Текст книги "Уроки тьмы"

Митрохина Людмила: «Уроки тьмы»

ЛюдМила Николаевна Митрохина – петербургский писатель, член Творческого союза историков искусства и художественных критиков Международной ассоциации искусствоведов (АИС), член Союза художников Санкт-Петербурга секции искусствоведения, составитель сборника статей АИС «Петербургские искусствоведческие тетради», автор книг: «Золотое сечение судьбы» о жизни и творчестве незрячего петербургского художника Олега Зиновьева, «В поисках себя» о творчестве камчатского художника Татьяны Малышевой, «Древо Жизни» о родословной своей семьи, соавтор заслуженного деятеля искусств РФ А. Г. Раскина книги «Скульптор Швецкая – классик реставрации» и электронной книги «Строгий талант» о петербургском скульпторе Тамаре Дмитриевой, а также автор множества статей о творческих личностях современности. Автор 12 поэтических сборников и 6 пьес, в том числе включённых в лонг– и шорт-листы Международного конкурса «Время драмы, 2014, зима».

Дипломант 8-й Дальневосточной выставки-ярмарки «Печатный двор» в конкурсе «Лучшее краеведческое издание» за книгу «Древо Жизни» (2004 год), дипломант, лауреат, призёр ряда российских и международных литературно-поэтических конкурсов, в том числе «Расскажи историю в шести словах» (диплом газеты «Мой район» за подписью Б.Н. Стругацкого, 2009 год), «Добрая лира» за рассказ «Руса» (2010 год), «Триумф короткого сюжета» за художественное эссе «Росточек», «Фотостих-3» (2011 год), международных поэтических конкурсов «Золотая строфа» (2011 год, три диплома), городского конкурса «Неизвестный Петербург» за историческое эссе «История трёх Самсонов» (2013 год). В 2015 году награждена дипломом Германского Международного литературного конкурса «Лучшая книга года» (Берлин-Франкфурт) «Память сердца» и статуэткой «Лавровый венок» за книгу «Золотое сечение судьбы», в которую входят повесть «Уроки тьмы» и эссе «Умозрение» о петербургском незрячем художнике Олеге Зиновьеве.

Составитель Д. Чернухина

Уроки тьмы

«И сказал Иисус: на суд пришёл Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.»

(Иоанна 9:39)

День первый

В неосвещённой квартире стояла безжизненная тишина. И если бы не мерное урчание старого холодильника, ничего не говорило бы о присутствии жизни в доме. На кухне в полной темноте неподвижно сидел высокий седой мужчина в больших чёрных очках. От его застывшей позы исходило молчаливое отчаяние, окаменевшие черты лица выдавали напряженную работу мысли, которую он словно боялся спугнуть неловким движением, потерять из виду в хаосе тревожных событий дня.

«Так не должно быть! Она не могла заболеть вот так – внезапно. Это несправедливо – приехали, сделали укол и забрали. Что это за скорая помощь? А как же я?..»

От одной только мысли, что вдруг его жена, с которой он не разлучался ни на секунду вот уже много лет, которая, казалось, была незыблема как мироздание, нужна как воздух и так же незаметна, присутствие которой было для него необходимым, как младенцу материнское чрево, может не вернуться домой, – он мгновенно покрылся холодной испариной.

«Пусть бы и меня тогда взяли», – подумал он, чувствуя абсурдность мысли.

Холодильник резко задрожал, издавая утробные механические звуки, отключился и перестал шуметь.

Мёртвая тишина стала давить на уши, и мужчина неожиданно услышал глухой ритмичный стук своего сердца. Сумбурные мысли будто приобрели голоса и, перебивая друг друга, зазвучали какофонией, вызывая головную боль.

«Ну, вот тебе и тишина, за которой бегал от жены, пытаясь сосредоточиться на своих фантазиях. Мало тебе было бессонных ночей, теперь и день сравнялся с ночью. Впрочем, темнота давно стала родной», – подумал он.

Мужчина снял очки и стал яростно растирать ладонями глаза, будто желая освободить их от внезапно наплывшей пелены. Ему показалось, что темнота, живущая в нём вот уже более двадцати лет, стала густеть, наполняться новыми оттенками, расширяться, превращаясь во вселенский мрак, в котором терялись комнаты, стены, мебель, предметы, да и он сам. Возникло ощущение, что его квартира, словно космический корабль, неслышно разрезает звёздное пространство, улетает с ним куда-то в бесконечность, и по мере удаления от Земли он с кораблём превращается в тающую точку, исчезающую из поля зрения.

«Неужели так бесследно исчезнет всё, исчезну я?» – пронеслось в голове.

Резко встав, он направился в свою комнату, где несколько дней назад приготовил диктофон и кассеты, чтобы наговорить свою жизнь на плёнку, вспомнить людей, поделиться, сам не понимая с кем, пережитым. От нарастающего беспокойства он потерял внутренние ориентиры, не найдя сразу выход из кухни. Сколько раз он бился о косяки дверей, углы шкафов, когда нервы сдавали. Расставив руки, подняв лицо к небу, он, как большая птица, пробирался в свою комнату мелкими осторожными шажками. Вот письменный стол, рядом беговая дорожка, диван.

«Хорошо, что всё приготовил. Будто предчувствовал. Есть чем заняться. Только бы дождаться её, мою единственную…» – стучало в голове.

Легкими, почти воздушными прикосновениями пальцев он ошупал лежащие на столе три кассеты и диктофон, пройдя в определённой последовательности по его кнопкам, включая и выключая их.

– Ну, с Богом! – сказал он и нажал на кнопку «запись». Послышалось лёгкое шуршание кассеты, и зазвучал чуть надломленный, но всё ещё твёрдый голос:

«Раз. Два. Три. Четыре. Олег Зиновьев. Моя жизнь. Первая кассета. Первая дорожка. Черновой вариант… Жажда жизни, разумная жажда жизни у слепого сильней, чем у других людей. Отклоняя взор от пестроты мира, легче думать о самых глубоких вопросах жизни и о самом себе. На фоне окружающего мрака великие вопросы в подсознании становятся живее. Русская пословица гласит: «Жизнь прожить – не поле перейти». Человек рождается для счастья. Жизнь у каждого человека складывается по-разному. Никто не знает, что его ждёт и как сложится его судьба…»

Олег остановил запись и прослушал надиктованное.

– Нет. Не то, не так! Штампованные газетные фразы, избитые истины. Надо проще, понятнее, никакой доморощенной философии. Всё как было, что помню, свою правду, – сказал он и начал заново:

«У меня огромный жизненный опыт, мне есть что рассказать тем людям, кто начал терять зрение, тем, кто его уже потерял, тем, кто обладает им в полной мере. Самая главная цель моей жизни – помочь людям, кто нуждается в этой помощи… Родился я 16 июля 1937 года в Ленинграде. На Земле стало на одного человека больше. Мои малограмотные родители были родом из бедных крестьянских семей, умели только читать и писать. Отец, Ефим Зиновьевич Зиновьев, – из Смоленской области. Мать, Евдокия Ивановна, – из Калининской. Мама была круглой сиротой. Долгое время работала нянькой в чужой состоятельной семье. Крестили меня в Сампсониевской церкви и назвали Олегом. Жили мы на Выборгской стороне, на Гжатской улице, которая проходила от Сердобольской и упиралась в Ланскую. Тогда это была граница города. За Ланским шоссе простирались колхозные поля. Жили мы в маленькой комнатушке на втором этаже двухэтажного деревянного барака, который находился прямо на территории автобазы Ленэнерго, где работал столяром отец. Мама работала вагоновожатой в трамвайном парке имени Калинина, который находился около нашего дома…»

Неожиданно он задумался о роковой цифре «37».

«Это надо же! – думал он. – Родиться в страшном 37-м. Большой террор! Ежовщина! Пока я лежал в колыбели, за один год извели почти миллион невинных людей. Как только моя семья не попала в эти жернова?! Одному Богу известно. Видимо, бедность и необразованность сыграли здесь на руку. А ведь в то кровавое время и слепых бы не пощадили. Было же «Дело группы ленинградских глухонемых». Несчастных глухих людей, не владевших иностранными языками, общавшихся жестами рук, обвинили в создании фашистско-террористической организации. Смели с лица земли одну из сильнейших организаций – Всесоюзное Общество глухонемых, где было всё – школа рабочей молодёжи, библиотека со спортивными секциями, кружки, институт для глухонемых с детским садом, школой, мастерскими и интернатом, швейная фабрика-школа, газета «Ударник», даже театр пантомимы. В наше время о подобном и мечтать не приходится. Эх, сейчас бы так развернулись для нас, инвалидов. Все под Богом ходим. Беда может прийти к каждому».

Много разных мыслей роем кружились в голове Олега. Теперь с высоты своих седых лет, узнав и перечувствовав многое, ему казалось, что он тоже вполне осознанно переживал драматические события страны. Как будто бы он был свидетелем жизней Ольги Берггольц и Анны Ахматовой. Но он не мог понять, зачем советской власти понадобилось уничтожать в таких безумных количествах свой народ.

Магическая цифра «37» волновала его: в 37 лет убили Пушкина, в 37-м году вернули имя Пушкина, которое было вне закона в большевистской России; 37 лет прожили – Маяковский, Хлебников, Рембо, Гумилев, Шопен, Тулуз-Лотрек, Ван Гог. Неожиданно в том же 37-м разрешили снимать фильм Эйзенштейна «Александр Невский». Святой Благоверный Великий Князь Александр Невский вызывал у большевиков патологическую ненависть, но фильм вернул национального героя, прославленного Церковью.

«Моя первая скульптурная работа – Александр Невский, – пронеслось в голове Олега. – От него пошла вера в себя, сила для жизни».

Он включил диктофон и продолжил:

«В свои первые детские годы я не помню, чтобы мать или отец читали мне сказки или пели песни, чтобы я уснул. Но им тоже их не читали, оттуда, из их трудного изнуряющего детства, шла их суровость. В 1939 году отец ушёл на Финскую войну. Я был слишком мал, чтобы понять, что стоит за этим словом – «война».

Отец вернулся с войны и привёз мне финские лыжи от пулемёта, которые переоборудовал в настоящие лыжи. Это было счастье! Я постоянно катался на лыжах и полюбил их на всю жизнь. Зимой меня невозможно было удержать от лыжных прогулок за городом. Так благодаря короткой Финской войне и тому, что отец остался жив, смог привезти военный трофей – пулемётные лыжи, – я привязался к спорту на всю оставшуюся жизнь. Мы в тот период даже мечтать не могли о покупке настоящих лыж, приходилось сводить концы с концами».

Олег остановил запись и задумался:

«Ах, если бы отец мог рассказать семье всю правду о Финской войне, про которую теперь уже многое известно… Но он никогда ни словом не обмолвился о том, что пережил и видел. В то время за это могли и расстрелять. Слава Богу, он остался жив и не попал в плен. Правда о войне со временем стала доступна. Финны вели тактику партизанской войны: небольшими отрядами лыжников с автоматами, преимущественно в тёмное время суток, нападали на двигавшиеся по дорогам русские войска, а потом быстро растворялись в лесу на своих многочисленных базах. Огромные потери наносили снайперы. Прочитанная им оценка германского посланника в Хельсинки потрясла его, он даже запомнил её почти дословно: «Прорывавшиеся вперёд соединения Красной Армии постоянно оказывались в окружении и прорывались назад, нередко бросая технику и вооружение. Несмотря на превосходство в живой силе и технике, Красная Армия терпела одно поражение за другим, оставляла тысячи людей в плену, теряла сотни орудий, танков, самолётов и в решающей мере не смогла завоевать территорию». Гитлер по итогам зимней войны назвал СССР колоссом на глиняных ногах и решился на войну с Россией. Зато, по оценке Сталина, война кончилась через 3 месяца и 12 дней только потому, что наша армия хорошо поработала. За какие же прегрешения командование двух дивизий было отдано под трибунал, был расстрелян полковой командир и всё командование 44-й дивизии перед строем? Мне, ребёнку, казалось, что отец приехал откуда-то из заморских стран, да ещё с таким ошеломляющим подарком. А ведь он мог и не вернуться…»

Лёгкими прикосновениями пальцев Олег прошёлся по диктофону и кассетам, ещё раз проверил, в каком порядке всё лежит на столе.

– Всё, устал. Завтра продолжу. Мысли растекаются: собственные воспоминания слились с прошлыми событиями страны. Такое ощущение, что всё меня касается и касалось. А может быть, так и было? Чего тут удивляться. Я сам и есть то время, которое срослось со мной всеми нескончаемыми бедами, короткими радостями и упорной надеждой на хорошее будущее. А теперь подготовка ко сну. Как там Валюша? Завтра сын всё мне расскажет. Спокойной ночи, родная!

Олег встал и уверенно прошёл на кухню, чтобы выпить, как всегда, чашку чая перед сном. На кухне он задумался. Всё, что касалось предметов его творчества, не вызывало у него препятствий, так как он сам следил за тем, чтобы все было на своих местах. Он досконально помнил, где лежат карандаши, кисти, краски и в каком порядке, включая цветовую гамму; как в большом стенном шкафу уложены планшеты и папки с графическими работами, с тематической разбивкой; какие скульптурные работы стоят на серванте, шкафах и полках; какие книги по Брайлю лежат на полке; где стоит старенький видеомагнитофон с телевизором, которыми он легко пользуется, слушая записи творческих встреч, классическую музыку и любимые звуки природы. Его комната напоминает спартанскую обитель – диван, рабочий стол, беговая дорожка и закрытые стеллажи вдоль одной стены с необходимыми материалами. Мебель в квартире расположена так, чтобы не мешать свободному передвижению. Она как бы уважительно жмется вдоль стен, уступая дорогу идущему. Никаких лишних вещей. Только небольшая комната жены насыщена многочисленными, на первый взгляд ненужными мелочами, но такими дорогими для её сердца. От комнаты исходит женское тепло и ощущение уюта.

Олег наошупь нашёл газовую зажигалку и чайник, налил воды, зажёг горелку и, осторожно приблизив ладонь к горелке, проверил силу огня. Долго искал кружку и листовой чай в металлической баночке. В раковине осталась невымытая посуда.

«Не успела Валюша вымыть, – подумал он, – приступ начался».

Громко и радостно засвистел чайник, вырвав его из оцепенения.

– Ну вот, теперь я не один – рядом живой и горячий чайник, – сказал он и выключил горелку.

Насыпал чай в кружку, налил кипяток и закрыл блюдцем. На кухонном столике обнаружил печенье. Чай пил долго, оттягивая время сна, так как знал, что желанный сон навряд ли посетит его сегодня. Сон вообще наваливался на него редко и неожиданно, в любое время суток и то ненадолго. Почти все ночи для него – это погружение в глубинные сферы подсознания, из которого он черпает образы, идеи, мысли, стараясь удержать в памяти ночные вспышки и озарения до утра, чтобы зафиксировать их на бумаге или осознанно положить в одну из ячеек тренированной памяти для будущей работы. Медитация замещала ему недостаток зрительных впечатлений, позволяла прикасаться к высшим духовным сферам бытия, раскрывая тайны его внутреннего мира, похожего на микрокосмос.

Он лёг на свой жёсткий диван в тренировочном костюме, накрылся лёгким шерстяным пледом, закрыл глаза и стал считать до ста, зная, что на какой-то цифре откроется внутреннее зрение, и он увидит меняющиеся очертания задуманных картин. Многие образы, которые он создавал, приходили к нему именно во сне. Что интересно, они у него накапливались и не уходили. Он по многу лет мог держать их в памяти. По мере роста мастерства он вновь к ним возвращался. Часто, засыпая, он задумывал какую-нибудь тему будущей работы, не видя её композиционного решения. К утру тема постепенно выстраивалась в готовую работу. Тогда он делал черновик, чтобы сохранить её для воплощения в материале. Он серьёзно увлёкся сновидениями, прочитал много литературы на эту тему, чтобы научиться владеть сном, запоминая сюжеты до утра. Утром он рассказывал жене об увиденных снах. Прерванные сны он мог восстанавливать по собственной воле, давая им естественное продолжение. Но более того, если он того желал, то мог видеть один и тот же сон несколько дней, будто открывая страницу книги на одном и том же месте. Сон для него стал источником информации, которой так не хватает незрячему художнику.

Похоже, сегодня его посетила бессонница. Голова была пуста, мелькали виденные когда-то леса, разнообразные формы стволов деревьев, слышался шум листвы. Казалось или чудилось в полудрёме, что земля уходила из-под ног, мелькали оголённые причудливые корни деревьев, о которые он спотыкался и падал в детстве, сбегая вниз под горку. Он бежал всё быстрее и быстрее, лесная тропинка с выпиравшими из-под нее сухими корнями высоких деревьев усиливала бег, по лицу стали бить колкие ветви огромных елей. Он цеплялся руками за ветки, шершавые стволы, пытаясь остановиться, но ничего не получалось. Страх усиливался, ещё немного, и он упадёт…

Олег вырвался из сна, и его сердце часто билось, но он продолжал лежать с закрытыми глазами, заново прокручивая и запоминания увиденное – разнообразные формы стволов деревьев и причудливые сказочные корни. Вот то, что надо! Не забыть бы эту природную фантазию форм лесного мира, из которого он черпает вдохновение. Нет, голова не была пуста. Работая днём над серией графических работ «Деревья как люди», мозг продолжал свои поиски ночью. Периодически проваливаясь в сонное состояние, Олег цепко удерживал увиденное, заставляя мозг возвращаться к нужному сновидению. Он не понимал, как это у него получалось, просто знал, что другого выхода у него нет – только память и осязание могли дать ему необходимую информацию. Остальное – дело рук, выработанных им же техники и методики переноса созревших образов на бумагу и в материал. Главное – это руки. Пальцы рук, подушечки пальцев, которыми он должен прикасаться ко всему. К земле, к небу, ко всему, что окружает. Чтобы творить, надо жить с небом. В незрячей жизни слепота – мудрый учитель.

День второй

Звуки природы Олег воспринимал как божественную литургию. Большую радость ему доставляло слушать пение птиц, шум моря, ветра, дождя. Звуки вызывали у него ассоциации с живыми цветными картинами, создавали душевное равновесие и гармонию с незримым миром, помогали творить в тишине, без ощущения бескрайнего одиночества.

С рассветом он услышал птичье пение, издаваемое настенными часами, легко проснулся, аккуратно застелил диван и встал на беговую дорожку. Без бега он уже не представлял своего существования. Спортивная форма была крайне важна для его выживания, самоуважения и самостоятельного передвижения по городским отработанным маршрутам, в основном от дома до мастерской. Тридцать минут бега придали ему бодрости духа, а кружка крепкого чая – уверенность, что всё будет хорошо, как прежде, и Валюта скоро вернётся домой.

Он сел за рабочий стол, включил диктофон и погрузился в тревожный 1941 год:

«1941 год. Началась Великая Отечественная война. Отец сразу ушёл на фронт. В детский садик мама водила меня недолго. Начались обстрелы города и эвакуации жителей. Мама осталась со мной в блокадном Ленинграде, отказавшись его покинуть. Я помню, что постоянно сидел один в закрытой комнате. А когда начинались боевая тревога и обстрелы, то я от ужаса метался по комнате в поисках укромных мест, чтобы запрятаться туда, стать незаметным и не слышать угрожающего воя и отдалённых взрывов бомб.

Однажды в один из жарких дней лета мама решила уйти спать со мной в сарай, не зная почему. И в эту же ночь бомба попала в наш дом, где мы жили. Почти все, кто там был, погибли. Материнский инстинкт спас нас. Нас переселили в новое общежитие, в большой 4-этажный каменный дом, только что построенный, который пустовал недалеко от Ланской станции и парка Калинина. Дали нам 25-метровую комнату с двумя окнами. Одно окно выходило на Сердобольскую улицу, где ходили трамваи, а второе – на 4-этажное здание школы, буквально в 25 метрах от нас.

В школе тогда находился госпиталь. Запомнил на всю жизнь, как постоянно хотелось есть. Мама что-то приносила из детского сада, готовила, ставила на стол, а я добавлял водички, размешивал и говорил, что у меня больше, чем у неё. Мы ели, не понимая что, лишь бы заглушить острое чувство голода. Травились, мучились, но не могли избавиться от этих голодных страданий. До сих пор вижу маму с опухшими перевязанными ногами.

На улице я почти не бывал. Там было что-то страшное, невообразимое и многое мне, ребёнку, непонятное. Мама всю войну проработала вагоновожатой. На трамвае она возила бойцов на Среднюю Рогатку, где проходил на Пулковских высотах фронт, пролегала оборона Ленинграда. Иногда мама брала меня с собой на работу.

Запомнился мне один случай: мы ехали с мамой от площади Мужества (так сейчас называется эта площадь) в сторону Кушелевки. Мама вела трамвай, а я сидел рядом. Неожиданно перед нами раздался взрыв, и наш трамвай клюнул носом в воронку. Загорелся мотор, и мама рукавицами стала гасить огонь. Погасив его, мы выскочили из трамвая и побежали в бомбоубежище. Ангел-хранитель во второй раз спас нас с мамой. Ангелом для меня была мама.

Однажды мама пришла с работы очень расстроенная, заплаканная. Оказалось, что хлеб, который она несла домой, у неё из рук вырвала какая-то озверевшая от голода женщина. Мы остались без хлеба. Я знаю, что мама любила меня, отдавала последний кусочек. Благодаря маме я выжил. Но я не помню, чтобы она хоть раз за всю жизнь поцеловала меня, приласкала. Теперь я понимаю, что это было из-за отсутствия тёплой материнской любви в её детстве, что сиротство наложило отпечаток внешней суровости, но наградило её силой материнской самоотверженности и бесстрашия…»

Только повзрослев, он смог представить и по-настоящему оценить героизм матери, которая каждый день в блокадном городе выводила трамвай на линию, несмотря на обстрелы и бомбёжки. Олег узнал, что ленинградцы, имея в виду Стрельну, говорили: «Враг у трамвайной остановки». Едва стихали дневные пассажирские перевозки, к передовой отправлялись трамваи с боеприпасами, санитарные поезда начинали вывоз раненых. На проспекте Стачек они не доходили даже до Кировского завода – дальше контактной сети уже не существовало. Трамвайные вагоны прицепляли к небольшому паровозу – «кукушке», трамвай шёл ещё километра два и останавливался неподалёку от передовой. Рядом рвались снаряды, а необычный поезд шёл сквозь огонь и дым к передовой с боеприпасами и оружием, назад – с ранеными. И так изо дня в день…

8 декабря 1941 года подача энергии прекратилась, и трамваи встали. Но, несмотря на это, трамвайщики приходили на работу каждый день. Женщины заменяли ушедших на фронт мужчин, ремонтировали вагоны, готовили их к выходу на линию. Люди верили – трамвай будет пущен. Прекращение подачи электроэнергии было столь неожиданным, что пятьдесят два состава так и застряли на линии, не успев уйти в парки. Печальную картину представляла собой цепь неживых обледеневших трамваев и троллейбусов с выбитыми стёклами и заснеженными сиденьями.

На двести девятнадцатые сутки блокады подали напряжение. 15 апреля 1942 года из нескольких парков одновременно вышли на линию трамвайные поезда. На остановках в трамваи садились люди, плача и смеясь от радости. Трамвайный звонок победно звучал в весеннем городе. За вагонами бежали люди на опухших от голода ногах и всё время просили, чтобы вагоновожатые звонили. Немцы не сразу поняли, что это была за странная иллюминация вдали. И были потрясены, увидев, что Ленинград на седьмом месяце блокады пустил трамваи.

Питерские трамваи были для Олега родными во всех отношениях. Он хорошо помнил, каких масштабов достигла трамвайная сеть Ленинграда в 1980 году, став самой большой в мире, за что была включена в «Книгу рекордов Гиннесса». А сейчас маршрутки вытеснили их, отравив воздух. А жаль! Трамвай для передвижения незрячего человека удобен – у него чёткий маршрут, слышно его приближение, открытие дверей, объявление остановок, звонки. У Олега зародилось желание увековечить мамин блокадный трамвай в шамоте.

– И всё же мы дожили до 44-го года, до прорыва блокады, – произнёс Олег и продолжил запись:

«Наступил 1944 год. Год прорыва блокады Ленинграда. Жизнь стала медленно и верно налаживаться. Увеличилась норма хлеба, стали возвращаться в город эвакуированные жители. Из двух домов, принадлежащих Ленэнерго, – один из них 4-этажный, в котором мы жили, другой 2-этажный деревянный, – осталось только трое детей: Римма Половинкина, я и Толя Журышкин, который стал моим лучшим другом на всю жизнь. Толя жил на первом этаже нашего дома. Помню, как мы с ним придумали трещотку, приспособили её на старый трёхколёсный велосипед и с восторгом гоняли взад и вперёд по длинному коммунальному коридору дома, оглушая шумом соседей. Стали открываться детские садики. Я с большим удовольствием ходил в детский сад. Мне было там интересно. Самым любимым занятием у меня было рисование. Воспитательницам нравились мои рисунки, они хвалили меня и предсказывали, что быть мне художником, не иначе. И я им верил. Ещё помню, как в большом дворе нашего дома, где гуляла детвора, вся земля была усеяна осколками снарядов. Я любил брать их в руки и рассматривать. Это были оплавленные куски металла причудливой формы и необычного цвета. До сих пор я отчетливо помню эти смертельные осколки войны. Они притягивали к себе, может быть, из-за пережитого страха бомбёжки или из-за их кажущейся всесильности над живыми. Люди от них прятались, страдали, погибали. Я очень сожалею, что не сохранил ни один осколок на память о военном детстве, хотя собирал их и складывал дома.

Во дворе появилось больше детей, с которыми я дружил. Наступило время идти в школу. Вместо портфеля мама приготовила мне противогазную сумку, вложила в неё папку и отвела меня в школу, которая находилась напротив нашего дома. В школе был урок пения. Впервые я запел, и мне это так понравилось, что дома, когда все уходили, я постоянно громко пел басом песню «Широка страна моя родная…», мучая слух соседей, которые деликатно, через маму, просили меня петь тише. Толя учился отлично, а я плохо. Он очень любил технику, а я рисование, но дружба у нас от этого стала только крепче. Благодаря Толику мы собрали первый детекторный приёмник, по которому, забившись подальше от взрослых, ловили «Голос Америки» и радиоволну Би-Би-Си. Появился у нас во дворе толстячок Юрка, над которым все худые блокадные дети издевались. Он терпел долго, а потом записался в спортивную школу и стал стройным сильным спортсменом, что нас сразило наповал, и мы его зауважали, тем более, что он мог играть на гитаре и пианино…»

«Всё же удивительно, как память медленно и верно открывает свои потайные створки, когда начинаешь углубляться в неё, погружаться в воспоминания давно минувших дней», – подумал он, прекратив запись.

Это как мистический бег пятками назад, похожий на перемотку киноплёнки в обратную сторону, который ускоряется, внезапно высвечивая такие памятные залежи, что возникшие перед тобой события, окрашенные ностальгической тоской, кажутся нереальными. Оказывается, детство – самое богатое по яркости чувств и полноте эмоций время. И не важно, трудно ли было, сыт ты был или голоден, любили тебя или терпели, нуждался ты или был пресыщен, – жизнь принималась такой, какой была, впитывалась и познавалась с огромным интересом через радость, удивление, боль и страдание.

Олег вспомнил и явственно представил внутренним зрением Удельный парк недалеко от Удельного шоссе, куда в свободное от школы время они убегали с друзьями. Как они там, забыв обо всём на свете, рылись в земле в поисках драгоценных мальчишеских военных трофеев – касок, гранат, патронов, которые тайно переносили в свой двор, предварительно вырыв блиндаж. Делали, прячась от матерей, самопалы, заряжая разными начинками, и стреляли, порой невольно себя калеча. Они хотели воевать, быть защитниками, подражая своим отцам и мечтая уйти на фронт. Делясь на «красных» и «белых», вооружившись самодельными деревянными мечами и щитами, с упоением сражались дворовой командой с командой соседнего дома до окончательной победы. Большой разбитый танк, распластанный на пустынном школьном дворе, облепленный худенькими телами мальчишек, оживал от их криков и команд. А в сквере на Ланской станции лежал подбитый боевой самолёт. Какое счастье было потрогать

его руками, посидеть на месте лётчика, прикасаясь к рукояткам непонятных приборов, завывая звуком мотора, представляя себя летящим в синем небе на огромной высоте, стреляющим в ненавистных врагов. Вдоль Сердобольской улицы сплошной линией стояли заброшенные трамваи до самой Чёрной речки. Пруд сквера напротив дома был завален битыми автобусами. Вот где можно было разгуляться детскому воображению! Целыми днями Олег со стайкой мальчишек пропадал на этих кладбищах битой техники, прогуливая школу, а потом и забросив её окончательно.

В это время родилась сестрёнка Тамара, маме было не до него.

А ещё в памяти Олега всплыло, как мама перед самым окончанием войны выменяла что-то из одежды на бутыль молока, которого они не видели давно. Вместе пошли за молоком, а когда шли обратно домой, бутыль неожиданно выпала из маминых рук на землю. Как она смогла выскользнуть? Видимо, была слишком тяжёлой для маминых обессиленных рук. Молоко растеклось белым несбыточным счастьем и как в замедленной съёмке медленно просочилось в чёрную землю, жадно впитывающую живительные ручейки на их остекленевших от горя глазах.

Есть хотелось постоянно. Поэтому он частенько рыскал в шкафах в поисках еды, не боясь залезть на самый верхний стенной шкаф, где мама хранила самые сокровенные запасы. Однажды придвинув стол, поставив на него табуретку, а на неё скамеечку, Олег обнаружил спрятанные конфетки. Соблазн и страх боролись недолго. Он нашёл золотую середину – аккуратно разворачивал цветные обёртки конфет, отрезал лезвием ровные кусочки от каждой конфетки и заворачивал обратно, придавая им прежний вид. Отрезанное съедалось и слизывалось с ладони молниеносно. Когда мама обнаружила обман, то не ругала его за это, а только испугалась за него, что он залезал так высоко – ведь можно было упасть и покалечиться.

Олег включил диктофон:

«Наступил долгожданный 1945 год Победы. Стали возвращаться отцы с фронта. Мой отец после Германии был отправлен со своей частью в Китай, вернулся только в 1946 году, когда мне было девять лет. Отец продолжил работать столяром на прежнем месте. В доме появилась сделанная им мебель. Для меня он сколотил небольшой письменный стол, за которым я делал уроки и рисовал. Отец не обращал на меня никакого внимания, а дочь очень любил, постоянно её балуя, что сказалось на наших отношениях с сестрой. Мама переживала за меня, но изменить ничего не могла. Воспитание отца заключалось в том, что за все провинности он порол меня ремнём. Отец стал погуливать, приходить домой пьяным. Мама с двумя детьми на руках мужественно терпела загулы и измены отца.