Текст книги "Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»"

Глава 2
«Непоправимые слова
Я слушала в тот вечер звездный». А.А.

Анна ждала, что верный поручению Артура присматривать за оставленными женщинами Пунин вот-вот появится. Но он не появлялся. Пришлось сделать первый ход самой. Заглянув как-то в Дом искусств, где Пунин бывал на заседании комиссии, она передала ему записку с приглашением на полутайное собрание поэтов, устраиваемое в память о Гумилеве. Лишь позже поняла, что повод и место для флирта неудачные, но именно там ей удалось незаметно сунуть в карман Пунина записку: «Милый Николай Николаевич, если сегодня вечером Вы свободны, то с Вашей стороны будет бесконечно мило посетить нас».

«Нас» звучало безобидно, хотя Анне было известно: в это день Ольга вернется домой поздно.

Пунин появился с пунктуальной точностью, с коробкой конфет и цветами. Вечер вдвоем удался настолько, что они уже не могли жить друг без друга. Долгие прогулки в парках и по улицам Петрограда, интимные свидания в квартире Судейкиной – общительная Ольга часто уходила на целый день. Но от приглашения зайти к Пунину Анна решительно отказалась.

Впервые она попала в квартиру Пунина осенью 1922 года. Ее поразило фантастическое совпадение – именно здесь, но в левом флигеле она жила с Шилейко! Разве не знак? Разве мало в Питере других домов? И опять – Николай! Судьба? Кто бы спорил.

– Сегодня я холостякую – жена с дежурства вернется утром, дочку взяла тетя. Пойдемте в мой кабинет, а я чаю принесу? У меня уютно. – Радушно распахивал Николай Николаевич двери перед гостьей. Она огляделась и с облегчением вздохнула – почуяла свой угол.

Шкафы с книгами до потолка. Чайник с чашками на подносе, низенький столик у дивана. Пепельница для Анны. Устроившись в углу дивана и привычно поджав ноги, она ловила блаженные мгновения тепла, уюта, влюбленности, которой окутывал ее сидевший рядом уже бесконечно дорогой ей мужчина.

Сразу же прояснилось многое. Оказывается, Пунин был арестован по Таганцевскому делу одновременно с Гумилевым. Он был последним, кто видел Николая Степановича живым, столкнувшись с ним при разводке в тюремных коридорах.

– Но вы остались живы!

– Они довольно быстро выяснили, что арестовали меня по ошибке.

– Разве такое бывает, чтобы они выпускали?

– Вмешалась моя жена Анна Евгеньевна – она была уже на девятом месяце беременности. Поехала в Москву и умолила Луначарского, с которым я одно время работал, поручиться за меня. Анатолий Васильевич походатайствовал.

Анна долго молчала:

– За Николая Степановича тоже просили. Но не я. Я даже не знала, что его арестовали, ведь мы уже состояли в разводе. У него были другие покровительницы.

– Боюсь, никто не помог бы в случае Гумилева. Его признали руководителем Таганцевского дела по показанию свидетелей. Потому и приговор привели в исполнение с такой поспешностью.

– Ничего не понимаю в заговорах. Только… – она строго посмотрела на Пунина, – только уверена, что «красные» этого достойны. А мой бывший муж – герой!

И очень уж молодежь за ним потянулась. А он приспосабливаться никак не хотел – везде за монархизм ратовал. Оставь они его на свободе – недолго бы протянул, затеял бы новый заговор. Николай – олицетворенное чувство справедливости. Это понимала молодежь, сохранившая совесть и святыни православные. Шла за ним. – Анна горячо защищала погибшего, словно только теперь открыв, каким отчаянным правдоборцем и смельчаком был Гумилев.

– Неразумно отчаянный и доверчивый человек. Уверен, его предали.

– Николай Степанович всегда был наивен как дитя, особенно если речь шла об участии в «великом деле борьбы за справедливость»!.. И все же удивительно, что последним, кто видел Николая, были вы… Как будто он препоручил меня вашей заботе. Ведь я же вещунья – во всем вижу знаки и предсказания. Вы еще убедитесь, как редко я ошибаюсь.

– Удивительная женщина! Чтобы понять это, достаточно ваших стихов. А уж личное знакомство…

– Хотите, угадаю, о чем вы думаете?

– Это очень трудно.

Анна засмеялась:

– Ваши мысли вовсе не такая уж страшная тайна. Не надо смущаться, я думаю о том же: нам очень хорошо вместе!

Пунин смотрел на Анну с мольбой:

– Поверьте, я сделаю ради вас все, что в моих силах.

– Спасибо, Николай. Не обращайте внимания на мой сумрачный вид. Моя печаль всегда со мной. Со мной и мое чувство к вам, подаренное свыше. Вас ко мне ангел прислал. – Она стала читать, слегка раскачиваясь и как бы напевая:

 
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?..
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней.
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,
И весенняя осень так жадно ласкалась к нему,
Что казалось – сейчас забелеет прозрачный подснежник…
Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.
 

– Бесовские и алые зори, солнце «как вошедший в столицу мятежник…» – все хочется немедля впитать в себя и запомнить. – Пунин благоговейно сжал ее руки. – Ничего более возвышенного и нежного о встрече двоих я никогда не слышал и не читал.

– Мандельштам говорил, что мои стихи можно извлечь из него только хирургическим путем. Он невероятно талантлив. Я непременно познакомлю вас.

– Анна, Анечка… – В синих глазах блеснули слезы. – Боже, как же мне повезло встретить вас!

Восторженное бормотание перешло в пылкие поцелуи. Размеренно и солидно ходил латунный маятник напольных часов. Иллюзия собственного дома пьянила Анну…

Увы – островок ложного благополучия не мог продержаться долго: они таились, боясь попасться на глаза жене, знакомым, соседям, тем более – родным Пунина.

– Так больше нельзя! – Николай Николаевич кутал своим шарфом продрогшую Анну. – Мы полдня скитаемся по переулкам и подворотням. Мрачно, холодно, ветер, впереди зима. Я еще простужу вас! Все! Решено: мы идем ко мне пить чай!

– Но ведь ваша жена дома! Что она подумает? – Анна насторожилась: уж не означает ли решимость Николая легализовать отношения с ней, разрубив узел мучительного треугольника? – Боюсь смутить вашу супругу.

– Аннушка решит, что я привел в дом ее любимую поэтессу! И будет очень рада.

– Рада! Прекрасный выход! – иронично фыркнула Анна. – Я вовсе не сторонник тройных браков!

– Избави бог! – Пунин перекрестился. – Мы все же не мусульмане какие-то.

– Но и христианам «возжелать жену ближнего» не рекомендуется.

– Аннушка, счастье мое!.. – Пунин бережно и крепко обнял дрожащую возлюбленную. – Устроится все! Уж не знаю как – но устроится непременно!

В самом деле, милая жена Пунина любезно приняла знаменитую Ахматову, поила чаем, говорила о поэзии. Из детской комнаты отец принес показать гостье полуторагодовалую дочку Иринку, тершую сонные глазки.

Визит удручил Анну: теплый дом, семья, о какой можно только мечтать. И все это взять и разрушить? Она поторопилась уйти. В парке, в укрытии продувной арки, горячо уговаривала провожавшего ее Николая Николаевича расстаться и забыть о ней. Притом была так трагически прекрасна на фоне почти облетевших деревьев и круговерти палой листвы, гонимой порывами ветра, что глаза Пунина наполнились слезами, руки, завладевшие руками Анны, дрожали.

– Умоляю вас, драгоценная моя, умоляю! Если вы уйдете, моя жизнь, моя научная карьера да и семья – все пойдет прахом! Поймите, без вас я совершенно не способен жить. Работать, дышать…

Анна дала себя уговорить. «Знакомая, впрочем, ситуация», – отметила про себя знаменитая разлучница.

Прогулки влюбленных возобновились, но теперь они чаще заходили к Пунину «на чай», особенно в те дни, когда его жена, врач, бывала на дежурствах. В кабинете Пунина царил пыльный уют ученого логова. Анне все здесь нравилось, лишь охватывало легкое содрогание, когда после их свиданий Пунин тщательно обшаривал весь дом, боясь оставить следы. Перетряхивал плед, аккуратно смывал в унитазе черные волосы Анны, внимательно проверял кухню и раковину. Она ждала его в сквере, представляя эти унизительные метания пылкого возлюбленного… «Не замечать… Я – Ахматова, – твердила она себе как заговор. – Странно ждать от жизни мужчину „ростом вровень“, если даже с Гумилевым все наперекосяк вышло».

– Анна, вы задумались? – Он взял из ее пальцев папиросу со столбиком пепла, но пепел упал на паркет, и, встав на колени, Пунин старательно сдул его под диван. – Чай готов! С черничным вареньем! – Он с легким усилием выпрямился и наполнил чашки.

– Отлично. Мое любимое. – Анна вспомнила, как ненавидела собирать чернику в Слепнево в комарином лесу, и не понимала – ради чего затеваются все эти муки? Ради баночки чернильного сладкого варева? Но об этом Пунину говорить, конечно, не стала, изобразила удовольствие, облизав ложечку.

– А ведь мы давно знакомы! – с сюрпризным выражением доложил Николай Николаевич. – Помните, в поезде, идущем в Царское, мы оказались соседями, разговорились…

– Припоминаю смутно. Когда это было?

– В четырнадцатом. Могу сказать точно, ведь я как ученый зануда веду дневник. Сейчас, сейчас найду! – Пунин порылся в ящике стола, достал тетрадь в коленкоровом переплете. – Вот нашел. Двадцать четвертое декабря. Зафиксирована встреча с протокольной подробностью! – Раскрыв страницу, он пробежал текст глазами и быстро захлопнул тетрадь. Испуганное лицо Николая Николаевича удивило Анну:

– Что там у вас? Секретные записки? Признания в любви? Покажите сейчас же!

– Нет, это пустяки, это не стоит даже читать. Сейчас возьму и сожгу! – Он торопливо схватил спички.

– Николай! Если вы сожжете записи, я буду думать черт знает что… Что вы английский шпион или грабите Государственный музей. Дайте сюда! – Она требовательно протянула руку.

Пунин побагровел:

– Но я тогда видел вас совсем иначе… Удивительно все переменилось, как в волшебном зеркале… Идиот, полный идиот! Как я мог написать такое?!

– Да, я «тогда моложе и лучше, кажется, была…», постарела на восемь лет, померкла под тяжестью жизненных испытаний. Нелегок груз. Но отдайте же немедля тетрадь! Зачем вы скрываете? Вы же не гимназист, чтобы стесняться сделанных в дневнике признаний.

Он отдал Анне дневник не без колебаний:

– Поклянитесь, что не обидитесь! Вы же знаете, каким божеством являетесь теперь для меня… Я был ослеплен…

– Не говорите глупостей! – Анна взяла тетрадь с надписью «1914». – О, это был победный год для меня. Вышли «Четки», в меня был влюблен Недоброво, хвост поклонников и обожателей сопровождал после каждого выступления. Меня рисовали, лепили… И конечно, бешенный успех в «Бродячей собаке»…

– Вы были усталой и почти дремали в поезде, идущем в Царское. Я сидел напротив… Вы рассказали много интересного про мир искусства…

Анна припоминала, как всю дорогу гипнотизировала видного мужчину своими «фирменными» приемами – задумчивым, как бы отсутствующим, взглядом, томными движениями усталой знаменитости. Откидывала голову на спинку дивана, прикрывала глаза, нашептывала какие-то стихи… Он, кажется, совершенно обомлел. Молча смотрел на нее, ловя каждое слово… Да сколько было таких встреч, околдованных попутчиков, завороженных поклонников. Анна излучала магию очарования, устоять перед которой было дано не многим.

Она нашла нужную страницу в дневнике и стала читать: «Сегодня возвращался из Петрограда с А. Ахматовой. В черном котиковом пальто с меховым воротничком и манжетами, в черной бархатной шляпе – она странна и стройна, худая, бледная, бессмертная и мистическая. У нее длинное лицо с хорошо выраженным подбородком, губы тонкие и больные и немного провалившиеся, как у старухи или покойницы; у нее сильно развиты скулы и особый нос с горбом, словно сломанный, как у Микеланджело; серые глаза, быстрые, но недоумевающие, останавливающиеся с глупым выражением или вопросом; ее руки тонки и изящны, но ее фигура – фигура истерички; говорят, в молодости она могла сгибаться так, что голова проходила между ног. Из-под шляпы выбивалась прядь черных волос, я ее слушал с восхищением, так как взволнованная, она выкрикивала свои слова с интонациями, вызывающими страх и любопытство. Она умна, она прошла большую поэтическую культуру, она великолепна. Но она невыносима в своем позерстве, и если сегодня она не кривлялась, то это, вероятно, от того, что я ей не даю для этого достаточного повода…»

Анна читала, и каждое слово хищно вгрызалось в ее сердце. Заорать, швырнуть тетрадь в это красивое лицо «ценителя», наговорить гадостей про его шашни под боком милейшей жены, про его клятвы в любви и гаденький страх быть пойманным на месте преступления. Мелко и противно для такого сильного, красивого самца…

Переведя дух, успокоив биение сердца, Анна подняла глаза. Пунин сидел за письменным столом, обхватив руками поникшую голову.

Она секунду поколебалась, но подавила острое желание уязвить его и решила оставить разборки для другого случая. А сейчас, сейчас стоило свести все к шутке.

– Повинную голову и меч не сечет. Немедля сожгите эту гадость – и забудем о ней. – Она положила перед ним дневник. И поняла, что жги не жги она никогда не забудет прочитанного. – А вы, однако, злой, Пунин. С виду такой мягкий, пушистый, а как женщину критиковать – сплошной яд: «истеричка», «кривляка»… Невероятно… Неужели кто-то мог так меня видеть?

– Анна! – Он упал перед ней на колени. – Вы должны забыть мою глупость, я сделаю все, чтобы вымарать из вашей памяти этот бред.

– Боюсь, вам придется непросто. Что ж, выходит, вы мой должник…

Жизнь Ахматовой в годы НЭПа при всех своих абсурдных безумствах приносила какие-то подарки.

Вышли одна за другой три книги: «Подорожник» и два издания «Anno Domini». Они не принесли заметных гонораров, но пролетарских критиков, вопящих, что Ахматова потонула в темах буржуазного адюльтера, несколько усмирили.

Анну защитила сама Александра Коллонтай, разъяснив всем, что «стихи Ахматовой ценны и актуальны, ибо повествуют о пробуждении в женщине некогда попранной гордости и человеческого достоинства». Лариса Рейснер – лидер нового времени, с упоением громившего останки старого мира, признавала, что «для нее поэзия Анны Ахматовой – дорогая страница ее собственной прежней жизни, прежних переживаний и волнений». «Она вылила в искусство, – писала Рейснер об Ахматовой, – все мои противоречия, которым столько лет не было исхода. Теперь они – мрамор, им дана жизнь вне меня, их гнет и соблазн перешел в пантеон. Как я ей благодарна…»

И все же было совершенно очевидно, что Анну Ахматову как представительницу старого мира новые власти только лишь терпят, и то потому, что ее поэзия не укладывается в антисоветскую схему. Более того, представители литературной критики Ленинграда с большой охотой обращались к ее творчеству, спасаясь тем самым от воспевания достоинств новых народных поэтов типа Демьяна Бедного. Именно они, ставшие в послевоенные годы ведущими фигурами советского литературоведения, заложили основу будущего пиетета к феномену «Анна Ахматова». Ее стихи переводили на английский и немецкий. В. В. Виноградов написал исследование, посвященное языку ее лирики. Борис Эйхенбаум занялся анализом поэтических приемов…

Все это стало возможно лишь потому, что творчество Ахматовой не расколола взрывом революционная волна. События Октябрьского переворота словно прошли мимо нее, не вызвав поэтических откликов, как можно было бы ожидать – антибольшевистских. Она слишком была погружена в личные проблемы и слишком брезговала событиями в красной России, чтобы обременять ими свою Музу. В то время как разворачивалась правительственная кампания против Алексея Толстого, Бабеля, Зощенко, обвиняемых во «враждебности рабочему классу», Ахматову упрекали лишь в социальной индифферентности. В эти годы она вообще писала мало, объясняя это погруженностью в личную жизнь с Пуниным.

Почти год им удавалось скрывать свои отношения от жены Пунина, но в 1924 году Николай, не выдержав мучившей его лжи, письменно исповедовался жене: «…Трудно мне вам рассказать, до какой степени мне дорог и мил этот человек, ибо как ваши, так и многие суждения о ней совсем неверны; неповторимое и неслыханное обаяние ее в том, что все обычное – с ней обычно и необычно в самую неожиданную сторону; так что и так называемые „пороки“ ее исполнены такой прелести, что естественно человеку задохнуться; но с ней трудно и нужно иметь особые силы, чтобы сохранить отношения, а когда они есть, то они так высоки, как только могут быть высоки „произведения искусств“; я не буду спорить, моя дружба с ней может быть гибельна для меня, но не только я один предпочитаю эту гибель страху ее потерять или скуке ее не иметь».

Несчастный, инфантильный труженик науки, он и не заметил, сколько раз больно ранил и оскорбил своей «честностью» жену, мать своего ребенка. Говорить о неповторимом, «неслыханном обаянии» и «высоких» отношениях с любовницей он мог бы с кем угодно, но только не с той женщиной, которая преданно и нежно его любила. Потрясенная и униженная Анна Евгеньевна потребовала развода: Пунин добился желаемого.

– Аничка! Я свободен! Галя, – так в семье звали Анну Евгеньевну, – дает мне развод!

– Что, готова подписать документы?

– Не сейчас… Она так взволнована ситуацией, мое признание так неожиданно… Ей надо немного прийти в себя…

– Ну, это мы проходили. – Анна вздохнула. – Вы, надеюсь, просили у жены прощения за измену?

– От всего сердца просил! Галя добрая, славная женщина, и мы жили вполне благополучно… – Он растерялся: вот теперь хвалит Галю, Анна может обидеться… Трудно с этими женщинами.

– Так вот, поверьте мне – ваша милая супруга больше никогда не заговорит о разводе, – категорически заявила Анна. – Я фигура в вашей жизни проходная. Она – постоянная. И не станет рушить семью из-за каприза заболевшего от любви мужа. Галя ведь врач?

– Но ведь я не могу без вас! Клянусь, я уйду из жизни, если вы покинете меня!

В результате перед Анной встал выбор: либо утвердиться в статусе официальной любовницы, по сути – второй жены, либо решительно выйти из игры, пожертвовав своими чувствами к Пунину.

Если оценивать ситуацию с позиции обычной женщины, всеми силами держащейся за приглянувшегося мужчину, решение одно – биться до последнего, оттесняя соперницу. Но речь шла о женщине выдающихся качеств, наделенной, судя по ее стихам, феноменальной гордостью и чувством чести. Какие тут могут быть сомнения? Бежать сломя голову, жертвуя своими радостями, влюбленностью, удобствами. В подвал, на улицу, в заводское общежитие… Пунин грозит самоубийством? Банальная мелодрама, Анна угрозам любовника не верит… Но формально это причина, чтобы выбрать первый вариант – стать официальной любовницей известного всему городу человека. Не дожидаться же, в самом деле, самоубийства? Главным аргументом в решении Анны стал квартирный вопрос: уходить ей было некуда. Да и уходить сама она не умела, ее надо было увести за руку и куда-то пристроить – совершенно внебытовая королева слова…

Глава 3
«Я не любила с давних дней,
Чтобы меня жалели,
А с каплей жалости твоей
Иду, как с солнцем в теле». А.А.

Комната, в которую Анна с Ольгой переехали, продав роскошную квартиру Судейкина, оказалась казенной, принадлежавшей фарфоровому заводу. Анне пришлось ее освободить. Уехать в Бежецк к бывшей свекрови невозможно. Там жила вдова Николая Анна Энгельгардт с болезненной девочкой. Мать, проживавшая у тетки в Киеве, сама нуждалась в помощи. Шилейко, с которым Анна все еще состояла в законном браке, нашел работу в Москве, но уже почти потерянную жилплощадь в Мраморном дворце ему удалось придержать. Он стал присылать крошечные деньги, чтобы Анне хватило на оплату квартиры и на прокорм его огромного сенбернара. Оставалось лишь на папиросы, но и это жилище со дня на день она могла потерять. Анна пожалела о том, что решительно отказалась уехать с Ольгой.

– Не судьба, Олюшка. Завязла я с этим Пуниным… И потом – деньги-то огромные на визу вы мне по доброте душевной ссуживали. А каково мне такой долг нести? Здоровье у меня сама знаешь какое – возок не вытяну. Да и мать больную тут брошу – с ума сойдет. Не говоря уже о Левушке… Крепко я тут застряла. Никак не выбраться!

– Ах, да все же как-то вырываются! – возмущалась Ольга пассивностью подруги. – Потом своих перетаскивают. Ты пойми: Левке твоему тут не житье, отец – расстрелянный враг народа! Да по нем с пеленок тюрьма плачет.

– Ну ведь что-то должно перемениться! – Анна в сердцах раздавила в пепельнице окурок, словно врагов своих душила. – Не вечны же большевики эти смрадные.

Ольга рассмеялась:

– Словечко любимое вспомнила! Как занудит какой-нибудь юный гений в «Собаке» свои «символические откровения», ты отвернешься, только и бросишь с тоской: «Стишки-то смрадные!»

– А сейчас сколько их расплодилось: «За партию! За Ленина!» – смрад!

– Ладно, Анька, ты не бушуй. Я в твою звезду верю. Значит, твой козырь еще впереди. Тебе бы с квартирой подшустрить. Зачем старыми поклонниками пренебрегать?

– Какими же?

– Чем тебе Михаил Михайлович Циммерман плох? Уж как тебя добивался! Заведующий режиссерским отделом Ленинградского академического театра оперы и балета – Мариинки, считай! Жених вполне респектабельный. Как запасной вариант вполне можно рассматривать.

Анна рассмотрела. В пору расцвета романа с Пуниным она часто отлучалась на свидания с Циммерманом, вызывая у Николая Николаевича острую ревность. Она всерьез думала о сближении с холостым Циммерманом, обладавшим жилплощадью и довольно заметным общественным положением. И если бы не вмешался случай – стала бы Ахматова супругой благоустроенного Михаила Михайловича. Но бедняга заболел острой чахоткой и был вынужден уехать в Крым, где вскоре умер, удостоившись теплых стихов Анны Андреевны.

В ноябре 1924 года Ахматовой удалось возобновить прописку в служебном корпусе Мраморного дворца – в сохранившихся чудом «апартаментах» Шилейко. Ситуация для Пунина сложилась вполне комфортная – стоило лишь перейти через сквер к другому флигелю, и он в объятиях любимой.

Но уже через месяц Анну посетил весьма импозантный юноша – выпускник Ленинградского университета, филолог Павел Николаевич Лукницкий. Этот милый молодой человек выбрал темой диплома творчество Николая Гумилева. А к кому же и обратиться за материалом, если не к его вдове?

Встреча оказалась счастливой – взаимная влюбленность сразила обоих. Анна не утруждалась скрывать свои чувства. Пунин совсем заболел от ревности. Он дрожал и заикался, пытаясь «выяснить отношения»:

– Анна, зачем вам этот молокосос? Вы только мучаете меня.

– Вы же искусствовед? А вопрос в духе слесаря. Кто я, вам хорошо известно. Разве вам как искусствоведу не понятно, что творцу требуется определенный накал чувств для созидания? Вы выбрали в подруги не скучную домохозяйку, а личность творческую. Гумилев, венчанный муж, и то даже во время медового месяца ревностью не изводил. Понимал: для меня главное – писать! А следовательно, нужны впечатления, приподнятость чувств…

– А как же я? Разве наших возвышенных отношений, моей безоглядной любви к вам недостаточно для впечатлений, для творчества? – Он почти плакал.

Анна спокойно курила, перелистывая какую-то книгу.

– Послушайте, мой дорогой! – Она захлопнула том. – Только обыватель или революционный коммунист может утверждать, что мы хозяева нашей жизни. Нет, нет и нет! На все воля Божья. Я не звала Лукницкого. Он сам ко мне в дом явился, а значит – привели его пути Господни.

– Я, я – ваш путь! – колотил себя в грудь несчастный Пунин.

– Ах, милый, куда вы денетесь? Этот мальчик появился, озарил и исчез. А вы еще долго будете со мной. Я уже принесла в жертву вашей ревности Циммермана. Несчастный умер с горя, лишившись возможности видеть меня. Теперь вы требуете прогнать Лукницкого? А вы тиран, Пунин.

 
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
 
 
Я-то вольная. Все мне забава, —
Ночью Муза слетит утешать,
А наутро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
 
 
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад…
Черный ветер меня успокоит,
Веселит золотой листопад.
 
 
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?
 

К кому обращено это самобичевательное самолюбование? К Лукницкому? К Пунину? Ко всем. Беспроигрышный вариант – тема уязвленной и даже «беснующейся» совести. Любовная лирика Ахматовой приобретает напряжение. Рамки традиционного любовного треугольника раздвигаются, показывая человеческую душу в ее страданиях и боли. В масштабах глобального бедствия, несоизмеримого с конкретной, банальной житейской ситуацией.

После долгих колебаний Анна, избегая ревнивых страданий Пунина, отказалась от встреч с Павликом Лукницким (он еще появится в ее жизни, став летописцем великой Ахматовой). Не успел Пунин перевести дух, как свалилась новая беда – на горизонте Ахматовой вырисовался человек, способный в самом деле заставить ее забыть робкого искусствоведа и успешно решить квартирный вопрос.

В те годы Борис Андреевич Вогау, молодой провинциал с немецкими корнями, был не только известным беллетристом, опубликовавшим под псевдонимом Борис Пильняк роман «Голодный год», но и человеком знаменитым. Еще в 1922 году Анна Андреевна была приглашена на чествование Пильняка в ресторан, где с большой пользой для себя познакомилась с Фединым.

В 1924 году они вместе выступали на литературных вечерах. После одного из выступлений Пильняк написал в «Чукоккале» Чуковского, что Ахматова «была похожа на черный бриллиант».

Несмотря на близкие отношения с властью (Пильняку благоволил сам Сталин), окружающие ценили Бориса как добряка, остряка, щедрого на помощь и доброе слово компанейского человека.

Он был неравнодушен к Анне Андреевне и, как она утверждает, несколько раз делал ей предложение. А когда проездом бывал в Питере, непременно присылал корзину роз. Верны ли утверждения Ахматовой относительно брачных намерений Пильняка, трудно сказать. Ведь блистательный холостяк был свободен от семейных уз короткое время в середине двадцатых – между разводом с первой и браком со второй женой. Но корзины красных роз – деталь красноречивая, их удостаивается лишь предмет страсти.

В 1934 году, купив в Америке очередную машину, Пильняк – смешливый, элегантный, в черном иностранном берете – явился на своем роскошном «Форде» в Ленинград и катал Анну Андреевну по окрестностям. Сплетни зафиксировали развитие бурного романа.

Однако отказы Ахматовой составить завидному жениху партию если и были на самом деле, то имели, по ее словам, веское основание: Пильняк был человеком не ее круга – из простой семьи, мало образован и слишком ухватист в карьерных и денежных делах. Вот уж беда для живущей на птичьих правах невесты! Остается лишь заподозрить, что и здесь, как во многих других случаях, Ахматова придумывает благовидный предлог для своего неустройства: простое происхождение, влиятельное положение жениха – сплошное «фи». Приходится сомневаться и в реальности брачных намерений Пильняка.

Удачливому, ловкому, всегда радующемуся жизни писателю коллеги завидовали самой черной завистью. В самом деле – ездит в Америку менять машины! Буквально напрашивается на неприятности. Коллеги – инженеры человеческих душ – преуспели в перечислении грехов «врага народа» Вогау. Арестованный по ложному доносу, Пильняк умрет в тюрьме в 1938 году, Анна напишет ночью стихи на смерть друга:

 
Все это разгадаешь ты один…
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
Тот солнечный, тот ландышевый клин
Врывается во тьму декабрьской ночи.
 
 
И по тропинке я к тебе иду,
И ты смеешься беззаботным смехом,
Но хвойный лес и камыши в пруду
Ответствуют каким-то странным эхом…
 
 
О, если этим мертвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своем, тужу,
И каждому завидую, кто плачет,
 
 
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага…
Но выкипела, не дойдя до глаз,
Глаза мои не освежила влага.
 

До этого трагического момента Пильняк, пользуясь возможностями приближенного к властям, еще успеет прийти на помощь Анне.

Пунин оказался на редкость покладист в роли «задушевного друга». Человек бесхарактерный, порядочный до наивности, он привел любовницу жить в свою семью, когда она развелась с Шилейко и потеряла право на его «берлогу». Анна вносила в семью Пуниных деньги на питание и получила свою комнату. Но это странное положение не могло продлиться долго. Внедрившаяся в семейный дом любовница пыталась найти выход – просила друзей подыскать ей комнату, гостила в Москве, умоляла Николая Николаевича как-то решить ситуацию. Но выхлопотать лишнюю жилплощадь он не мог, развестись больше не пробовал и всякий раз, боясь потерять Анну, возвращал ее с заверениями о совершенной неспособности жить и работать без нее. В конце концов к сложившейся ситуации вроде бы все привыкли. Квартира Пунина стала для Анны спасением. Но несмотря на то что Пунины в 1926 году прописали ее на свою жилплощадь (боясь распространившегося в те годы подселения), она никогда не считала ее своей и называла отстраненно-торжественно Фонтанным домом.

Пунины вели себя деликатно, всегда принимали знакомых Акумы (это имя закрепилось за Анной), не возлагали на нее, категорически неприспособленную к быту, никаких обязанностей по хозяйству. Сам Николай Николаевич, несмотря ни на что, согревал Анну любовью, был ее надежным единомышленником. На многое у них оказались сходные взгляды: на ужасы политической обстановки, на религию, к которой Анна с каждым годом все более приникала. А главное – он нежно и преданно любил ее. И она расцвела, вернула прежний вес, обрела покой. Целых пять лет они, при всей нелепости ситуации, ухитрились быть счастливыми. Однажды весной Анна с Николаем забежали к ее приятельнице переждать дождь. Оба насквозь промокшие, они хохотали и радовались как дети. А когда Анна Андреевна переоделась в предложенную ей юбку и кофточку цвета палевой розы, и сразу вдруг помолодела и похорошела, Пунин смотрел на нее добрым и смеющимся, почти счастливым взглядом. Было ясно – эта весна для них двоих. И хотелось, чтобы она не кончалась.

В 1925 году было принято и опубликовано известное постановление ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы».

После успешных выступлений Ахматовой в Ленинграде и в Москве весной 1924 года это постановление, в сущности, означало прекращение литературной деятельности писательницы. Ее перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на литературные вечера. Мариэтта Шагинян, встретив Ахматову на Невском, улыбнулась: «Вот вы какая важная особа: о вас было постановление ЦК – не арестовывать, но и не печатать». Убийственная опала для поэта.