Текст книги "Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»"

Глава 12
«То лунная дева, то дева земная,
Но вечно и всюду чужая, чужая». Н.Г.

 
Я жду, исполненный укоров:
Но не веселую жену
Для задушевных разговоров
О том, что было в старину.
 
 
И не любовницу: мне скучен
Прерывный шепот, томный взгляд, —
И к упоеньям я приучен,
И к мукам горше во сто крат.
 
 
Я жду товарища от Бога,
В веках дарованного мне
За то, что я томился много
По вышине и тишине…
 

Так сформулировал Гумилев свое брачное кредо, изрядно лицемеря. Надо полагать, что в любовных усладах даже с Черубиной он соскучиться не успел. Казалось бы, измученный отказами жених должен сойти с ума от счастья: согласие вырвано! «Товарищ от Бога» станет постоянным спутником его жизни! Ликует ли Гумилев? Нисколько. И вовсе не потому, что, рассчитывая на товарища, он явно промахнулся, выбрав Анну, – пока он еще пребывает в заблуждении. И не потому, что страсть к Ледяной деве перебили другие лирические впечатления. Обретя невесту, он – вот парадокс человека, одержимого идеей фикс, – как бы забыл о теме женитьбы. Навязчивая идея, реализовавшись, перестала мучить, ликвидировала камень преткновения, о который он постоянно расшибался во всех своих планах и действиях. Николай вновь был всецело поглощен предстоящим путешествием: вскоре он должен был отправиться в Африку. Пойми этих поэтов! То «страсти чад», то «к упоеньям приучен», то руку и сердце немедля подавай, то галопом в Африку! Очевидно одно: приключения манили Николая Степановича куда больше, чем обладание невестой, независимо от ее так и не проясненной непорочности. Или что-то все же прояснилось после ресторанного ужина, увенчанного согласием Анны, и жених, дорвавшийся до вожделенного тела Евы, был, мягко говоря, разочарован? Иначе скоропалительный отъезд выглядит нелогичным и даже вызывающим.

Так или иначе, уже тогда в их интимной жизни что-то пошло не так. Причем далеко не влюбленная Анна на вспышку страсти с его стороны и не рассчитывала, а вот жених, столько лет маниакально ждавший минуты близости с Ундиной, явно просчитался. Его грубоватый темперамент, которым «конквистадор» пытался скрыть мужские комплексы и недостаток опыта, смутил и разозлил невесту. Она по крайней мере ожидала романтических нежностей.

Проводив жениха, Анна осталась ждать, скрашивая одиночество рассылкой писем друзьям с сообщением о предстоящей свадьбе. Причем изображала радость по этому поводу, расхваливала Гумилева, «для которого не существует больше ничего на свете, кроме нее». Друзья не должны знать, как горько у нее на душе. Любимой подруге Вале остался вопль: «Птица моя… молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы всё знаете – единственная, ненаглядная, любимая, нежная Валя моя, если бы я умела плакать. Аня».

Интонация Марины Цветаевой в обращениях к возлюбленной Софье Парнок. И накал истерического вопля – цветаевский. Что стоит за этим коротким письмом? Не станем фантазировать на сомнительных слухах. Заметим лишь, что настроение невесты отнюдь не радостное.

Анна хитрила, выдавая окружающим многолетние притязания Гумилева за влюбленность в нее. Раздумывая же, понимала: здесь все что угодно, но не любовь. А что, кроме приворота или навязчивой идеи (кому какая версия ближе) могло держать на привязи молодого мужчину столько лет? Жить в ожидании женщины, явно им пренебрегавшей и ему по всем статьям неподходящей? Две попытки самоубийства, неотвязное стремление к браку и бегство в Африку после получения согласия – что это? Может, и впрямь та греческая цыганка наколдовала ей в мужья немилого? Глупости. Но в такой странной ситуации поверишь во что угодно. А если рассуждать здраво…

К этому времени Гумилев был уже автором трех книг – «Путь конквистадоров», «Романтические цветы» и «Жемчуга». Последний сборник, посвященный Ахматовой, вышел в 1910 году. Широкой известности у Гумилева еще не было, но в литературных кругах он уже считался мэтром, к его суждениям прислушивались. Валерий Брюсов исключительно высоко ценил его талант, быстро набиравший силу.

Анна решила принять руку и сердце Гумилева, надеясь, что именно эта рука введет ее в круг самой модной поэтической элиты, а сердце мужа, бьющееся в такт с современными эстетическими веяниями, подскажет ее босоногой Музе правильные пути к завоеванию Парнаса. Вот и решено… Анна Гумилева. Если, конечно, не передумать.

Часть вторая

 
И снова, рыдая от муки,
Проклявши свое бытие,
Целую я бледные руки
И тихие очи ее.
 

Николай Гумилев

Глава 1
«Я уеду далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым». Н.Г.

Анна не передумала.

25 апреля 1910 года в Николаевской церкви села Никольская слобода в окрестностях Киева состоялось венчание. Еще до этого Гумилев открыл на имя будущей жены в банке счет на две тысячи рублей – сумму по тем временам немалую. В церкви не было родителей. Зимой умер отец Гумилева, свадебное торжество вдова считала поспешным и неуместным. Родителям же Анны брак с Гумилевым, превратившийся за столько лет сватовства в навязчивую шутку, и вовсе казался нелепостью.

– Ты наконец моя… – Гумилев прижал к груди молодую жену вместе с букетом белых роз.

– Ай! Я накололась. Красный цветок… – Оттолкнув выпятившего для поцелуя губы новобрачного, Анна подняла палец – на белой перчатке расплывалось алое пятно.

– Теперь мы связаны кровью. – Он прижался губами к ранке. – Запомните это.

Она вспомнила седую цыганку, слизывающую каплю крови с ее пальца: «За немилого замуж выйдешь!»

В начале мая молодые, так и не получив родительского благословения, отбыли в Париж. Свадебное путешествие стало подарком Николая жене.

Анна – отличная пара для российского денди. К визиту в Европу она приоделась. Париж был великолепен. Цвели магнолии и каштаны, все было в белом, даже рабочие, ремонтирующие мостовую. Мадам Гумилева обращала на себя всеобщее внимание, выделяясь в толпе, – по-королевски стройная, неспешная, грациозная, в элегантном платье, большой соломенной шляпе, украшенной пышным пером страуса, привезенным Николаем из Африки. Густые волосы, расчесанные на прямой пробор, были уложены на затылке в тяжелый узел. На тонких запястьях звенели причудливые «дикарские браслеты» – тоже туземная экзотика из дальних краев. На нее оборачивались, вслух выражая восхищение. Забавны эти парижские эстеты, обсуждающие женщину, словно картину на вернисаже!

Гумилев ввел жену в круг своих знакомых, показывал ей любимые места, водил в оперу и в театр. Они много бродили по городу, сидели в кафе Латинского квартала, общались с художниками, писателями. Здесь встретили известного питерского критика Георгия Чулкова с супругой, редактора «Аполлона» Сергея Маковского. Все поздравляли пару влюбленных, мужчины со значением подмигивали молодожену, одобряя его выбор. Следовали посиделки в симпатичных кафе, вечера в ресторанах, прогулки на речных трамвайчиках… Возможно, эти недели способны были изменить отношения новобрачных?

 
Долгим взглядом твоим истомленная,
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить?
 

Чистая литература. Могла. Любить мужа, томиться под его взглядом не получалось. Это засело комплексом вины и страшно злило Анну Андреевну. Николай Степанович полагал, что делает все, дабы молодая жена не скучала. Но чем больше он старался, тем сильнее замыкалась она, не в силах ни притворяться, ни отвечать взаимностью.

В Петербурге Анна рассказывала друзьям, как тосковала весь этот месяц, сидя в гостиничном номере, даже купила себе черепашку, чтобы хоть чем-то занять себя, наблюдая за ее передвижением.

Если это и шутка, то не очень добрая и не в пользу молодожена. Николай как муж во время майского путешествия молодую явно не очаровал. Но именно в дни парижского медового месяца произошло еще кое-что, имевшее серьезные последствия.

Май, прекраснейший город, молодость, полная бурлящих желаний. Париж словно огромная корзина цветов: кусты, деревья, газоны, все в цвету, и все – приезжие и парижане, стар и млад – влюблены. На площадях играют оркестры, во дворах выступают бродячие артисты, нечто жалобное про разлуку нудят шарманки, и даже девицы из предместий, продающие цветы, напевают свои нехитрые песенки. Полуобнаженные, блестящие от пота парни с кирками и ломами, вскрывающие мостовую, тоже что-то насвистывают и бросают в толпу туристов красноречивые взгляды. На афишах Русского балета – обтягивающие трико, сладострастные позы, а на других, местных, – еще заманчивей: попки и перья, попки и перья. «Мулен-Руж», «Фоли Бержер»… На набережных, в аллеях Люксембургского сада только и делают что обнимаются парочки. Целуются за всеми кустами и без прикрытия растительности – на зависть занудам, попусту теряющим время. Чудесное, совершенно особенное явление природы – парижская весна во всем ее гедонистическом изобилии. Поддавшись настроению, Николай полуобнял жену, заглянул в глаза «взором томления», тихо простонал:

– Поцелуй меня, Примавера!

– Ну что, прямо на улице? – Она слегка отстранилась, поправляя широкополую шляпу.

– Мы же в Париже, возлюбленная моя! Не стоит вторгаться в чужой монастырь со своими правилами. Здесь явно не время воздержания и поста.

Они сидели за столиком кафе в Люксембургском саду. Во все стороны расходились аллеи, кокетливые няни катили кружевные коляски с невинными младенцами, на газонах неистово крутились поливалки, рассеивая круги радуги, и девочки в локонах и панталончиках, выглядывающих из-под воздушных платьиц, грациозно играли в серсо.

– Прелестные малышки! – с едва уловимой иронией отметила Анна, ощутившая исходящий от юных созданий аромат пробуждающейся чувственности. – Давай просто понаблюдаем. – Она откинулась в скрипучем плетеном кресле, отвернувшись от мужа. – Как тебе здешние моды? Экстравагантные дамы надели брюки! А юбки настолько заужены, словно их замотали пеленками. Я выгляжу как старомодная клуша из провинции.

– Милая, на тебя все мужчины пялятся! А этих тощих французских куриц в какую упаковку ни заверни – сплошное разочарование. При распаковке. – Он вновь игриво посмотрел на жену и подмигнул.

– Подожди, милый! Такой чудный день! Наслаждаться уединением мы сможем и под дождем в Слепнево.

– В Слепнево – своя прелесть, наша спальня во время ливня напоминает вигвам. А в здешнем отеле я думаю о борделях Тайланда… леопардовых шкурах, смуглых наложницах… Давай удерем в нашу пещеру, пока господа из «Аполлона» не нагрянули с идеями новых экскурсов. Между прочим, этот Чулков строит тебе куры. Я заметил.

– Глупости. Тебя послушать – в меня влюблен весь Париж!

Последнюю фразу Анна произнесла по-французски, насмешливо и чуть громче, чем следовало. Прежде всего ей вовсе не хотелось в отель. Она там не видела ни вигвама, ни Тайланда – лишь неумелого мужчину, изо всех сил изображавшего нечто очень страстное, экзотическое. Анна пока еще считала нужным наигрывать хоть какие-то ответные чувства, но необходимость притворяться все больше раздражала. А Николай удваивал пыл и все спрашивал: «Ты еще не устала, моя жаркая?..» Что за пытка…

Но была и еще одна причина. Уже третий день Анна встречала в парижском, насыщенном любовными флюидами воздухе настойчивый взгляд странного мужчины.

Чаще всего он просто сидел на скамейке поодаль и наблюдал. Однажды они столкнулись с незнакомцем в переулке поздно вечером, и Анна заметила, что он вошел в соседний дом на бульваре Распай, совсем рядом с их отелем.

«Странный тип… Да – странный! Так, допустим, я расскажу все Вале… „Мы сидели за столиком – Георгий Чулков острил, Николай оглядывал экстерьер проходящих дам, прочие обсуждали стихи в „Парижском культурном обозревателе“, а я просто скучала, и вдруг… Не знаю, как и объяснить. Прямо передо мной, на скамейке бульвара, раскинув руки на спинку, спокойно сидел молодой человек примерно наших лет. Он смотрел прямо на меня, и я, наткнувшись взглядом на этот взгляд, словно укололась. Кажется, даже ойкнула. Потом заметила его фигуру, голову, лицо. На вопрос Чулкова, в чем дело, ответила: «Оса!“ Да, я обожглась! О его глаза, о его красоту, подобную которой видела только в мраморе античных статуй. Ты помнишь голову Антиноя в учебнике истории? Он просто копия! Широкий чистый лоб, грива разметанных, живописно вьющихся волос, губы чудесного рисунка, словно над ними трудился античный мастер… А глаза… Знаешь, бывают такие выпуклые веки – словно слегка опущены, затеняя ресницами взгляд… Короче, никого, подобного этому незнакомцу, я в жизни не встречала… Потом случилась забавная сценка: на второй или на третий день. Он подошел к нашему столику, услышав французскую речь – аполлоновцы не хотели выделяться среди местного населения и частенько переходили на французский.

Итак. Он подошел, а меня словно прострелило током. Застыла как мумия, чтобы не задрожать, даже кулаки сжала.

– Господа, прошу прощения, что нарушил беседу. Я художник, – деликатно доложил мой красавец.

– Ха, Париж полон художников, куда ни плюнь… – по-русски со смехом прокомментировал слегка пьяненький Николя – он уже не раз язвил по поводу «следившего за мной нищего».

– Еще раз прошу прощения. Речь идет о небольшой просьбе. Вы, как я заметил, остановились по соседству в отеле, я тоже живу на бульваре Распай. Моя мастерская на первом этаже, возможно, вы обратили внимание на скульптуры за оградой?

– Больше делать нечего, как заглядывать за заборы! – снова по-русски отпустил реплику Гумилев.

Лицо француза побелело, он явно сдерживал гнев:

– Я полагал, что имею дело с интеллигентными господами. И полагал, вам известно, что говорить на чужом языке в присутствии иностранца – моветон. Я мог бы принять это за оскорбление, но присутствие дамы…

Он не успел договорить. Отшвырнув стул, Гумилев бросился к незнакомцу. Чулков поспешил предотвратить схватку.

– Просим прощения, мсье художник, мы немного расслабились в этом упоительном воздухе. – Говоря это, он рукой усадил Гумилева на стул. – Мы соседи, это очень мило… Так в чем состоит просьба? Вам нужны деньги?

Незнакомец побледнел еще сильнее:

– Да, мне нужны деньги, ради этого я работаю. И все здесь, кто не получил изрядного наследства, уверен, нуждаются в деньгах и зарабатывают их собственным трудом. Надеюсь, вам, господа, повезло больше. Перейду к делу. Найти модель для творчества очень трудно. У каждого художника есть свой идеал… Только он может подарить вдохновение. – Он повернулся ко мне. – Речь идет о вашей даме, господа. Могла бы мадам оказать любезность и уделить мне немного времени? Одна или в вашем обществе? Я бы только сделал несколько зарисовок. Поверьте, я рисую очень быстро и не стал бы утомлять вас…

– Жутко лестное предложение. – Николай все еще злился. – А в Лувре ваш шедевр когда выставят?

– Не обещаю. – Незнакомец развернулся к Гумилеву и обезоруживающе улыбнулся: – Позвольте представиться: Амедео Модильяни. У меня пока нет ни малейших притязаний на Лувр и даже на магазинчик мадам Греми, где иногда выставляются местные мазилы – так нас называют туристы.

– «Мазилы» – это уж слишком. – Поднявшись, Николай откланялся и назвал себя. – А это моя супруга – Анна Андреевна Гумилева.

– Очень приятно… Вы смогли бы посетить мою мастерскую в любое удобное для вас время?

…Короче – я сейчас кое-как вспоминаю эти реплики, но тогда была как под гипнозом. Он стоял рядом, одетый в смехотворно желтую блузу и панталоны из вельвета, но, клянусь, более изысканного и оригинального туалета я в жизни не видела. Может, его сшил какой-то сумасшедше гениальный парижский кутюрье? Скорее, сам Амедео был идеальной моделью – ведь он и двигался божественно. А голос… Я бы не спутала его ни с одним голосом на свете.

Итак, вечером мы зашли в его комнату, обвешанную необычайно длинными картинами, кажется, все они были на бумаге и изображали портреты. Настолько странные, что мои спутники еле сдерживались от неуважительных реплик. В садике возле дома стояли глиняные скульптуры – в них было заметно мастерство, но и некая необычность – желание исказить модели, подчеркивая пластику. Глиняные человечки будто корежились, как в кривом зеркале. Он заботливо полил их из лейки.

– И вы хотите изобразить мою жену в таком… э… в похожем жанре? – вредничал явно ревновавший Николай.

– Сейчас! – Амедео пододвинул мольберт с наколотыми на него листами бумаги. – Я сделаю несколько эскизов. Присядьте, господа. А вы, Анна, – вот на этот табурет.

Рисовал он мгновенно – набрасывая линии точно и ничего не исправляя. Срывал лист и делал новый рисунок, попросив меня развернуться. И все пришептывал: «Да, о да! Именно она!»

Рисунки разглядывали мои сопровождающие и одобрительно кивали. Сказать, что я была в полуобмороке, когда его желтые в золотых искристых крапинах глаза словно вбирали в себя всю меня, – ничего не сказать. Мы попали в другое измерение, связанное мистической силой творчества…»

…Гумилевы пробыли в Париже почти месяц, и за это время Анна несколько раз позировала Модильяни. Присутствовавший на сеансах Николай отпускал по-русски насмешливые замечания, тут же переводил, меняя смысл на менее обидный. Он не мог не заметить, что творится с Анной, и ревновал бешено.

– А вы знаете, друг мой, что моя жена – известная в России поэтесса? – вдруг сообщил он Амедео. Парень застыл, словно его окликнули во сне и он проснулся в другом месте.

– Это верно? Верно? – Насупившись, он бросил угольки и сел. – Может, выпьем немного вина? Иногда в голове что-то смещается… Поэтесса… Стихи…

Гумилев отказался пить, и Модильяни налил себе в стакан виноградного вина из оплетенной кукурузными листьями бутыли:

– Матушка иногда присылает из Ливорно.

Помолчали, и он вдруг стал декламировать, словно про себя, продолжая наносить на бумагу быстрые линии:

 
Нет, ни красотками с зализанных картинок —
Столетья пошлого разлитый всюду яд! —
Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
Ни ручкой с веером меня не соблазнят.
 
 
(…)
 
 
Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
Дочь Микеланджело, обязанная формой
Титанам, лишь тобой насытившим уста!..
 

– Отличный выбор, – одобрил Гумилев. – Бодлера я люблю с юношеских пор, и еще Малларме, Верлена.

– У нас с вами схожие вкусы. Собственно, это можно уже сказать по выбору самой прекрасной из женщин. И стихи словно о ней.

– Парижские художники все так хорошо знают поэзию? – спросила Анна.

– Напротив, живопись активно вытесняет поэзию и занимает главное место. Я хотел стать поэтом. И много насочинял. Читать не стану. Довольно этой выставки рисунков – такое самообнажение.

– Н-да… – сник Николай. – С поэтами в этой комнатке перебор… Пожалуй, я попробую вина вашей матушки.

– И мне немного, – попросила Анна. – Ведь мой муж – тоже поэт.

– Черт побери! У меня все стаканы немытые… – спохватился художник, загремев в шкафу посудой. Со звоном разлетелось на полу что-то стеклянное. – Бить посуду плохо, – чуть огорчился Модильяни. – У нас в Ливорно говорили: быть беде.

– А у нас – счастью! – обрадовалась Анна. – На свадьбах специально бьют тарелки, чтобы жизнь супругов была долгой.

– Мы, кажется, тогда разбили только бокалы от шампанского? – насупился Гумилев, вспомнив свадьбу, какую-то полузаконную – без благословения родителей. – Может, надо было весь дедов парадный сервиз ко всем чертям грохнуть? Извините, мсье Модильяни, что говорю по-русски. Это непереводимое идиоматическое выражение.

Гумилев решил возвращаться в Петербург вместе с «аполлоновцами», Анна задержалась на неделю. Мол, не все достопримечательности осмотрела. Просто так лжет и глаз не отводит. Знает, что муж все понял и объяснять ничего не надо. Запрещать бесполезно. Так она хочет. Пока в семье это правило только утверждалось. Николай надеялся изменить «семейный устав» в свою пользу. Но… Не сразу же! О, как он смотрел на Анну из окна уходящего поезда. Душераздирающий взгляд прощающегося навеки. Только сказал, словно между прочим:

– Я жду тебя.

Анна видела насквозь его обмирающее, как под дулом пистолета, сердце – ведь на самом деле не был уверен Гумилев, что она вернется. Любил риск. Русско-парижская рулетка.

Можно сказать, что ясновидение в этот момент посетило Гумилева.

Всю дорогу в Питер друзья подтрунивали над ним и пытались развеселить – напрасно. Медовый месяц непоправимо испортила ложка парижского дегтя.

Глава 2
«И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ растрескавшихся вкус кровавый». А.А.

Анна увлеклась до самозабвения. Амедео сошел с ума. Впервые оставшись в его мастерской вдвоем, они торопливо бросились друг к другу, как изголодавшиеся. Не хватало рук, ног, слов, губ – в ход шли краски, угольки, стихи, распахнутое в зелень окно, лейка с водой, корзинка черешни, кусок дешевого камамбера… Всё вместе доставляло неисчерпаемые удовольствия. Ведь расписать тела и вывозиться под лейкой, размазывая краски, а потом слизывать друг с друга медовые мазки акварели – неописуемое гурманство. Удовольствие можно усилить лишь одним способом – совместив его с другим удовольствием. А они были молоды, веселы, сумасбродны и жадны до радостей жизни. Сейчас бы сказали: им «снесло крышу» и они «классно оторвались». Он рисовал ее торопливо, схватывая все новые ракурсы, читая свои стихи, в которых она мало что понимала, но голос…

Голос затрагивал все ее женские струны, и тело Анны трепетало. Она тоже читала свои стихи, новые, про него и себя, только что написанные, как молитву, как заклятие – торжественно и серьезно, заломив над головой руки. Он огорчался, что не понимал слов, но выражение ее лица и тело передавали эмоции.

– Твои варварские браслеты прекрасны. Никогда не снимай! Дикий примитивизм – как раз то что надо. И они, именно они подходят тебе! Никаких других, простота и грубость – вершина красоты.

Анна зазвенела украшениями:

– Это настоящие браслеты из Африки. – Распространяться про подарки мужа она сочла излишним.

Дни и ночи перепутались. Их переполняла радость. Есть, гулять по ночному городу, целоваться и заниматься любовью в самых неподходящих местах. Другой мир – другие правила, другое измерение. Измерение страсти. Никогда не был так вкусен сыр, так ароматно вино и так кстати две черешни за щеками Анны – портрет вышел отличный.

– Я итальянский еврей. Мне двадцать шесть. В Париж приехал в девятьсот шестом, чтобы брать уроки у именитых французских живописцев и конечно же – заявить о себе. Пока не заявил, а ведь думал, что мне есть чем потрясти мир. Вообще – не вписался в здешний ландшафт. У меня мало друзей, полезные связи заводить не умею. У меня нет женщины-хранительницы, нет ни капли известности, и вообще – ни гроша. Задолжал хозяйке и зеленщице. – Он улыбался, после каждого невеселого признания запечатлевая темными от вина губами поцелуй на ее теле.

– Так и надо начинать путь к славе! С нуля!

– Э, Пикассо моего возраста, а уже знаменит как черт. И Вламинк… Их выставляют, покупают… – Амедео углем рисовал ее вполне реалистический портрет в стиле Ренуара. – Я умею рисовать и писать красками не хуже Рафаэля. Только у меня совсем другие идеи. Я вижу другое… Всегда воображал тебя – бродил, искал, искал:

 
Мне душу странное измучило виденье,
Мне снится женщина, безвестна и мила,
Всегда одна и та ж и в вечном измененье,
О, как она меня глубоко поняла…
Все, все открыто ей… Обманы, подозренья,
И тайна сердца ей, лишь ей, увы! светла.
Чтоб освежить слезой мне влажный жар чела,
Она горячие рождает испаренья…
 

– Это Верлен! – я тоже помню. – Анна подхватила:

 
Брюнетка? русая? Не знаю, а волос
Я ль не ласкал ее? А имя? В нем слилось
Со звучным нежное, цветущее с отцветшим;
 
 
Взор, как у статуи, и нем, и углублен,
И без вибрации спокоен, утомлен.
Такой бы голос шел к теням, от нас ушедшим.
 

Захохотав, они обнялись, связанные теперь и Верленом. В цветастой линялой занавеске билась оса.

– Она охотится за нашей черешней! – спохватился Амедео.

– Нет, за мной! Осы меня любят. Половину лета ходила с заплывшим глазом.

– Я уничтожу эту убийцу красоты! – Амедео вскочил, выгнал осу и вдруг огорчился: – Только сейчас понял: ты должна быть неподражаема с раздутым глазом или щекой! Понимаешь – совершенная красота не имеет индивидуальности. Она – как пресная вода из кувшина. Мне нужна натурщица с перекошенным лицом!

– С такими фантазиями ты далеко пойдешь, Амадей. Ты вовсе не похож на неудачника! Ты не против, что я зову тебя так – А-ма-дей?

– Все равно – любимец Бога. Я в самом деле удачник! Сумасшедший удачник! Ты – моя удача. Когда ты приедешь ко мне надолго, я покажу тебе Париж и Лувр – свой Лувр. Ты поймешь, почему твои, именно твои портреты будут висеть там.

Они лежали на продавленном тюфяке – голова Анны на его плече.

– Знаешь, чего я хочу? – хитро улыбнулся он.

– Конечно, знаю…

– Это всегда. А еще – хочу заглянуть в будущее, ну на чуть-чуть! Часто бормочу вот это:

 
Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали
(Хотя задача их разрешена едва ли)
На языке небес прочесть судьбу людей
И связь у каждого найти с звездой своей,
Насмешки злобные в ответ им раздавались,
Хоть часто те смешны бывали, кто смеялись!..
Но тайна страшная пленила разум мой…
 

– Верлен и я ответим тебе – дай ладонь… – Анна приподнялась, закинула за спину волосы. – Ты жутко, жутко талантлив… Нет – больше. Наверно – гений! И еще: ты существо из другого мира – не из богемного. Ты нежный, честный, в тебе нет краснобайства, зазнайства и злости по поводу запоздавшей славы.

– Это все написано на руке?

– Это все знаю я. И еще: ты слишком восприимчив… Ты не сильный, понимаешь? Не настолько, чтобы противостоять искушениям.

– О, нет! – Он рассмеялся, сверкнув великолепными зубами. – Женщины мало привлекают меня… Я совершенно сбрендил на своих рисунках и живописи. А скульптуры? Думаешь, зачем я рисую с тебя кариатид и леплю всяких химер? Я мечтаю оформить храм. В мраморе! Но он не будет похож на все знакомые нам. Он будет иной – ближе к Богу.

Анна вздохнула:

– Ты мог бы найти свою дорогу к храму… Но… Знаешь, твоя линия жизни похожа на линию жизни моего мужа.

– Это же очень хорошо! Вероятно, я тоже стану твоим супругом?

– Мы уже стали… Ты навсегда – мой! – Анна помрачнела. Такой знак на ладони она видела второй раз – линия жизни исчезала в самой середине, словно размытая. Скрыв тревогу, она поспешила изменить тему: – Мне снилось сегодня, что мы с тобой идем по Лувру – в его темных подвалах.

– Не продолжай! – Амедео закрыл ее губы ладонью. – Я видел то же самое! Там была древняя статуя. Она повернулась…

– Египетская царица! – освободившись, выкрикнула Анна.

– Это была ты!.. – Амедео оторопел. – Ты видела мой сон?

– Со мной часто так бывает. И бывает, что сны сбываются.

– Пожалуйста, рассказывай мне все – ты волшебница. Сны – вестники из будущего, я хочу узнать из твоих снов, что будет с нами.

– Завтра я уеду.

– Я тут же умру! – Он обхватил ее. – Не выпущу!

– Нет. Пока меня не будет, ты должен многое успеть сделать. Ты должен подготовить выставку, а я – сборник. Тогда мы сможем отметить встречу в самом прекрасном ресторане. На Эйфелевой башне! Ведь она моя ровесница. Ей тоже двадцать лет.

– Я буду стараться, Анна. Я буду жить и стараться для тебя. – Он окунул лицо в ее волосы, напряженно раздувая ноздри. – Как собака, хочу все запомнить – и никогда не потерять тебя. Стоп! – Он вскочил, поднял за плечи Анну, вытащил в центр комнаты, усадил на табурет. – Это надо было сделать давно – надень тиару! Она выглядит совсем как настоящая, а сделана из папье-маше, я взял ее в театре. Я буду писать тебя египетской царицей.

– Не успеешь! – Анна надела покрытый золотой краской высокий головной убор.

Он быстро подбирал листы бумаги.

– Сейчас надо сделать наброски, портрет потом. Но! О черт! – Амедео куда-то убежал, вскоре с лестницы послышался раздраженный голос хозяйки:

– Но у меня нет острее! Я же не швея. И вообще, мсье Модильяни, я выкину ваши вещи и возьму другого жильца. Нельзя же не платить за такую прекрасную комнату!

– У меня уже купили портрет, на следующей неделе непременно оплачу вам весь долг.

– Амадей… – Анна протянула кошелек, когда он вошел, крутя в руке портновские ножницы. – Прошу тебя, у меня остались деньги, в России я вполне обеспеченная женщина.

Он насупился:

– Никогда, слышишь, никогда! Никогда не предлагай мне деньги. – Тут он заметил на Анне тиару и словно осветился солнцем: – То что надо! Только маленькая деталь… Сиди смирно и зажмурься… – Он щелкнул принесенными блестящими ножницами.

– Ты будешь колдовать? Ты принесешь меня в жертву? – Анна быстро сунула за щеку черешню, в то время как Амедео осторожно расчесывал ее волосы. Потом собрал все назад, оставив пряди надо лбом.

– Ты уедешь. Но будешь отныне парижанка. И Египетская царица. А может – жена фараона. Моя жена. Всю жизнь. – Ножницы хищно хрустнули. Прядь волос надо лбом осталась в его руке. – Чудесно – черная и блестящая. Теперь надо водой зачесать на лоб… Египет!

– Что ты сделал? – Она ринулась к маленькому зеркальцу над умывальником. – О-о-о… – Челка! Торчит в разные стороны. Жуть!

– Ты мне веришь? – Модильяни повернул ее к себе. – Это восхитительно! Вымоешь голову, и все ляжет как надо. Это именно твой стиль, и волосы поймут.

Анна вернулась домой с парижской челкой, в узкой трикотажной юбке и с разбитым сердцем. Конечно, она написала много стихов, хотела оставить их Амадею, очень хотела, но ведь по-русски он не поймет, и стихи станут чьей-то добычей. Она замужем за известным человеком, собирается стать известной поэтессой. Лучше не начинать со скандала – скандал потом, когда об Ахматовой начнут говорить. Везти стихи, такие откровенные, такие смелые, в Питер, чтобы они попались на глаза Гумилеву, – полное сумасшествие!

В ночь перед отъездом Анна выскользнула из отеля, кинула связанные листки в металлическую урну, закурила, пробежала глазами строки, написанные только что: «взгляд янтарный – от солнца подарок, унесу навсегда в снежный край…» Подпалила верхнюю страницу – пламя жадно взялось поедать слова. Вот и второе аутодафе, совершенное над ее стихами. Отчасти – самоубийство. Не обидит ли это Музу? Не дожидаясь полиции, она огляделась и спокойно вернулась к комнату отеля к собранным чемоданам.