Текст книги "Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»"

Глава 10
«Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха…» Н.Г.

В Италии Анну подташнивало, а в сентябре 1912 года в Слепневе родился мальчик. Лев – Гумильвенок. Два месяца Анна кормила сына грудью, до восьми, как полагается по традиции, была рядом с ним, а потом уж заботу перехватили бабушки и няни. Свободу Анны материнство не ограничило.

Гумилевы купили в Царском Селе новый дом, а старый, совсем уж ветхий, сдали в аренду. Двухэтажный, увитый диким виноградом, этот дом привлекал всех особым уютом. В комнатах было тепло даже в морозы, старый паркет поскрипывал, в застекленной столовой пышно цвели кусты азалий, вереница комнат, и почти в каждой – диваны с мягкими подушками и полки с томами до потолка. В библиотеке запах старых книг, духов, пыли, хорошего табака. К созданию этого уюта Анна не имела никакого отношения. Устройством жилища в основном занималась мать Николая Степановича. Анне же, совершенно равнодушной к бытовым проблемам, удавалось пройти чуждой тенью по всем домам, в которых ей приходилось жить.

Свою комнату, в которой Гумилев планировал проводить заседания «Цеха поэтов», он украсил трофеями путешествий, весьма выразительными. Анна, всех этих жутких масок, перьев, тесаков и страшных сверкающих ножей не терпевшая, тоскливо оглядела новый кабинет мужа.

– Тебе удалось и здесь сохранить свой мир. Варварская экзотика. Выдолбленного каноэ с веслом не хватает.

– А вот это тебе как? – Довольный декором, Николай погладил бивень слона, вмонтированный в отделку камина.

– Это впечатляет. Фаллическая символика тебе к лицу. Бивень, нос, фаллос – предметы одного ряда. По крайней мере, как болтают, по величине. – Смягчая резкость шутки, Анна обняла мужа за плечи. – Наверно, я слегка тебе завидую. Ведь сама даже ни на минуту не задумалась над тем, как украсить свою комнату. Была бы бумага и чернила.

– Так это у вас, душа моя, дух бродяжничества и перемены мест. А я, выходит, – существо оседлое, о жилище своем пекущееся.

(Анна и Николай все еще использовали обращение на «вы» в ходе «официальных» бесед. Интимное «ты» означало у них разрядку напряженности.)

– Чего же ты ждал от приморской девчонки? Я же почти цыганка! Хочешь, погадаю?

Николай спрятал руку за спину:

– Боюсь предсказаний.

– А сам все время каркаешь про свою раннюю гибель на чужбине – юные маги в пурпуровых хитонах и прочие оперные декорации.

Николай потемнел. Насмешка Анны больно задела его. Главное – не подавать вида. Он резко протянул ей левую ладонь:

– Гляньте, ворожея ненаглядная. Может, счастливые перемены в браке увидите. Бывает ведь, что новые линии появляются? И согласитесь: «пурпуровый хитон» – это красиво.

– По мне уж лучше «юные маги». Но если честно – созданная тобой картина впечатляет. Я просто вредничаю.

Анна взяла его руку. Она уже гадала ему несколько раз. И каждый раз врала, да еще внушала себе, что придумывает в хиромантии больше, чем знает на самом деле. Линия жизни Николая обрывалась почти в центре ладони. Резко, словно ее стерли. Смерть в тридцать лет. Вначале дрожала, отпуская его в эти чертовы странствия, а свекровь шепнула: «Да не бойся, мы, Гумилевы, от пуль заговоренные». Так она и стала думать, а Николаю про обрыв линии жизни не говорила.

Николай не раз бывал у африканских колдунов с целью прояснения будущего – огонь черный жгли, в бубны били, кровь орла по воде пускали туземные умельцы. И молчали. На разрисованном темном лице никаких эмоций. Руки к небу воздевали, завывали волком. Переводчик говорил:

– Ты, господин, молиться духам своим должен. Много молиться. Духи против тебя сильные идут. Кровь голубя в полнолуние пить надо.

Он согласно кивал, руки складывал лодочкой – непременно, мол. Но сейчас ладонь Анне протянул с вызовом: над стихами его надсмехается, себя ясновидицей выставляет, а слова из нее лишнего не вытащишь. Вот и сейчас лишь глянула на руку мужа, пожала плечами и отвернулась:

– Ничего нового. Сынок умный вырастет. Жена – ветреная. Но не одна. И детишек еще – куча.

– Это я уже слышал. Но индейскую принцессу пока себе не подыскал.

– Далеко ездить не надо. Тут найдешь.

Анна обзавелась яркими подругами. Среди них были постоянные посетительницы «Бродячей собаки» – княжна Саломея Андроникова и Ольга Глебова-Судейкина, танцовщица и актриса профессионального театра – задорная Коломбина кабаре. «Веселый бог» щедро одарил ее. Эта очаровательная, жизнерадостная молодая женщина умела все, что не давалось Анне, – петь, печь, рисовать, мастерить удивительных кукол, расписывать фарфор, быть бесшабашной резвушкой, душой компании. (Анна лидерство подразумевала за собой, потому и уступала «арену» веселушкам, лишь выгодно оттенявшим ее отстраненную загадочность.)

Но самой близкой по-прежнему оставалась Валя Срезневская, бывшая Тюльпанова. Валя вышла за врача и жила теперь в квартире мужа-профессора при больнице.

Анна застала ее за готовкой обеда. Кухня была полна дыма, Валя ловко управлялась со сковородками и кастрюлями, в которых, судя по запаху, варились борщ и компот.

– Вот – обед готовлю. У Вяч Вяча (Вячеслава Вячеславовича) больничное питание жуткое! Вовсе не ресторан. А язва желудка нам не нужна.

Анна загляделась на новый облик раскрасневшейся подруги:

– Какая ты, Валя, все же женственная. Даже фартучек и борщ тебе к лицу. – Она закурила, присела боком на кухонную табуретку – с прямой спиной, нога на ногу, не включаясь в кухонную композицию. – Знаешь, я никогда ничего не готовила Гумилеву. Смешно, да?

– Зато стихи ему писала. Я обычная домохозяйка, а ты известная личность. У тебя столько поклонников, – она закатила глаза, – не пробиться. Литературный вечер в здании Думы на Невском прошел с фурором. Ты в лиловом платье «вся такая эстетная, вся такая изящная», взгляд из-под челки, загадочность, словно фея из другого мира… Мы с Вяч Вячем даже в антрактах к тебе не смогли протиснуться, молодежь стеной окружила богиню. Студенты, курсистки, интеллигентная публика – все с ума посходили. Твоими стихами зачитываются, учат наизусть, декламируют на всяких студенческих вечерах, а молодые поэты стараются тебе подражать! После вечера нам с мужем пришлось плестись домой со своим букетом. Так и не прорвались к «звезде» – куда нам, целая гурьба вышла тебя провожать… – Валя с грохотом сдернула крышку с побежавшего борща, обожглась. – Фу, черт! Сбежал-таки… Теперь плиту мыть.

Упавшая крышка, сделав полукруг, подкатилась прямо к туфельке Анны. Она недовольно отстранилась:

– Вот сейчас начнешь плиту драить, чтобы твоя никчемная подруга совсем от стыдобины зачахла. Давай лучше в твоей комнате посидим, а то я тут себя чувствую лишним человеком, как Печорин на светском рауте.

– Ладно, борщ готов, котлет полная миска. Попробуешь моей стряпни? – Валя достала из буфета тарелки. – Что изволите подавать: борща со сметаной или сразу второе? Салатик, между прочим, из редисочки со сметаной!

Анна поморщилась:

– Ты же знаешь, с аппетитом у меня плохо. Лучше поболтаем под винцо в твоем «будуаре». Нет… Давай и котлету. Без редиски.

В маленькой комнате Вали, декорированной темно-красным бархатом («так теплее»), они уселись, как провалились, в мягкий, глубокий диван. На столике, как всегда на посиделках подруг, присутствовали бутылка вина, печенье, любимые Ахматовой чищеные грецкие орехи. Дымилась и вкусно пахла одинокая котлета, не оставившая Анну равнодушной.

– Слушай, Ань, все знают, что я с тобой дружу, и просят передать всякое: то открытки, то цветы или даже конфеты.

– Все на помойку. – Она со смаком жевала. – Котлета – прелесть! А конфеты, что воздыхатели несут, – на стол или раздать в больнице.

– Ты прямо чудо в перьях! – возмутилась Валя. – Это же благодарность! Они же от всего сердца! Твои стихи такие простые, такие разговорные по форме, но сложные и глубокие по содержанию.

– Заучила из рецензии? Больно складно заговорила. Да только не о том.

– Хорошо… Если говорить нескладно, своими словами, то получается вот что: женщинам кажется, что ты пишешь именно о них. Вернее: подслушала, подсмотрела, угадала и описала в недоступной им поэтической форме их же переживания. Только глубже и серьезней, чем им представлялось. Через тебя они свои чувства на высоту подняли. Носы позадирали, весь свой романчик в мировом масштабе узрели! А каждый мужчина мечтает оказаться на месте твоего мужа. Да, да! Что смеешься? Они же все думают, что ты пишешь только о них!

– Это в самом деле анекдот! Жаль, Николаю и в голову такое не придет. – Улыбка Анны всегда несла тень мученичества и легко переходила в выражение скорби. – Знаешь, у меня еще один жуткий недостаток обнаружился от всей этой славы – не выношу, когда меня хвалят. Потому что хвалить лезут, как правило, идиоты. Как-то после моего чтения один умник с эстрады стал расписывать мое «удивительное дарование», да еще с Пушкиным сравнивать!.. Погоди, прожую… Представляешь?! Я встала и ушла! Ненавижу! Зачем же Пушкина трогать? Всегда чую фальшь.

– Так я ж честно… – растерялась Валя, протягивая подруге салфетку…

– Мы свои. Тебе верю. А всяким придуркам лучше бы помолчать… – Анна закурила, проследила полет голубых колец. – Понимаешь, Валюха, я ведь и сама не знаю, как это все происходит. Вроде вырастает история… Так себе – обычная. Но в самой глубине моего существа живет какая-то пугающая дисгармония. Она-то и рвется наружу, искажает оптику и, сдвигая обычное за грань привычного, даже понятного мне… Вдруг нечто темное, пронзительно печальное накроет…

– И отсюда смертельная жуть, являющаяся в самом конце…

– Даже не жуть… Я и говорить об этом не могу. Внутри какое-то клокотание, подземный гул, движение изначальных пластов, на которых держится жизнь… Скорбь обо всем живущем… – Анна загасила папиросу и решительно поднялась. – Нет, это не объяснишь. Пусть другие думают.

Глава 11
«И снова, рыдая от муки,
Проклявши свое бытие,
Целую я бледные руки
И тихие очи ее». Н.Г.

Романы Анны не выстраиваются в цепь – это сложная, многолинейная система взаимоотношений разной степени глубины и полезности. Сопоставлять даты даже самых важных любовных историй, определять длину «донжуанского списка» Анны было бы интересно частному детективу, кабы такого нанял ревнивый муж. Но муж старался отвлечься от уязвлявших его достоинство мыслей сочинением стихов и изучением карт новых походов. Чай с малиной он и вправду не любил – всегда, словно в супе, болтается какая-то муть, и вкус блеклый. А от крика детей мурашки по спине бегают. Кроха какой-нибудь, ангелочек, сплошная нежность, а как затрубит с осатанением – не хуже архангела Гавриила. Анна все точно подметила. А он знал о ее увлечениях и старался сам добрать эротических впечатлений на стороне.

Роман Анны с Чулковым длился долго – то разгораясь, то почти угасая. Они вместе ездили и в Париж, и в Киев. Вместе осматривали соборы, очищались в атмосфере лавры. Поездки с Чулковым в Киев оказывались для Анны куда удачнее, чем в Париж, – здесь они были одни. Если не учитывать, что почти одновременно в этом же городе свиданий, каким Киев стал для Анны, она встречалась с другим мужчиной, которому напишет немало стихов, которого признает одним из главных учителей в своей жизни. И… предаст.

В 1913 году Николай собрался в экспедицию под эгидой Академии наук и военного ведомства. Снова в Африку, для сбора научных материалов. И снова наверняка на полгода. Стол в его кабинете был завален бумагами, ковер на полу – ящиками, коробками, какими-то хитрыми приборами. Анна ворвалась словно фурия – она только что узнала о предстоящем отъезде мужа. Пнула ногой коробку с банками тушенки, скривилась от боли.

– Кирпичи перевозите? Знаешь, что я окончательно поняла? У меня муж – бродяга и отшельник. И плевать мне на Академию наук и всякие там ведомства!

– А у меня жена – «бражница и блудница». По три дня дома не бывает. Не спрашиваю… не спрашиваю… – Иронично ухмыляясь, он поднял руки. – Так и не заметили бы, что муж уехал.

– Какая разница? Уехал, приехал… Все равно не со мной.

– Это вы не со мной.

– Интересно, где причина, а где следствие? Кажется, это вы начали семейную жизнь с полугодового отсутствия! Бросили «соломенную вдову» чуть не сразу после венца. – Она подбоченилась, в голосе появились не до конца искорененные «дворняжьи» интонации.

– А не вы ли, милая моя, прямо в медовый месяц закрутили роман с этим итальянским красавчиком, а потом еще ездили к нему, прикрываясь нелепой ложью?

– Вы тоже ездили куда-то, и я не спрашиваю, к кому. Бродяга и безответственный индюк!

– Анна! Разве поэт может так сказать? Безответственный индюк? Это рыночная лексика!

– А что с меня взять – дитя улицы. – Она присела на подлокотник его кресла и с торжеством, полным, глубоким голосом прочла:

 
Вижу выцветший флаг над таможней
И над городом желтую муть,
Вот уж сердце мое осторожней
Замирает, и больно вздохнуть.
 
 
Стать бы снова приморской девчонкой,
Туфли на босу ногу надеть,
И закладывать косы коронкой,
И взволнованным голосом петь.
 
 
Все глядеть бы на смуглые главы
Херсонесского храма с крыльца
И не знать, что от счастья и славы
Безнадежно дряхлеют сердца.
 

– Эге… Да ты молодец! – неожиданно обрадовался Николай. – Это меня зацепило. Это настоящее! – Он обнял жену. – Поздравляю, коллега!

Она отстранилась, сосредоточенная на какой-то своей мысли: – Все было настоящее – кисмет, как говорили мои давние предки. Судьба…

– Ты о чем? – Николая насторожил ее серьезный тон.

– О мучившем тебя вопросе… – Она опустилась в кресло рядом, поставила на ковер пепельницу, закурила. Заметила, как напряженно застыл Николай. Заговорила быстро, словно торопясь сбросить тянувший ее книзу груз: – Я видела этого мужчину один раз – мы провели вечер и ночь в убогой гостинице на окраине маленького городка. А потом я три года ждала от него письма – каждый день бегала по жаре на почту. Меня даже за сумасшедшую принимали. Я могла умереть от любви.

– Какой любви? Какой такой любви?! Это же, это же… умопомешательство! Кто он? – Николай вскочил, выпрямился, словно перед вызовом на дуэль.

– Интересно, на моих нынешних поклонников вы так зубы не скалите.

– Так ведь он был первым! Он опередил меня. И если бы не этот случайный прохожий, возможно, у нас с вами все сложилось бы по-другому!

– Не думаю, Коля. – Анна поникла. – Мы не так свободны от высшей воли, как считаем. Что-то случилось там – наверху. Кто-то важный приказал: «Выдать ей любовь. Настоящую и единственную». Все… – Она загасила папиросу, поднялась и медленно пошла к двери. Остановилась в проеме, повернула к нему горбоносый профиль. – То, что есть и еще будет, – игра. Игра между мной, «жертвой» и моей Музой.

– Значит, других настоящих не будет?

Анна покачала головой:

– Тебе беспокоиться не о чем.

Он уехал на другой континент. Весь в заботах и в жару – врачи полагали, что у Николая Степановича начинается тиф, и настаивали на том, чтобы он остался дома. Но удержать Гумилева никто не мог. Экспедиция отбыла в назначенный срок.

И вдруг письмо. «Милая Аника, я уже в Одессе и в кафе почти заграничном… Я весь день вспоминаю твои строки о приморской девчонке, они мало что нравятся мне – они меня пьянят. Так просто сказано и так много. И я совершенно убежден, что из всей постсимволической поэзии ты да, пожалуй, Нарбут окажетесь самыми значительными».

Дорогой подарок – признание Гумилева. Уничтожая всякую переписку, Анна сохранит несколько бумаг. Среди них и это письмо.

Жаль, что у них не сложилось – не могло сложиться! Он, с гипертрофированным чувством собственного достоинства, искал в женщине царицу и покоренную рабыню одновременно. Укротитель по природе своей, он должен был ежечасно бороться со стихией – природой, женским коварством, смертельной опасностью. Она, более всего ценившая свободу, покоряться не умела, нуждалась в мужской поддержке и беспредельном послушании. И без всяких обременительных обязательств. Какие могут быть обязательства у той, которая всецело подчинена одному зову, одной власти – велениям своей смуглой Музы?

Как-то, прибираясь в шкафу Николая, Анна обнаружила связку женских писем. Писала «любимому и единственному Коленьке» Ольга Высотская – молоденькая белокурая актрисулька из театра Мейерхольда. Анна читать не стала – отвратительно. Конечно же, он имеет право развлечься на стороне при такой ледяной жене. И пусть! Забыть, наплевать. Никогда не рыться в чужих бумагах. Анна засунула письма на место, вытерла ладонь о юбку, словно испачкалась.

 
Жгу до зари на окошке свечу
И ни о ком не тоскую.
Но не хочу, не хочу, не хочу
Знать, как целуют другую…
 

Часть третья

 
Там за островом, там за садом
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей,
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?
 

Анна Ахматова

Глава 1
«Я только вздрогнула: этот
Может меня приручить…» А.А.

Анне везло на мужчин, которые хотели и могли отшлифовать ее дар. Гумилев, первый беспристрастный учитель светскости и стихотворчества, немалую роль сыграл в формировании Ахматовой как поэта. Георгий Чулков помог веско прозвучать ее имени. Его слова об Анне Андреевне определили отношение художественной элиты к молодой поэтессе.

И вот произошла встреча с Николаем Владимировичем Недоброво, о влиянии которого сама Ахматова вспоминала как о решающем. Блистательный литератор, поэт, критик, историк, стиховед – Николай Владимирович работал над большой книгой о Федоре Тютчеве и внимательно следил за современным художественным процессом. Задумав организовать «Общество поэтов», Недоброво захотел украсить новое объединение самыми элегантными и модными дамами столицы.

Обдумывая кандидатуры персон, способных поднять популярность нового Общества, Недоброво вспомнил и о супруге Гумилева. Примадонна «Бродячей собаки», любимица питерской молодежи, да к тому же – красавица с отличными манерами. Он послал Анне приглашение на открытие «Общества поэтов».

Несколько раз в «Башне» Анна встречалась взглядом с господином, одетым в высшей степени элегантно. Глаза его были фиалкового цвета, а лицо… В него хотелось смотреть не отрываясь. Тонкие, идеально выписанные черты и необычайно бледную кожу с легким, как на фарфоре, румянцем покрывал налет печального одухотворения. Заходил Николай Владимирович Недоброво и в «Собаку», но чрезвычайно редко – подобные увеселения, очевидно, были не в его вкусе.

Анна рассказала о приглашении приятельнице – Сазоновой-Слонимской, и та пришла в восторг:

– Я буду счастлива, если вы подружитесь с этой феноменальной семьей!

В апреле 1913 года в петербургской квартире Недоброво состоялась встреча по случаю открытия «Общества поэтов». Анна была поражена эксклюзивно-антикварной обстановкой дома, свидетельствующей не только о достатке, но и о вкусе хозяев. Все детали убранства здесь, вплоть до мелочей, были явно музейного достоинства. Соответствовала дворцовому интерьеру и встречавшая гостей супружеская чета. Хозяин – в безупречном фраке, с блестящими, на пробор причесанными волосами, и хозяйка – в бриллиантах сокрушительной ценности.

Приглашенный Недоброво Александр Александрович Блок, прочтя свою новую пьесу «Роза и крест», откланялся. Затем чтения продолжались до самого обеда. Читала и Анна.

Обед незаметно перешел в ужин. Свечи в канделябрах шестнадцатого века, музейный фарфор, официанты в перчатках… Анна в любимом длинном черном платье и черной кружевной испанской шали гордо сидела с прямой спиной на резном стуле венецианской работы. На шее – крупные агаты, привезенные Гумилевым из дальних стран. Нет, «дворняжкой» она себя не чувствовала, потому что уже видела, как отреагировали на ее стихи приглашенные и, главное, хозяин. В его взгляде огонь восхищения Анной боролся с тайной мукой. Ей была знакома природа таких взглядов: он желал ее и как поэта, и как женщину.

В курительном салоне Анна села на мягкую кушетку с золочеными кистями. Комната, напоминавшая дворцовые покои в каком-нибудь флорентийском дворце времен Ренессанса, способствовала задумчивой мечтательности. Она пускала дым в покрытый фресками потолок, размышляя, почему такие мужчины и такие дома достаются другим женщинам, и в подметки ей не годящимся.

– Вот вы где, дорогая! Можно присоединиться? – Присев в кресло напротив Анны, Сазонова закурила пахитоску в длинном мундштуке. – Как я рада, что вы здесь! Кажется, впервые в этом чудесном доме? Смущены роскошью? Право же, это не буржуазная, а подлинно аристократическая роскошь. Каждая вещь в этом доме имеет художественную, эстетическую ценность. Поверьте, хозяева умеют наслаждаться настоящим искусством и вещами с историей.

– Представительная пара. Прекрасный дом. – Чужое богатство не вдохновляло Анну. Сазонову, напротив, переполнял восторг.

– Утонченная внешность и изысканность манер хозяев не случайны. На них поработало несколько поколений древней ветви русских аристократов. Наследственность. И Любочка прелесть – вы непременно подружитесь. Согласитесь, это именно та редкая женщина, которую можно было бы представить рядом с Николя. А какая романтическая влюбленность связывает их!

– Право, они удачно нашли друг друга, – согласилась Анна, понимая теперь, что брошенный на нее взгляд фиалковых глаз она истолковала слишком лестно для себя.

– Сейчас я поведаю вам об их прелестном романе! – засияла Сазонова в предвкушении рассказа. – Любочка Ольхина считалась первой красавицей Петербурга. Далекая от богемы, рафинированная питерская интеллигентка…

– И аристократка?

– Фамильное древо Недоброво ломится от знаменитых предков. Любочка – дворянка, хороших кровей и с огромным приданым. На одном из вечеров в Академии художеств ее познакомили с лучшим танцором столичного света – красавцем Недоброво. Да и Любочка танцевала прекрасно – пленяла лебединой грацией. На них любовались, и всем прямо тогда стало ясно, что путь у этой пары один – под венец!

– А вот я вовсе танцевать не умею и всегда стесняюсь в рафинированном обществе. – Романтическая история разозлила Анну. Эта богатая буржуазка выросла в розовой детской и без усилий получила все, да еще ухватила самого прекрасного принца столичного света. – Моя родословная, думаю, заслуживает не меньшего внимания. Но я стараюсь не хвастаться своим происхождением. В наше демократическое время как-то смешно кичиться предками. И потом… Когда чувствуешь свой путь, свое дело… бриллианты теряют ценность.

– Ах, разумеется, с таким даром, как ваш, дорогая, украшать себя драгоценностями излишне. Вы сами – бесценный бриллиант.

– С комплексом парвеню. Мое детство прошло, в сущности, у моря. Я предпочитала игры с местной ребятней прогулкам со скучными боннами.

– Вы родились бунтаркой – это же ясно! Муштра – не ваша стихия. «А он, мятежный, ищет бури…»

– Как точно вы угадали: моя стихия – море. Жаль, здесь не могу продемонстрировать свое мастерство плавания. Ну, а манеры… Ношу шали, потому что не знаю, куда деть руки! – Анна сдержалась, чтобы не упомянуть о «дворняжьем» прозвище.

– Именно вы, моя дорогая, ввели шали в моду. Заметили? Три из десяти дам сегодня были в шалях. А в плане стиля и оригинальности вы кого угодно заткнете за пояс – совершенная индивидуальность.

– Николай Владимирович уже пригласил меня на следующие поэтические чтения. Буду думать, что я ничем не хуже Любочки, несмотря на отсутствие сногсшибательных да и всяких иных бриллиантов. Богатство – это отдельное достоинство. Легко, правда, превращающееся в недостаток.

– Не в данном случае. Любочка тратит огромные средства, чтобы окружить своего мальчика роскошью и вниманием. Она ведь на семь лет старше и совершенно без ума от мужа. Эстетка, а он сам – произведение искусства!

– На редкость интересная внешность. Из позапрошлого века. Такие руки можно увидеть только на портретах старых мастеров. Невероятно нежная и в то же время сильная кисть!

– А его зубы? Обратили внимание? Жемчуг, и первосортный. Нет, среди живых такого совершенства не бывает!

– Выходит, он небожитель, спустившийся к нам, грешным, по Всевышнему повелению. – Анна загасила папиросу в бронзовой пепельнице времен Херсонесского царства. – Меня поразили глаза. Немного калмыцкий разрез, а как распахнет – такое голубое сияние, что вроде даже ладаном пахнет.

– Как верно подмечено! Мало кто может противиться блеску глаз Николя. Часто спорщик отступал даже не перед логическими доводами Николая Владимировича, а перед внезапно раскрывшейся синей бездной с черным огнем в середине!

– Мне кажется, вы влюблены в Недоброво.

– И не скрываю! Все в него влюблены и совершенно спокойно могут говорить об этом, потому что у Любочки не может быть конкуренток. Знаете, как Николя звали в интимном кругу в пору студенчества? «Перламутровый мальчик» или «фарфоровый мальчик». Такой нежный, что, кажется, ветром можно сдуть. Но в своих убеждениях – кремень!

– Поразительное совершенство! – Анна злилась, как всегда, когда сталкивалась с чужим благополучием. Тогда, в гостях у гимназиста Гумилева расстроилась из-за его библиотеки, зверюшек. Неужели банальная зависть? А разве не соперничество, вызванное завистью, толкает нас к совершенству? «Зависть – сестра соревновательности», – это еще Пушкин заметил.

– Представляю, сколько завистниц у Любочки и какая меня ждала бы конкуренция, вздумай я завоевать хотя бы симпатию Недоброво. – Анна преувеличенно громко вздохнула. – Пусть их! Не люблю толкаться.

– В народе говорят: «не в свои сани не садись»! Если бы вы знали, душенька, как часто мне, да и другим приходится твердить это, – еще более бурно вздохнула Сазонова, искоса глянув на Анну.