Текст книги "Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»"

Глава 2
«Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь». А.А.

– И это все мне? – пробормотала Анна, глядя на своего спутника.

Встречу в парке назначил Недоброво, провожая ее после поэтических чтений в его роскошных апартаментах: «Не хотите прогуляться неподалеку от своего дома, Анна Андреевна? Я очень люблю Царскосельский парк, бегаю здесь на лыжах и коньках. Ищу отчаянного компаньона. Желательно умного и чтобы глазу было приятно. Здесь такая конкуренция со стороны скульптурных дам, что мало кто ее выдержит. Вот и бегаю в полном одиночестве. Если не считать Пушкина – Александр Сергеевич не оставляет меня. Но иногда я предпочитаю женское общество. – Он засмеялся, сверкнув жемчужным оскалом. – Не откажите составить мне компанию, прошу вас». – «Благодарю. Вызов со стороны статуй и одинокого лыжника принимаю…» – в те мгновения, когда этот возмужавший «фарфоровый мальчик» целовал ей руку в благодарность за согласие, Анна с биением сердца и тиснением в груди поняла: начинается новый потрясающий роман! А еще мельком вспомнила Сазонову с ее намеком на чужие сани. Эх, глупая, толстая клуша, не для таких, как Анна, эти правила писаны.

 
Было душно от жгучего света,
А взгляды его – как лучи.
Я только вздрогнула: этот
Может меня приручить.
 
 
Наклонился – он что-то скажет…
От лица отхлынула кровь.
Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь.
 
 
Не любишь, не хочешь смотреть?
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой.
Мне очи застит туман,
Сливаются вещи и лица,
И только красный тюльпан,
Тюльпан у тебя в петлице.
 
 
Как велит простая учтивость,
Подошел ко мне, улыбнулся.
Полуласково, полулениво
Поцелуем руки коснулся.
И загадочных древних ликов
На меня посмотрели очи…
 

Конкуренток «из общества» Анна Андреевна запросто обошла. Они не таились, гуляя часами по Царскосельскому парку. О влюбленности супруга в горбоносую поэтессу Любовь Александровна узнала одной из первых – по сиянию глаз мужа.

– Вы увлечены, дорогой, сильно увлечены. Как мальчишка! – Она с улыбкой дотронулась до кончика его идеального носа. – А ваша Императрица должна завидовать вашей пассии?

– Что вы, что вы, дорогая! – Он обнял жену, жадно вдыхая запах ее кружев у шеи и каштановых волос. – Вы же знаете, как нежна и сильна моя любовь к вам, Любушка.

– Знаю и не боюсь конкуренток. Ревность – не мое амплуа. Развлечение для горничных. – Она отошла к зеркалу над камином и там, глядя на себя между двух ваз с белыми камелиями, изящным порханием тонких пальцев поправила прическу. – Но все же… Николя… Вы сообразительный мальчик. Разве не понимаете, что как-то надо соблюдать приличия, не на глазах же у всех!

– Вы правы, нам с Анной Андреевной необходимо больше вращаться в обществе, в публичных местах и лучше всего – у нас в доме.

– Но вам предписан свежий воздух! – погрозила она пальцем, сверкнув россыпью бриллиантов. – Прогулки в парке не отменяются.

Ранней осенью на газонах еще зеленела трава, усеянная лоскутной пестротой опавших листьев. Анна была в сером длинном узком пальто. Гордая голова, чеканный профиль. Нимфы на аллеях Царскосельского парка, кажется, поворачивались вслед удивительной паре. Николай Владимирович любовался сходством своей спутницы с нетленными классическими образами.

– Как вы хороши на фоне всего этого спящего великолепия. Бледный мрамор среди красок осени, бессмертие среди радостного, яркого умирания. Вы словно подружка мраморных дев, следящих за нами из-за каждого поворота. Они прекрасны, Анна! – Он сжал ее руку, заглядывая в лицо всей синевой распахнутых глаз.

Она пошла вперед, вслушиваясь в ритм, звучащий внутри, как отдаленная музыка. Стихи, зародившиеся во время этой прогулки, будут написаны тремя годами позже:

 
Уже кленовые листы
На пруд слетают лебединый,
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины.
 
 
И ослепительно стройна,
Поджав незябнущие ноги,
На камне северном она
Сидит и смотрит на дороги.
 
 
Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.
 
 
И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной…
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.
 

– И еще вы похожи на древнее распятие, – заметил Недоброво.

Анна улыбнулась:

– Однажды уже меня сравнил с распятием Гумилев.

– Тогда это лучшая его находка. Ведь он прескверный поэт. Неужели вы, со своим чутьем, не замечаете дурновкусие его декоративности, страсть к дешевой экзотике? Извините, Анна, я не должен был… Уж очень меня злит вымученный манерный ход, называемый акмеизмом… Что это? С чем едят эту навязчивую чепуху? Типично гумилевская претенциозность! – Всегда ровный и несколько чопорный Недоброво разгорячился – Гумилев был ахиллесовой пятой его сдержанности и как муж Анны, и как поэт, и как личность. Едва почувствовав в себе раздражение, Недоброво переходил к разговору о своем кумире – Пушкине. – Интересно, как бы отнесся к акмеизму Александр Сергеевич? Вот вы, Анна Андреевна, – акмеистка, а на самом деле – Пушкианка. Не знаю поэта более близкого по гармоничности и соразмерности Пушкину. – Он запнулся, заметив реакцию Анны. Ее лицо побледнело, на скулах выступили яркие пятна. Губы задрожали:

– Николай Владимирович, уговоримся раз и навсегда. Я знаю: Пушкин – ваш кумир, мера поэтической гармонии. Но и для меня он священен. Сравнивать нас – святотатство. Не будем поминать имени божества всуе.

Недоброво растерялся от ее отповеди и сник:

– Простите меня. Вы тысячу раз правы.

– И хватит об этом. – Анна, проведя элегантную демонстрацию своей скромности, примирительно улыбнулась. Вскоре всем будет известно нетерпимое отношение Ахматовой к любым сравнениям ее стихов с пушкинскими. Она выбрала достойный предмет для преклонения.

– Вы правы, дорогая, есть вещи или явления столь совершенные, что даже приближаться к ним – пошлость.

«Ну это уж слишком!» – подумала Анна и решила сменить тему:

– Расскажите о себе. Можете присочинить что-нибудь.

– Почему вы решили, что мне необходимо приукрашивать свою биографию? Полагаете, под маской аристократа скрывается парвеню?

– Вы так красивы, что мне не хочется инородной ноты. Готова слушать только выдающиеся, идеально гармоничные истории.

– Хорошо. Только запомните – я не умел обманывать даже бонну, запрещавшую открывать глаза после десяти часов. Так и лежал в постели, отчаянно жмурясь, пока в самом деле не засыпал.

– А я любила присочинить. Не полностью меняя предмет, а как бы смещая масштаб и ракурс. Расскажу вам как-нибудь про моего предка хана Ахмата – последнего правителя Золотой Орды.

– Готов слушать немедля!

– Это лучше сделать у камина. Сейчас мои глаза коллекционируют красоту. Осенняя пора…

– Вы рисуете?

– Ни-ни. Никаких талантов, кроме умения «петь» – петь стихами, у меня нет. Я и танцевать-то не могу.

– А я вас научу! Непременно научу. С вашей гибкостью и грацией вы будете украшением танцевального зала.

– Согласна. Но вначале – ваш рассказ. – Она села на деревянные качели, подвешенные к ветвям могучего клена, подняла лицо к небу. – Галки в лазури… И кажется, что весна…

– Так вы все еще хотите слушать?

Она кивнула, слегка раскачиваясь и не отрывая взгляда от кавалера – малейший поворот менял неправдоподобную красоту «фарфорового мальчика».

Вооружившись прутиком, словно указкой, он расхаживал перед Анной.

– Так вот, уважаемая публика, наш род настолько древний, что бояр – моих предков никто и не помнит. Поэтому начну с себя. Учился в харьковской гимназии, где подружился с сыном попечителя Харьковского учебного округа – Борей Анрепом. У меня гордость неимоверная, и цель всегда преследовала тщеславная – выбраться в высшее общество. А Борис Васильевич фон Анреп – представитель древнейшей фамилии, возникшей на скрещении ветвей английской и русской аристократии, – запросто меня в это общество ввел. Благодаря Борису я попал после гимназии в Петербург. И как-то сразу влюбился в первую здешнюю красавицу – Любовь Александровну Ольхину. Вдобавок она оказалась не только интеллигенткой высшего качества, но и весьма богатой невестой. Я перевелся из Харьковского университета в Санкт-Петербургский и окончил его, между прочим, одновременно с Блоком. Борис фон Анреп в это время учился в престижном училище правоведения, затем поступил на четвертый курс юридического факультета Петербургского университета и стал готовиться к званию магистра…

– Простите, Николай! Слишком много Анрепа, даже если он исключительный товарищ. Наверняка скучнейший педант.

– Нет-нет! Он воин, художник и жизнелюб! Погодите, сейчас будет интересно. Моя супруга и ее друзья скульпторы объяснили Борису, что он прирожденный художник и не должен губить свое дарование. И что вы думаете? С нашего благословения Анреп уехал в Италию, затем в Париж учиться живописи. Потом он учился в Англии, выбрав трудный жанр – художника-мозаичиста. И представьте, он уже получил заказ на исполнение фресок в лондонском Вестминстерском соборе… Анна Андреевна! Вы не слушаете, я вам надоел.

– Я же просила слегка приукрасить, позолотить – а у вас вся сказка золотая вышла. Так и хочется что-то подпортить! Наверняка ваш Анреп хилый, застенчивый интеллигентик, а вы в гимназии стреляли из рогатки или писали эпиграммы на учителей.

Николай Владимирович засмеялся:

– Если вас это веселит, то мне приходится лишь сожалеть об упущенных возможностях. – Его рука остановила качели, лицо приблизилось, и губы (Анне показалось, что дохнуло ладаном) прильнули к ее жаром налившимся губам.

Глава 3
«И загадочных древних ликов
На меня посмотрели очи». А.А.

С весны 1913 года по 1915 год Ахматова и Недоброво неразлучны.

Николай Владимирович деликатно шлифовал попавший ему в руки драгоценный материал – эту необычайно красивую и талантливую юную женщину. «Шлифовка» относилась не столько к обучению ее хорошим манерам (как считали многие), сколько к формированию личности и художественного вкуса. Манеры Анны уже не выдавали «дворняжки» – ведь и в ее семье говорили на французском и обращались друг к другу на «вы». Только маловато она жила в семье, да и семья могла больше обучить безалаберности, чем хорошим манерам. Аристократизм Недоброво, – деликатный, не акцентированный, идущий от внутреннего достоинства, как бы задавал Анне верную ноту. Она фантастически быстро схватывала нужную интонацию. Некая вульгарность или наигранная инфернальность, проскальзывавшие в «Собаке», ушли. Одесский жест уже стал инородным, как и манера скандалить с несдержанностями лексики. Но и оттенки, детали, мелочи, из которых и состоял внешний лоск настоящей леди, были живо усвоены Анной.

Недоброво оказался отличным учителем. Не раздражался, как Гумилев, без тени высокомерия и менторства умел говорить о самых тонких вещах. Его феноменальная эрудиция, знание русской истории и поэзии, способность видеть современный литературный процесс в его историческом развитии помогли Ахматовой обрести системность литературного мышления и определить свое место в поэзии.

 
Целый год ты со мной неразлучен,
А как прежде и весел и юн!
Неужели же ты не измучен
Смутной песней затравленных струн…
(…)
Верно, мало для счастия надо
Тем, кто нежен и любит светло,
Что ни ревность, ни гнев, ни досада
Молодое не тронут чело.
Тихий, тихий и ласки не просит,
Только долго глядит на меня,
И с улыбкой блаженной выносит
Страшный бред моего забытья.
 

Прочтя новые стихи, Анна опустила ресницы перед своим учителем и возлюбленным.

– Слушаю, слушаю ваши «песни» и не пойму секрета… Что-то отдается в самой глубине моей души… Что-то важное и не переводимое в прозу, как музыка. Вы любите звучание органа?

– Я вообще равнодушна к музыке. Не выпало случая полюбить ее.

– Поразительно! При таком уникальном слухе!

– Медведь на ухо наступил. Я не могу не сфальшивить даже в простой песенке.

– Песенка – грубый механизм. И это не слух виноват, а неумение владеть голосом как инструментом. У вас поразительный внутренний слух! Вы слышите тоны и ритмы выстраиваемых слов, причем в разных регистрах. Сразу на нескольких уровнях. Так из органного нутра, из переливов смутных звуковых струй, ритмов постепенно вырисовывается мелодия. Никогда не задумывались, почему написали фразу именно так?

– Так благозвучней и выразительней… Но верно: музыку стиха я слышу внутри до рождения слов. Она формируется в звуки, звуки в слова по неким собственным законам – колдовство какое-то.

 
О, это был прохладный день
В чудесном городе Петровом.
Лежал закат костром багровым,
И медленно густела тень.
 
 
Ты только тронул грудь мою,
Как лиру трогали поэты,
Чтоб слышать кроткие ответы
На требовательное «люблю!»…
 

Стихи о страсти. Анна потом посвящала их другим, более темпераментным возлюбленным. Для Недоброво, о котором можно сказать – «тихий, тихий и ласки не просит», духовный союз значил больше союза тел. Он упивался интеллектуальной, духовной близостью с Анной. Но и как женщина она его волновала чрезвычайно, хотя тень жены, которую Николай Владимирович безмерно уважал, мешала ему отдаться плотским радостям полностью. Но Анна – сплошной соблазн, ломающий всякие препятствия. Они встречались то на его роскошной даче, то в нищей тесноте ее комнатенки на Тучке. На лето супруга увозила болезненного «мальчика» на юг, и Анна тосковала целых три месяца. Правда, были и в эти дни увлечения, были стихи. Но главным в круговерти оставался Недоброво.

Осенью возобновлялись прогулки с долгими, умными разговорами. Зимой – выходы в свет, катание на лыжах, любимое обоими.

Анна с удовольствием появлялась в обществе с ослепительно красивым и изысканным кавалером. Она часто бывала в доме Недоброво на раутах, обедах, вечерах. Она люто ненавидела Любовь Александровну именно за почтительное уважение к ней мужа. И за то спокойствие, с которым эта великосветская дама принимала его увлечение Анной. Словно не видела в ней опасной соперницы.

Любовь Александровну же больше всего беспокоили покой и здоровье мужа. Она ревновала, но прятала свою боль, стараясь ни в чем не проявлять неприязни к Ахматовой, не разрушать счастливого настроения горячо любимого супруга.

Николай Владимирович, обладавший поразительной интуицией, пророчески определил гениальность своей возлюбленной на десятилетия вперед, предсказав пути развития поэтического дара. Их отношения окрашивала почти мистическая близость – близость душ, когда в человеке открывается многое, о чем он сам, может быть, и не подозревал.

Особенную радость приносили поездки в Киев. Здесь они вместе обходили соборы лавры. У иконы Божьей Матери в храме Святой Софии непременно стояли подолгу.

– Я к ней часто прихожу как к своей защитнице. Надо же обеспечить надежных покровителей в загробной жизни.

– Анна, ваша земная жизнь будет долгой, – тихо, как тайну, выдохнул он в ее щеку, тепло окрашенную пламенем свечей.

– И все равно – уходить в неведомое страшно. Вон ведь сколько нагрешила.

– Любовь не может быть грехом. Для разума, да и для духа – она как крылья! – Глаза Николая распахнулись, затягивая Анну в глубокую синеву, таившую свет высшей правды.

– Верю. Вам верю. Верю и знаю: любовь и есть Бог.

– Если верите в это, поверьте и еще в одну истину – наша жизнь на земле не кончается с умиранием, душа бессмертна. Православная вера дает человеку силу жить и силу умереть. Традициями православия крепка Россия. Но вот что интересно: в раннем православии были зачатки учения, близкого к корням буддизма.

– Гумилев рассказывал мне о реинкарнации – колесе жизни. Он верит, что этим вот воплощением не завершается жизнь духа. Мы можем прийти еще, а может, уже были здесь. И каждый несет свою карму – выполняет задание нового урока, исправляет ошибки прошлого.

– У меня такое ощущение, что ваш дар стихосложения – божественное призвание. Вы родились с печатью Божией – с предназначенной миссией. То есть с определенной кармической задачей.

– Рассказывать о любовных переживаниях? Не слишком ли легковесно?

– Это начало. У вас будет другой голос и другие слова. Поверьте мне здесь, под золотыми куполами: вы будете писать поэмы, сцены, повести. Эпическая тема – тема родины, народа, всего вот этого, – он кивнул на темное золотое свечение собора, – прорвется в ваш стих, даст ему новое звучание.

– Вы говорите как посвященный. Посвященный в смысл жизни и тайны мироздания.

– Это оттого, что я уже на краю и могу заглядывать по ту сторону. Мне недолго осталось. Как ни старается моя Люба возить меня по курортам, туберкулез не сдается, его задача – убрать меня, уж не знаю зачем. – Николай пошел в боковой неф, остановился у иконы Николая Чудотворца. – Я так много не доделал, даже книгу о Тютчеве не дописал. И еще столько всего хотел бы осуществить… Если только чудо… Но… – Он тяжело вздохнул, нездешний огонь его глаз померк. Губы попытались улыбнуться: – Оставлю все недоделанное для следующих жизней.

– Перестаньте говорить о смерти. Вы должны жить!

Тогда и родились стихи:

 
И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к солее, тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась…
 

Клятва в храме, означавшая как бы тайное соединение судеб перед Богом, то есть брачный союз, – поэтическая фантазия Анны и прозрачный намек на ее готовность стать женой Недоброво. В ее отношениях с Николаем Владимировичем тема брака возникала неоднократно.

…Они шли по осеннему саду у дачи Недоброво в Павловске. Вдоль аллеи кленов, сквозь палую листву пробились и выстроились рядами сиреневые колокольчики – нежные, словно фарфоровые.

– Это безвременники. Когда-то луковицы этих цветов завезли в Россию с греческого острова, славящегося разными видами крокусов. Они прижились, но упорно не меняют свои часы: путают весну с осенью.

– Совершенно весенняя хрупкость и нежность. Безвременник… – Анна помолчала. – А ведь много и нас – безвременников. Родился не в свое время, и все зря – и дар, и голос…

– Судьба бывает до обидного нелепа. Мне временами даже страшно за нас с Любой, так встретиться и так срастись – редкое везение. А за дары частенько приходится платить. Мне же еще привалило немыслимое счастье – встретить вас!..

Анна отвернулась, поднимая кленовые листья. Вот когда с языка были готовы сорваться те самые интонации – отчаяния и обиды. Неужели он не понимает, как ранит ее признанием своего счастья с женой? Она долго молчала.

– А у меня брак не сложился. Гумилев – личность огромная и неординарная. Но мы как эти безвременники – перепутали время и встретились, в сущности, чужими. Так и живем, не совпадая, – каждый по своим часам… А вам не кажется, Николай, что такие близкие во всем люди, как мы с вами, могли бы прожить очень интересную, насыщенную жизнь? Это, конечно, в качестве теории.

– Разве мы собираемся расставаться? – Он взял ее под руку и теснее прижал к себе. – Анна, а ведь я не мыслю жизни без вас. Совершенно не мыслю.

– Но так почему же тогда?.. Мы – пара!

– Давайте рассуждать трезво: моя жизнь на излете. Кроме того, материально я полностью завишу от Любови Александровны. – Он виновато взглянул на нее. – Простите… Такая проза.

Анна лишь печально и долго смотрела ему в глаза, в это мгновение мысленно прощаясь с тем, кто не оправдал ее надежды.

Зимой 1913 года супруги Недоброво провели месяц в Павловске, где Анна и Николай часто встречались, бегая на лыжах. А два последующих года Недоброво жили в Царском Селе. Как говорила Ахматова: «Поближе ко мне».

Недоброво провел огромную работу, подбирая стихи Анны к новому сборнику «Четки»: выстраивал композицию, отслеживал верность ритма каждого стиха, давал советы, удивлявшие ее своей точностью. Когда в 1914 году сборник вышел, он написал не просто статью, а целое исследование с подробным анализом поэтики Ахматовой. Строфу за строфой взвешивал и оценивал как поэтическую драгоценность. Эстет Недоброво и здесь выступил тонким ценителем вдохновенного творчества.

«Это книга властных стихов, вызывающих большое доверие. А перводвижущей силой ахматовской поэзии является новое умение любить человека, дар его героического освещения. (…) Самое спокойствие и признание и болей, и слабостей, самое, наконец, изобилие поэтически претворенных мук – все свидетельствует не о плаксивости по случаю жизненных пустяков, но открывает лирическую душу, скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую и уж явно господствующую, а не угнетенную».

Перечитывая статью в конце жизни, Анна Андреевна заметила: «Это лучшее, что написано о молодой Ахматовой».

«Царскосельской идиллией» назвала Ахматова свой роман с Недоброво. А позже добавила: «Идиллия превратилась в трагедию».

Николай Владимирович, человек чрезвычайно осторожный в выражении чувств, не сдержав желания поделиться впечатлениями, стал писать письма о своей любви к Анне единственному близкому другу, живущему в Лондоне, – тому самому Борису фон Анрепу. Потребность рассказывать о любимых свойственна влюбленным. Недоброво писал много и чрезвычайно поэтично, воспевая Ахматову и как женщину, и как поэта. Приехав в Петербург по делам службы, Анреп навестил Недоброво в его доме. На званом обеде присутствовала Анна. Анрепу было довольно одного взгляда, чтобы влюбиться в нее со всей мощью великана, силача, ловеласа и художника. Анна ответила взаимностью. Оба постарались скрыть внезапный шквал нахлынувших чувств. Но тщетно. Или плохо старались?

Любовь у Анны Андреевны всегда выступает в облике Рока, не дающего выбора. Но выбор был – в ущерб своим эгоистическим желаниям. Последний вариант Анна никогда не рассматривала, лишь выше оценивала собственный грех и покаяние. Классическая схема любовной трагедии, дающая наибольший накал чувств поэзии Ахматовой, выходящей к вселенским началам судьбы, страшной кары и земного соблазна, непрощенного греха.

«Судьба поэта должна быть трагичной», – считала Анна Андреевна. И пока исторические взрывы не исковеркали ее вполне благополучную линию жизни, виртуозно создавала трагические ситуации собственными силами.