Текст книги "Анна Ахматова. Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»"

Глава 7
«Отчего же, отчего же ты
Лучше, чем избранник мой?» А.А.

Анна стала чаще ездить в Петербург к Вале Тюльпановой, ходила на выставки, литературные вечера, посещала «Башню» Вячеслава Иванова, где собирался регулярно весь художественный бомонд. Чутье, вкус, память – эти качества помогали ей улавливать новые веяния в легких беседах и умных дискуссиях. Она, безусловно, многое взяла от своего уникально одаренного Серебряного века – прежде всего необычайно и виртуозно развитую словесную культуру, а также и самый дух новаторства, пронизывающий эти десятилетия. Но было и еще одно качество, помогавшее молодой поэтессе вырваться в первые ряды, – она разбиралась в мужчинах и умело использовала их. Неспособность влюбляться до умопомрачения позволяла ей сохранять разумную дистанцию в отношениях – соблюсти в нужных пропорциях увлеченность и рациональный подход к воздыхателю.

Анна ухитрялась вынашивать параллельно несколько влюбленностей – и каждая приносила свои плоды. Жизнь наполнялась смыслом, Муза дарила стихи, Ахматова посвящала их возлюбленным, а число поклонников ее лирического дарования все росло. Они наперебой писали стихи в ответ своей «луноглазой волшебнице» и помещали хвалебные отзывы в поэтических журналах о ее таланте.

Но все это – в порядке общего кипения литературной жизни. А Анне нужен был громкий резонанс в прессе, отзыв влиятельного критика. Она старалась поддерживать отношения с Чулковым, тем более что встречи с этим красивым, безупречным джентльменом всегда давали ей ощущение легкости и собственной значимости. Он умел сказать о ее стихах без банальных комплиментов и именно то, что она хотела бы слышать, – глубоко и точно…

Однажды в осенний вечер Чулков пригласил Анну к себе, прочесть главы почти завершенного романа. Он уже не раз читал ей куски своего сочинения, и она была в курсе вполне реалистического сюжета. Чулков, вуалируя имена и детали, рассказывал о своей теперешней невлюбленности в Любочку Менделееву, с которой у него был известный всем (и описанный в «Слепом») роман. Георгий умел воспламеняться и гаснуть, а, погаснув, не мог понять, что так волновало его в бывшем кумире, почему так неприглядны отцветшие в саду хризантемы? Но с Анной – нечто иное. Шло время, и кажется, первый жар давно остыл, однако их временами тянуло друг к другу, и свидания приносили обоим необременительную радость…

Вино, камин, свечи, за зашторенными плотным гобеленом окнами лепил в стекло мокрый снег.

Георгий освободил пришедшую на свидание даму от тяжелых влажных одежд. Прижал к груди, жадно вдыхая аромат ее тела.

– Промокла вся! Голубушка моя, немедля садитесь у камина, забирайтесь с ногами в кресло, берите вот эту огнедышащую чашу грога и слушайте. – Он подал ей высокий бокал с плавающим в горячем крепком напитке ломтиком апельсина.

Черные кудри до плеч, свитер толстой вязки с грубым воротом – в нем было что-то разбойничье-театральное. Сделав пару медленных глотков, Анна отставила бокал, потянулась. Все ее возлюбленные знали о воздетых руках Анны – «взлетевших рук излом больной».

«Разбойник» умело и легко подхватил длинное, почти невесомое тело, положил на толстый ковер.

– «В глазах улыбка исступленья», – процитировал он стихи Анны, умело справляясь с ее узкой, застегивающейся сбоку на крупные пуговицы юбкой. Она закрыла его рот поцелуем…

Через некоторое время чтение романа продолжилось. Чулков расхаживал перед свернувшейся в кресле Анной:

– Так вот, мой герой по фамилии Лунин, как вы помните, художник-портретист, хотел написать портрет дамы… А когда увидел ее распущенные волосы и глаза, потемневшие от страсти… он богомольно прижался к ее ногам… Вот так! – Георгий припал к стопам своей дамы.

– Я помню – удачная деталь. – Она сплетала в косу длинные волосы. – Но вы пишете о нас, а я ждала откровений, исповеди об отношениях с Любовью Дмитриевной Менделеевой.

– Разве можно?! Какие исповеди при жизни? Я вовсе не спешу попасть в ад. Моя жена – чудесная женщина, но зачем же травмировать ее прямым текстом? Да и все прекрасно разбираются в иносказаниях. Разве вас не впечатлило описание истории с Менделеевой?

– История кончилась грустно. Вы разлюбили.

– Да, финал печален. Разбита и новая любовь Лунина: художник остается один – портрет Анны с воздетыми руками остается недописанным.

– Право, чрезвычайно трогательно. Полагаю, у этого произведения найдется много поклонников. Я посоветую Гумилеву прочесть. Жаль, он не любит современную прозу. И, кстати, мои стихи. Недавно на собрании Общества поэтов ужасно оскорбил меня в присутствии Блока.

– Ах, Александр в последнее время все больше витает в своих мыслях. Ему не до выдвижения молодых дарований. А вот Гумилев не прав. Ему придется признать свое заблуждение. У вас совершенно особый, простой и щемящий способ проникать в потаенные слои психики слушателя. Каждый, особенно дамы, непременно думает: «А это точно про меня. И как удивительно сказано! Оказывается, я так глубока, так тонка, изящна!» Вы, как Господь Бог, дарите людям Слово! Вы учите их ощущать во всей полноте жизнь души и выражать это! Прочтите что-нибудь, прошу вас. И запомните: я пророчу вам славу! Огромную славу, чудесная моя!

Анна не изменила позы, лишь обхватила тонкими руками колени.

 
Сердце к сердцу не приковано,
Если хочешь – уходи.
Много счастья уготовано
Тем, кто волен на пути.
 
 
Я не плачу, я не жалуюсь,
Мне счастливой не бывать.
Не целуй меня, усталую, —
Смерть придет поцеловать.
 
 
Дни томлений острых прожиты
Вместе с белою зимой.
Отчего же, отчего же ты
Лучше, чем избранник мой?
 

– Умоляю, читайте еще! – Польщенный «избранник» опустился на ковер у ее ног, обнял колени. Она заглянула в его глаза и, не отрывая взгляда, продолжила:

 
Как соломинкой пьешь мою душу,
Знаю, вкус ее горек и хмелен,
Но я пытку мольбой не нарушу.
О, покой мой многонеделен.
 
 
Когда кончишь – скажи. Не печально,
Что души моей нет на свете,
Я пойду дорогой недальней
Посмотреть, как играют дети.
(…)
Как светло здесь и как бесприютно,
Отдыхает усталое тело…
А прохожие думают смутно:
Верно, только вчера овдовела.
 

Георгий обхватил голову руками, словно стараясь не разрыдаться. «Как же эта уникальная женщина умеет разбередить душу, попасть в самые больные точки! Вот и это упоминание вдовства… Бедняжка, такой трудный брак! Но какой талантище!»

Он написал статью, полную умного и неподдельного восхищения поэзией Ахматовой. Упомянул об «изысканности поэтического дара», об «умении передавать утонченности переживаний»… И добавил, что почти в каждом стихотворении, «как в бокале благоуханного вина, заключен тайно смертельный яд иронии». Рецензия была глубокая, Анну заметили, о ней заговорили. Вернее, стали говорить определениями Чулкова о ее стихах. Всем было известно: этот маститый критик имел не только влияние в литературной среде, но и безупречный вкус. А ведь о поэзии сказать умно надо еще уметь!

«Да, “смертельный яд иронии” – совсем неплохо», – сказала себе Анна, перечитав рецензию друга.

Роман Чулкова «Слепой» имел оглушительный успех. Иносказания были слишком прозрачны, супруга поняла, что у мужа очередной приступ влюбленности в черноволосую чаровницу, и увезла его в Европу, откуда они вернулись в Москву и вскоре стали счастливыми родителями: у Георгия родился долгожданный сын.

Глава 8
«Все мы бражники здесь, блудницы». А.А.

К началу нового, 1912 года художественный бомонд Петербурга ждал открытия кабаре под названием «Бродячая собака». Срочно обустраивали подвальчик на Михайловской площади, прежде служивший прачечной.

По замыслу организаторов – писателя А. Н. Толстого, художников М. В. Добужинского, Н. Н. Сапунова, С. Ю. Судейкина, театрального деятеля Н. Н. Евреинова, архитектора И. А. Фомина и главного вдохновителя «Собаки» режиссера и актера Б. К. Пронина – здесь в пародийных представлениях должны были объединиться новые художественные направления. Шуточно-романтический образ одинокого художника – «бесприютной бродячей собаки» – дал название кабаре.

В начале двадцатого века кабаре вошли в моду как своеобразные клубы художественной элиты, где посетителей объединяла игровая стихия, готовность принять участие в любой спонтанно возникавшей ситуации (от скандала до чтения стихов и пения романсов).

«Собака», открывшаяся новогодним маскарадом, стала любимым местом богемы. Три раза в неделю ночь напролет здесь проходили разнообразные представления, концерты, музыкальные и театральные вечера, чаще всего в жанре пародийно-юмористических скетчей. Читались в «Собаке» и лекции по вопросам искусства, устраивались чествования русских и зарубежных деятелей. Но юмор, эскапада, озорство преобладали во всем, что бы тут ни происходило.

К одиннадцати часам – официальному часу открытия «Собаки» – съезжались одни «фармацевты», то есть случайные посетители. Как правило, господа богатые и меценатствующие. Платили три рубля за вход, пили шампанское и всему удивлялись. Позже, вплоть до утра подтягивалась публика «своя» – отыгравшие спектакль актеры, художники, отужинавшие в ресторанах литераторы. «Собака» превращалась в клуб художественного бомонда.

В подвальчике с наглухо задрапированными окнами было всего три комнаты: буфетная и две залы – побольше и совсем крохотная. Стены были пестро раскрашены Судейкиным, Баклиным и Кульбиным, ярко горел огромный кирпичный камин, на одной из стен висело овальное зеркало, под ним стоял длинный диван – место для особо важных гостей. Нехитрый интерьер дополняли низкие столы, соломенные табуретки.

Сводчатые потолки всегда заволакивали клубы дыма, на крошечной эстраде звучали стихи, музыка, разыгрывались шуточные представления. Здесь дурачились, наряжались в карнавальный хлам – отдыхали от принятого в свете дендизма, вели принципиальные споры о будущем искусства, влюблялись. Здесь зажигались «звезды» и гасли самые пылкие мечты.

Большинство постоянных «собачников» составляли сотрудники или авторы аристократического «Аполлона», не лишавшие себя радости подурачиться. Часто «Собаку» навещали и именитые гости. Здесь бывал король французских поэтов Поль Фор, Эмиль Верхарн, Рихард Штраус, заходили все питерские и приезжие поэты: Маяковский – в желтой кофте, Игорь Северянин – в кожаном камзоле и автомобильных очках, Хлебников – с отсутствующим взглядом самоубийцы. Как-то появился юноша с ресницами-опахалами и ландышем в петлице – Осип Мандельштам.

Однажды вдохнув дымный воздух шумного подвала, Ахматова почувствовала – это ее место. Через год, под Первого января 1913 года, вспоминая новогодний маскарад в честь открытия кабаре, она написала «оду» «Бродячей собаке»:

 
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
 
 
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
 
 
Навсегда забиты окошки:
Что нам, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
 
 
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
 

Вскоре после открытия кабаре на вечере, посвященном двадцатишестилетию поэтической деятельности Бальмонта, Ахматова впервые прочла стихи не через столик, как в «Башне», а с крошечной эстрады. Продумала сценический наряд, соответствующий настроению стихов: узкое черное шелковое платье, старинная шаль со стеклярусом – прабабушкина, из сундука свекрови.

Прямая и неторопливая, она прошла зальчик, встала вполоборота (как отрепетировала уже давно) – так хрупкая фигура казалась еще тоньше, вот-вот переломится в неправдоподобно узкой талии. Полупрофиль был четко очерчен, маленькая черная голова с атласной челкой опущена. Начала читать:

 
Сжала руки под темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?»
– Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
 
 
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
 
 
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
 

У нее был низкий, как бы ниспадающий голос. В начале строфы он набирал высоту и скользил вниз, замирая почти в шепоте. Такую манеру не назовешь «завыванием», но и на чтецкую она не походила: смысловые подробности не выделялись, слушатель схватывал мелодию всей строфы. Она не модулировала оттенки смысла – звук был полный и глубокий. Чтение Ахматовой чаще всего сравнивали со священнодействием. Она точно уловила необходимый ей стиль, производя впечатление сдержанного величия…

Тишина, и вдруг публика взорвалась криком: «Браво!» «Еще! Еще!» – скандировали зрители. К ней кинулся господин в смокинге и с розой в бокале шампанского:

– Позвольте объясниться вам в любви! Мы видимся впервые… Возможно, вам покажется странным…

– Впервые?! Удивительно, что вы не упомянули о пирамидах!.. Обыкновенно в таких случаях говорят, что мы, мол, с вами встречались еще у пирамид при Рамсесе Втором. Неужели не помните? – парировала Анна, ее реплику оценили взрывом смеха.

…Мандельштаму Анна Андреевна пророчески предрекла: «это наш первый поэт». И он не остался к ней равнодушен. Написал «портрет» Ахматовой, читающей стихи в «Собаке»:

 
Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.
 
 
Зловещий голос – горький хмель —
Души расковывает недра:
Так – негодующая Федра —
Стояла некогда Рашель.
 

«Ваши стихи можно удалить из моего мозга только хирургическим путем», – сказал Анне юный поэт. Они подружились на многие годы. Долгая дружба связывала ее и с женой Мандельштама Надеждой Яковлевной…

На посиделках в «Башне» Иванова среди снобов, все никак не могущих разделиться на футуристов, акмеистов и символистов, она еще испытывала комплекс «дворняжьей» породы. Уж больно все умные и горазды говорить красиво – о программах своих, манифестах, как иронично заметил Гумилев, «для будущих занудных исследователей» (в этом смысле куда ближе к истине Цветаева, отрицавшая всякое формалистическое деление поэтов, кроме как на хороших и плохих).

А в прокуренном подвальчике у Анны был свой зритель, именно тот, не искушенный авангардным искусством «фармацевт», предпочитавший стихи балету или музыке. Зритель, конечно, не с улицы. Большей частью – интеллигенция Петербурга.

Красавицей Анна не была, она, как считали ее поклонники, была больше чем красавица. Молодая Гумильвица даже среди красоток, собиравшихся в «Собаке», привлекала внимание своей нестандартной одухотворенностью, «отделенностью ото всех». Какая уж тут «дворняжка» – самая аристократическая порода заявляла о себе в манере двигаться, острить, молчать.

 
Да, я любила их, те сборища ночные, —
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, тонкий пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки…
 

Но конечно же у полупьяной, талантливой, шумной, валяющей дурака «Собаки» был сильный душок «кабака и вульгарности», как справедливо считали снобы. Блок, брезгливо «Собаки» сторонившийся, литературовед-аристократ Недоброво и прочие солидные мэтры сюда не заходили. Анна ощущала этот пошловатый, рисковый привкус увеселений. Он ей нравился, но отмежеваться от бесшабашного веселья она считала необходимым. Ведь у нее совсем иной полет. «Вечно и всюду чужая», – писал Гумилев. Значит, надо держать марку. Становясь примадонной «Собаки», Ахматова старалась сохранить манеру отстраненности и аристократической строгости. Но не лишала себя эксцентричных выпадов и амурных радостей. Поднявшись из-за стола, могла сделать «змейку» – обвить стул изогнутым, ноги к голове, телом. Ее гибкость, как и тонкость кости, – совершенно исключительная, ошеломляла многих. Однако смелые трюки не исключали довольно резкого тона с теми, кто, как считала Ахматова, позволял себе амикошонство.

Юный Маяковский однажды, держа ее хрупкую руку в своей огромной пятерне, громко восхитился:

– Пальчики-то, пальчики-то! Боже ты мой!

Ахматова нахмурилась и отвернулась. Таких манер она не принимала.

Гумилев привык, что Анна часто проводила в «Собаке» ночь напролет. Посидев в кабаре, пообщавшись с друзьями, он уезжал пораньше, оставив жену развлекаться.

Глава 9
«Да, я любила их, те сборища ночные…» А.А.

В пятом часу утра «Бродячая собака» затихала в клубах дыма.

Сидя у камина, Ахматова прихлебывала черный кофе и курила тонкую папиросу. Она была бледна от усталости, вина, резкого света. Уголки губ опустились, ключицы резко выдавались. Глаза – холодные и неподвижные, как у незрячего. Она никогда не оставалась одна. Друзья, поклонники, влюбленные, околобогемные дамы в причудливых шляпах вились вокруг: Ахматова – всероссийская знаменитость. С того вечера, когда в «Башне» ее поздравил Вячеслав Иванов, прошло два года. Выступления на литературных вечерах, публикации в периодике, частые чтения в «Собаке» принесли Ахматовой огромную популярность.

Гумилев помог жене отобрать из двухсот стихотворений те сорок шесть, которые составили первую ее книгу «Вечер». Заплатив сто рублей, он издал сборник в своем «Цехе поэтов». Предисловие, написанное Михаилом Кузминым, заканчивалось торжественно: «Итак, судари и сударыни, к вам идет новый, молодой, но имеющий все данные стать настоящим поэт. А зовут его – Анна Ахматова».

Вышедший в начале марта, сборник наделал много шума. Оказалось, что Ахматова восприняла установки акмеистической «программы» по-своему, трансформировав ее в соответствии с природой своего таланта. Ей удалось запечатлеть феномен двойственности мира. В стихах Ахматовой реальность существует в двух ипостасях – видимой и невидимой, поверхностной – познаваемой и глубинной – лишь смутно ощущаемой. Она нередко подходила к «самому краю» непознаваемого, но всегда останавливалась там, где мир еще видим и тверд. Силу и свежесть ее стихов ощущали, но нащупать тайну их завораживающей проникновенности смогли лишь позже.

Анна пожинала плоды славы. Она перестала скрывать свои увлеченности, кокетничала на глазах у завсегдатаев «Собаки» то с графом Зубовым, то с Зенкевичем и Шилейко и чуть не закрутила роман с Артуром Лурье.

Валентин Платонович Зубов – персона в Питере очень известная – коллекционер, меценат, основатель Института искусств. К тому же – богач и настоящий граф. К ногам Анны, сидящей в «Собаке», приносили от Зубова огромные букеты. А потом он умыкал ее на своем «Роллс-Ройсе», убедив весь Петербург в их бурном романе. Зубов заметил Анну еще в новогоднюю ночь на открытии «Собаки». На следующий год он подарил ей каталог своей коллекции, а приглашение на новогодний бал 1914 года вложил в корзину роз. В черно-мраморный дворец Зубова Анна поехать не смогла – была нездорова и отослала с нарочным записку со стихами:

 
…А вы останьтесь верным другом
И не сердитесь на меня,
Ведь я прикована недугом
К моей кушетке на три дня.
И дом припоминая темный
На левом берегу Невы,
Смотрю, как ласковы и томны
Те розы, что прислали вы.
 

Отсылка к женским недомоганиям звучит довольно интимно, как и к «томным, ласковым розам», и воспоминаниям о черно-мраморном дворце. Тем более что Валентин Платонович с очевидностью роли «верного друга» не ограничивался. В марте 1914-го он заказал в типографии уникальный экземпляр вышедшего сборника Ахматовой «Четки» – в парче под девятнадцатый век, и преподнес его Анне прямо в «Собаке»…

Блестящий пианист, композитор Артур Лурье был знаменит как создатель нового направления в музыке. Носатый гений добивался внимания Анны и чуть было не завлек ее в интимные отношения. Но водевильная ситуация открыла неожиданную деталь: эксцентричный музыкант оказался «сердечным другом» близкой приятельницы Анны – Ольги Судейкиной…

Перечислять рыцарей Ахматовой и тем более определять степень близости поэтессы с ними – занятие увлекательное разве что для светских сплетников давно ушедших лет. Мы лишь заметим: у ее ног всегда были мужчины – и самые значительные, и случайные, к которым внезапно рванулось сердце.

Папироска дымилась в тонкой руке, зябкие плечи, закутанные в шаль, вздрагивали от кашля. Комната на Тучке сыра и холодна, а в «Собаке» слишком дымно для легких Анны. У нее постоянный бронхит, в верхушке легкого прослушиваются хрипы, возможно, свидетельствующие о появлении нового очага затемнения.

– Вам холодно, вы простужены? – К ее столику подошел юный поэт, старательно прячущий обтрепанные манжеты чужого смокинга. Копна романтических кудрей над бледным лицом, лиловые тени вокруг глаз.

– Нет, я совсем здорова. – Анна всмотрелась в его зрачки – глубокие, отчаянные. И отвернулась.

– Но вы кашляете, – не отступал он.

– Ах, это… Это не простуда, это чахотка. – Легким движением кисти, отягощенной перстнями, она указала на место рядом.

Он сел, опустил девичьи ресницы:

– Я знаю, что это. Я тоже болен.

Анна наконец удостоила юношу слабой улыбкой, вспомнила его стихи – страшные, глубокие. Апокалипсические, но честные, без ноты фальшивого надрыва. Грудь впалая, лицо одухотворенное и отчаянное. На тонком запястье за кромкой его заношенных манжет билась голубая жилка.

– У вас сильные стихи. Не зрелые, но с кровью. Здесь чаще бывают смрадные.

– Смрадные… – повторил он задумчиво. – Точно подметили: фальшь и патетика – смрад… За ваши слова обо мне кланяюсь. Это будет мой талисман.

– Проводите меня. Здесь в самом деле душно. – Она поднялась, прихватила накидку и вышла на улицу, жадно вдыхая свежий осенний воздух. Он стоял рядом:

– Вас подвезти?

– Подвезу вас я. – Она остановила извозчика.

…Маленькие флирты кончались то смешно, то горько. Один поклонник застрелился от вселенской тоски, другой долго ходил по пятам и умер от чахотки, третий бросил, умчавшись с другой, четвертого занесло в американский «рай», пятый… а сколько их было? Не важно. Они были молоды и талантливы. Аплодисменты в дыму «Бродячей собаки» – единственная слава, выпавшая этим быстро отгоревшим сердцам. Свидание с Анной – самый большой приз, дарованный судьбой.

Но вернемся к марту 1912 года. Гумилев сделал жене подарок – издал сборник «Вечер» тиражом в пятьсот экземпляров.

– Поздравляю тебя! Представляешь, вполне понимающие люди перечитывают твои сочинения по несколько раз! – Гумилев победно смотрел на Анну, усиленно скрывавшую радость. Маска холодного безразличия – совсем еще девчонка! А у самой голова кругом идет. Затраты небольшие – всего сто рублей, но как бережно держала в руках свою первую книжечку поэтесса! Ушла в комнату и просидела там молча чуть не час. Вошла загадочная в его кабинет. Взъерошила всегда торчавший хохол на макушке:

– У меня есть идея, Николя. А не совершить ли нам банальнейшее путешествие в Италию?

Через много лет она совсем по-иному опишет момент появления первой книги:

«Эти бедные стихи пустейшей девочки почему-то перепечатываются тринадцатый раз… Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, „чтобы не расстраиваться“. От огорчения, что „Вечер“ появился, она даже уехала в Италию (1912 год, весна), а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: „Какие они счастливые – у них не выходит книжка“.

Обидно фальшивая интонация стареющей дамы. Совсем не похожа описанная «королевой поэзии» «пустейшая девочка» на амбициозную звезду кабаре, купающуюся в славе, радовавшуюся каждой журнальной публикации своих стихов и получившую, наконец, желанный сборник. Наивное желание Ахматовой оставить искаженный автопортрет закомплексованной «бедной девочки», бегущей от литературной славы, мало чем украшает юношеский образ трафаретной золушки от литературы. Вероятно, тощий сборник был слишком мизерным для амбиций Анны. Можно и наиграть полнейшее безразличие – ведь она верила: впереди – собрания сочинений!

В Италию супруги поехали в ознаменование начала печатной биографии Ахматовой. Гумилев таил надежду на сближение с женой в «стране всех влюбленных».

Венеция, Флоренция, Рим – все удивляло Анну, но оставляло холодной, шквал эмоций проносится мимо, не растапливая лед отстраненности. Чужие восхищения, словно отполировавшие старый камень, – почему они не затрагивают ее? Однажды один просветленный индус скажет Анне Андреевне, что она родилась с закрытой чакрой радости. Да и она сама чувствовала в себе томящий груз смутной скорби. Мода была на «мировую тоску», но для Анны белый свет сходился клином на ее собственных любовных томлениях – вернее, томлениях, сплавляющих чуткое, уносящееся в бездны духа воображение с невзрачным фактом любви-разлуки.

Но как она умела обыграть свою «ущербность» – неумение радоваться «на полную катушку»!

 
Я не прошу ни мудрости, ни силы.
О, только дайте греться у огня!
Мне холодно… Крылатый иль бескрылый,
Веселый Бог не посетит меня.
 

Верно, веселости из Анны не выжмешь, а вот темной, нудной, как зубная боль, кручины – с избытком. Отличный резерв для глубокой лирической поэзии. «Великолепная тьма», «густой туман», «мрак» – многозначные образы ахматовской поэзии: толща времени, бездна, обещание света, еще не проявленная жизнь – вот некие мистические величины, которые Анна сталкивает в своих стихах с «хламом обыденности», высекая яркие искры откровения. Анна Андреевна владеет тайнами колдовского варева.

 
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
 
 
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
 
 
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
 

Это знаменитое откровение, сделанное в 1940 году в цикле «Тайны ремесла», как нельзя лучше передает методику использования исходного материала в творческой «лаборатории» Ахматовой, оставляя за кадром главную часть сплава – те драгоценные шепоты, крики, подсказки мироздания, которые улавливало шестое чувство отнюдь не пустейшей девчонки. Причем девчонки, знающей за собой эту способность с детства.

А по Венециям ездить и не обязательно – не умеет она справляться с вихрем радости и восторга, прилагаемым к туристическим маршрутам. Оставим эти услады тем, кто попроще, кто припадает к чаше, а не к истокам.

Да и лирики в совместном путешествии оказалось мало. Супруги больше спорили и злились друг на друга, чем объединялись в восторгах. Увы, в интимной жизни этой пары ничего путного произойти не могло. Для него она была слишком холодна – «снежная дева», «ледяная королева». А растапливать снега суровый покоритель африканских дебрей был не мастак. Он владел иной магией – магией Слова. Оно подчинялось ему, позволяя выразить то, что плохо получалось в близких отношениях с женщиной – с той «единственной в мире», которую Гумилев, несмотря на горделивые заявления, так хотел сделать страстной любовницей и задушевным другом.

 
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
 
 
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
 
 
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.
 
 
Когда я жажду своеволий
И смел, и горд – я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
 
 
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.