавшего.

– Выбирать… – Анна скривила в усмешке жесткий рот. – Это он меня выбрал.

– Ха, даже и не подумал ухаживать. Кивнет при встрече – и вся лирика.

– Выбрал – значит, отметил светом своей персоны, заклеймил. Один Бог знает, зачем это свершилось. Только о нем и думаю.

– Ничего у вас не выйдет. Вот увидишь. Я в сердечных делах разбираюсь. Окончу гимназию, присмотрю человека непременно солидного, степенного – и под венец.

– А я с Владимиром Викторовичем сочетаюсь… Звучит-то как: Анна Голенищева-Кутузова, супруга дипломата!

Эта влюбленность Анны, почти целиком придуманная, похоже, и возникла для того, чтобы стать препятствием между ней и слишком уж навязчивым любителем приключений. Предмет ее чувства едва ли догадывался, что является избранником Горенко и соперником Гумилева. Гумилев же соперника уважал и от ревности страдал.

Студент третьего курса факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета Голенищев-Кутузов был кумиром девиц, несмотря на свою сдержанность и отсутствие повадок ловеласа.

Элегантен, хорош собой, немногословен, величественен – типичный правительственный советник. Он был близко знаком с мужем старшей сестры Анны Сергеем Владимировичем фон Штерном. Но это знакомство, увы, никаких преимуществ Анне не давало. Роман разворачивался в ее воображении, и даже ясновидение, предрекающее развитие отношений вплоть до брака, дало сбой: Анна через Сергея получила лишь портрет красавца и никогда о нем больше не слышала, хотя и посвятила ему множество стихотворений. Окончив академию, Владимир Викторович был отправлен на дипломатическую службу, и следы его потерялись.

Но не к университетскому красавцу стоило бы ревновать Анну. Уж слишком похоже на банальные девчачьи мечты. Анна же была взрослой всегда. И не терпела банальности. Скорее можно предположить, что «Снежная дева» совершала тайные прогулки в один темный дворик на Фонтанке, где в комнате под крышей проживал бедный студент – ни дать ни взять Желтков из купринского «Гранатового браслета». Он обожал Анну до полного онемения. А она… Его узкая больничная железная кровать, возможно, знала что-то. Но кровати, к счастью, не дают интервью. Даже санитарам, уносившим мертвое тело с красным «цветком» на груди. Черноволосая искусительница исчезла, написав трогательные стихи:

 
Мальчик сказал мне: «Как это больно!»
И мальчика очень жаль…
Еще так недавно он был довольным
И только слыхал про печаль.
 
 
А теперь он знает все не хуже
Мудрых и старых вас.
Потускнели и, кажется, стали уже
Зрачки ослепительных глаз.
 
 
Я знаю: он с болью своей не сладит,
С горькой болью первой любви.
Как беспомощно, жадно и жарко гладит
Холодные руки мои.
 

Когда Анна допишет эти стихи, каким числом датирует, кому посвятит – останется в тайнике любимых ею загадок. Во всяком случае, Гумилев решил, что стихи посвящены ему. Анна не стала разочаровывать. Ведь их так много – идущих откуда-то сверху «песен». Так много мужчин, жаждущих ее внимания. А стихи часто рождаются и без конкретики – сами по себе, «из сора» впечатлений и перебродивших или лишь забрезживших чувств.

Но все интимные тайны Ахматовой – пустяки, милое жеманство стареющей грешницы в сравнении с тайной тайн – природой ее мощного, словно с чужого плеча, поэтического дара. Анна Горенко хоть и высока ростом, сложна характером, но мельче, проще той личности, того мастера слова, который свободно и широко заявляет о себе в ее стихах. Надо оговориться: Ахматовой – той, от которой заикался Андрей Тарковский, на которую молились тысячи читателей, она станет во второй половине жизни, в те самые времена, когда история, сломав ее судьбу, начнет строить новый легендарный сюжет под названием «ахматиана». Но и с самого начала поэтический голос Анны Горенко был невероятно мощен. Так где же источник этой силы? Благословением какой феи приморская босоногая девчонка в короткий срок превратилась в «Леди любовной поэзии», «Королеву слова», а затем и в «Совесть земли русской»? Когда это началось, как?

Глава 3
«Как и жить мне с этой обузой,
А еще называют Музой». А.А.

В Анне Андреевне Горенко вообще было много странного, а она, странности обожая, создавала мифы вокруг своего имени, происхождения, редких способностей. Убедительно рассказывала случаи собственного ясновидения, предсказывала мрачные события, скрещения судеб, читала чужие мысли. Еще подростком искала с помощью прутика воду – места для рытья колодца.

Относиться к этим рассказам можно по-разному. Логичней предположить простейшее: особенности девочки сильно преувеличены задним числом – почему бы не наделить запредельными способностями саму «Королеву поэзии»? Во всяком случае, в сачках исследователей ее творчества и жизненного пути остался улов фактов, подтверждающих дар ясновидения Анны Андреевны, умение притягивать нужных людей, попадать в необходимые места в нужное время, и прочие сверхвозможности. Естественно предположить, что немало деталей и фактов, уникальности не подтверждающих, уплыло сквозь ячейки поискового сачка – уж очень часто она промахивалась.

Но как отнестись к дару приворота, хоть как-то объясняющего такое количество «жертв», иссушенных страстью к «колдунье»? А к умению превращаться из бледной, долговязой худышки с тяжелым взглядом в загадочную, манящую «царевну-лебедь»? («Когда надо, я могла выглядеть уродиной или красавицей».) Конечно, искусство преображения – сочетание особой инфернальной женственности с умением «сделать себя». Анна Андреевна обладала прекрасной памятью, смекалкой, всегда тонко оценивала реакцию собеседника – угадывала его мысли, намерения. Не хуже, чем в туалетах и шляпах, с умом и вкусом разбиралась она в нюансах стильного поведения неординарной дамы. Обостренное эстетическое чутье помогало Анне выстроить образ уникальной женщины, «первой красавицы Серебряного века» – именно в тех канонах, которые требовала эстетика тех лет. Вамп, Лилит, Пандора, Клеопатра – ее основные обличия. Мудрая, гибкая змея – ее постоянный образ. Мистический полумрак тайны – любимое освещение.

А Дар? Алмаз можно шлифовать, но страз не превратишь в драгоценность никакими усилиями. Хотя придать фальшивке сходство с драгоценностью нетрудно. Значит, дело в компетентности и чутье эксперта? Стихи Анны Андреевны оценивали по самому высокому счету далеко не равнодушные к ней мужчины, первоклассные знатоки поэзии и поклонники ее женских чар. Возможно, стремительный выход молодой Ахматовой на арену большой поэзии не сложился бы столь удачно без определенной поддержки. И хотя не все ее наследие равнозначно по качеству (что в принципе и невозможно), нельзя не признать: лучшая его часть относится к истинным ценностям. Она не позволила себе зарыть эти ценности в землю, смириться с участью безвестности и непризнанности, на которую зачастую обречены крупные дарования. С детства простоватая девочка последовательно выковывала из себя Анну Ахматову. Без глянца воспитания и эрудиции она открыла в себе Дар – некий особо чуткий сенсорный механизм, позволявший улавливать не слышные обычному уху отзвуки вселенской музыки, симфонию невнятных зовов, подсказок, настроений.

Ничего удивительного нет в том, что девушка с претензиями на особость (и в себе эту особость остро ощущавшая) испытывала необходимость подчеркнуть собственную значимость. «Не от мира сего» – сказано про Анну Горенко: замкнутую, своевольную молчунью, предпочитающую дружбу с морем и рыбаками светским девическим развлечениям – танцам, домашним спектаклям, флиртам. Она обладала редкой гибкостью, тонкой – в два обхвата – талией, своеобразной внешностью – схожей с образами греческой иконописи, гривой длинных шелковистых смоляных волос. Происхождение – дворянское, образование – эпизодическое, состояние по милости кутилы отца – ускользнувшее. Притязания – огромные.

Методы совершенствования понятны: сообразительная девушка быстро усваивает манеры модной эстетики, шлифуя свои природные данные. Эффектные позы, загадочная молчаливость, гибельная печать во взоре… В сочинительстве помогает склонность к подражанию хорошим поэтическим образцам. Но откуда взялся Поэт? Писем писать Анна не умела, резвостью в прозе не отличалась, училась скучно и посредственно, читала мало – в семье всего две книги, Державин да Некрасов. Художеством не увлекалась, музыку не понимала, голоса и слуха не имела. Кроме того – полное отсутствие женской домовитости: умения готовить, шить, желания создавать уют, чистоту. Все это вместе явно противоречит распространенному мнению: «уж если человек талантлив, то талантлив во всем». Откуда же, из каких потаенных глубин, с каких неведомых высот явился этот «песенный дар», сделавший вполне посредственную девицу Поэтом среди Поэтов?

Анна Андреевна Горенко родилась 11 (23) июня в дачной местности Большой Фонтан под Одессой. Как утверждала она сама, играя с переменой стилей, – в ночь на Ивана Купала, что само по себе указывает на некую причастность к мистическим силам. Она была второй дочерью тверской помещицы Инны Эразмовны Стоговой и отставного инженер-капитана второго ранга Андрея Антоновича Горенко.

Домик в Большом Фонтане, расположенный у пыльной дороги, ведущей к морю, – далеко не вилла, даже не дача с белой балюстрадой. Но и он – повод сказать гордо: «рождена у самого синего моря». Впрочем, малышка провела там, на улице под названием Хрустальная, меньше года – семья переехала в Царское Село. Зато эпитет «хрустальная» будет звучать в обращенных к ней стихах на разный манер множество раз. Она не упустит этот утонченный подарок судьбы: «родилась на улице Хрустальной…» – куда теперь деваться, только в поэты! Позже, навестив место своего рождения, заросшее лопухами и крапивой, Анна сказала матери: «А вот здесь когда-нибудь будет висеть моя мемориальная доска». Возможно, пошутила – эта избушка не очень сочеталась с понятием «мемориальная доска». Но о высеченном на мраморе своем имени она уже думала. Мать взглянула на нее даже без усмешки: Инна Эразмовна редко выражала эмоции.

Черноволосая молодая женщина с огромными, распахнутыми голубыми глазами, мама Анны постоянно пребывала в глубокой задумчивости, а скорее – в бездумности, некой прострации. Доброты и наивности она была удивительной. Вдова богатого помещика, вышедшая замуж за бравого капитана, она позволила ему промотать состояние в восемьдесят тысяч, заложить имение и, по существу, пустить семью по миру. А семья немалая – задумчивая фея произвела на свет шестерых детей, не имея ни к воспитанию потомства, ни к ведению домашнего хозяйства никаких склонностей. Да и рожала, как видно, по инерции и христианскому долгу – все свершалось само собой. В определении своего места в жизни она терялась. В юности, оглядевшись по сторонам, наткнулась на кружок народовольцев. Не задумываясь, пожертвовала ячейке киевских террористов деньги. И вовсе не потому, что разделяла их взгляды и жаждала крови государя-батюшки, а по доброте и правилу: если просят, надо давать. Повзрослев, сохранила от народовольцев пристрастие к «революционной моде»: белым блузкам и черным юбкам, а в преклонные лета и вовсе одевалась в какие-то несусветные салопы.

Супруг был хорош собой, жизнелюбив и чрезвычайно влюбчив. Удерживать его в семье Инне Эразмовне было, конечно же, не под силу, как и остановить расхищение им своего приданого. У нее и так все в доме разваливалось. Народу полно – прислуга, гувернантки, а порядку никакого. Каждый делал что хотел, даже ели члены семьи в разное время. Неуют, беспорядок, суета. И среди этого бедлама медленно передвигалось голубоглазое создание, погруженное в неведомые никому мысли. Природную потерянность и подавленность Инны Эразмовны усугубили частые смерти детей – в семье свирепствовал туберкулез. То ли страх очередной потери, то ли какой-то сомнамбулический вид прозрения грядущих бед держал мать семейства в состоянии притупления чувств и мыслей. Она все время прислушивалась к чему-то происходящему глубоко внутри, но не пыталась выразить ощущения, разобраться в них.

Вначале умерла четырехлетняя Рика, что повергло пятилетнюю Аню в шок. Затем в юном возрасте ушла в небытие красавица Инна, много позже старший сын Андрей принял смертельную дозу морфия, не смирившись с гибелью своей маленькой дочери.

И молчаливость, и сумрачность взгляда, и глубинный трагизм души Анна унаследовала от матери. Зато от отца – рост, величавость осанки, свободолюбие и напористость. Она точно знала, что не повторит судьбу мамы и тысяч женщин, пожертвовавших себя детопроизводству. А может быть, тихая отстраненность Инны Эразмовны, витавшей в облаках, и есть тот кокон «песенного дара» – сочинительства, который со временем проснется в одной из ее дочерей и превратится в крылатую Психею?

Анна сумела преобразить летопись семьи в повествование значительное и взять себе псевдоним якобы собственного предка – хана Ахмата. Она гордилась тем, что в ее роду сильна татаро-монгольская ветвь, и утверждала: Ахматова – фамилия бабки с материнской стороны, татарской княжны из некогда могущественного клана, основанного знатным чингизидом Ахматом. В своей биографии она пишет: «Хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, покончилось на Руси монгольское иго. Этот Ахмат, как известно, был чингизидом». Анна сохранила семейный миф о прабабушке-чингизидке, от которой вроде бы остались драгоценности, и среди них – роковое черное кольцо, потеря которого чревата большими несчастьями. И именно от предков, от золотоордынских ханов, как утверждала она, перешел к ней дар ясновидения.

Однако прабабушка, урожденная Ахматова Анна Егоровна, и ее мать Прасковья Федосеевна были чистокровными русскими дворянками. Ни чингизидок, ни татарских княжон в роду этих Ахматовых не было. Как и особ греческих кровей, упоминаемых Анной для придания основательности фамильному древу.

Но разве имеют значение состав крови и генетическая наследственность существа уникального? Существа, если и имеющего некое высшее родство (возможно, как верил Гумилев, по линии реинкарнации), то с самыми высокими представителями человеческого рода. Девочка с малых лет вынашивала убежденность в собственной исключительности. И не на пустом месте. Ей не только удавалось сгибать свое гуттаперчевое тело, как прутик, бесстрашно заплывать к горизонту, толковать сны, предвидеть события, она ощущала присутствие в себе некой особой силы, требующей выражения. И способ выражения мог быть лишь один – запечатлевать звучащую в мироздании музыку в словах.

 
Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова,
И легких рифм сигнальные звоночки —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
 

«Продиктованные строчки», «просто» ложащиеся в тетрадь, – мощное призвание. Здесь уже ни рисовать, ни кидаться к фортепиано не приходится. Всепобеждающий зов – словно печать на лбу, клеймо судьбы, отметка в послужном листке – не оставляет выбора, забирает душу целиком. Записывай продиктованные строки – для того ты и явилась на землю. А все обостренные сенсорные механизмы для того и даны, чтобы суметь услышать в «бездне шепотов и звонов один все победивший звук».

Андрей Антонович Горенко, оставив морскую службу в чине капитана второго ранга, поселился сперва в Одессе, а вскоре перевез семью в Царское Село – его назначили на должность чиновника по особым поручениям в Департаменте государственного контроля.

Привилегированный городок сочетал роскошь летней царской резиденции с повседневной простотой. Парадная часть со старыми парками, водопадами, арками, античными статуями соседствовала с «жилой», в которой работали две гимназии, а по окраине тянулись улочки с двух– и одноэтажными домами мещан и чиновного люда.

Зеленое сырое великолепие парков, гроты, замершие нимфы, поляны – первые воспоминания Анны, мир, окружавший ее долгие годы. Как и море, он составил часть ее духовного мироздания. И конечно же неотъемлем от Ахматовой вечно присутствующий рядом юный лицеист Пушкин. В Царском Селе она постоянно ощущала неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно священной земле русской Поэзии.

Для Ахматовой Муза всегда – «смуглая». Будто она возникла перед ней в «садах Лицея» сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста-подростка, не однажды мелькавшего в «священном сумраке» Екатерининского парка, – он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч.

В Царском жили широко и вольготно, квартиры были просторные, материально семья Горенко не бедствовала. Здесь Андрей Антонович – фат и сноб, держал часть ложи в Мариинском театре, куда несколько раз брал с собою Анну. Увы, лишь огорчая ее этими выходами. Девочку водили в раззолоченный театр, полный нарядных людей, в школьном платье! Какое унижение!

Дом никогда не радовал уютом, живущие в нем – заботой и лаской. Каждый существовал сам по себе. Воспитанием Анны особо не занимались. Редкую радость приносили чтения матери. В доме имелись только две книги, Инна Эразмовна знала наизусть с детства «Мороз Красный нос» Некрасова и оду Державина, которые иногда декламировала детям.

Чтение Анна освоила сама в семь лет по азбуке Толстого, а французскую речь ловила на слух, наблюдая занятия бонны с младшими детьми. Едва начав читать, она взялась за «Братьев Карамазовых». Романы Достоевского, Тургенева, сборники «проклятых поэтов» – Верлена, Рембо, Малларме – она брала у старшего брата Андрея. Достоевского не потянула – бросила, а во французских стихах, на плохо еще понятном ей языке, уловила завораживающую, влекущую музыку.

Осенью 1899 года десятилетняя Анна – долговязая, бритая наголо после кори, молчаливая, – пошла в первый класс Царскосельской Мариинской гимназии. А в 1902 году родители определили ее в Смольный институт, где Аня получила голубое с пелериной платьице и возможность до конца жизни упоминать, что была «смолянкой».

Через год девочку пришлось забрать – воспитатели жаловались на лунатизм, смущавший других благородных девиц.

Лунатизм Анны – не выдумка, что подтверждает наличие иных аномальных способностей девочки, таких, как угадывание чужих мыслей, предсказания, толкование снов. Конечно же, в ней было нечто особенное. Главное доказательство сему – Синяя тетрадь. А в ней стихи и все тайны, которые Анна записывала с одиннадцати лет. А потом сожгла.