Текст книги "Уроки тьмы"

После года совместных тренировок с Вадиком сын поступил в высшую школу спортивного мастерства имени Алексеева. Бегал он на средние дистанции, лето проводил в спортивных лагерях, ездил на сборы в Карпаты, откуда присылал домой открытки с письмами, в которых рисовал интересные картинки цветными шариковыми ручками. Но после 8-го класса он отказался идти в специальную спортивную школу. Вадим выбрал морское ПТУ. Но наши занятия не прошли даром. В армии он совершал марш-бросок легко, с запасом физических сил, в отличие от ребят, которые валились от усталости на землю. Сын часто писал нам и благодарил меня за физическую подготовку, без которой солдату очень трудно.

А я продолжал свой бег и тренировки, но уже один. К приходу сына из армии я со своим другом по бегу Геннадием Сидоровым уже бежал классический марафон. С Геннадием, военным врачом, я познакомился ещё в 1984 году в спортивном клубе «Спартак», возглавляемом Олегом Юлиановичем Лосем. Именно тогда мы задумали с ним подготовиться к настоящему марафонскому пробегу длиною в сорок два километра сто девяносто пять метров, что и выполнили через два года, пробежав вдвоём Сестрорецкий марафон с небольшим разрывом во времени в мою пользу.

Сын готовился поступать в институт. А мое зрение становилось всё хуже и хуже. Я узнал об открытии лаборатории по изучению пигмента дегенерации сетчатки при Московском институте глазных болезней имени Гельмгольца. Дважды ездил в Москву в институт, но результат был нулевым. Впервые в Москве посетил Третьяковскую галерею и Музей изобразительных искусств имени Пушкина…»

Раздался телефонный звонок. Олег остановил запись и заторопился к телефону.

– Наконец-то, – произнёс он. – Должно быть всё хорошо, сердце подсказывает. Сейчас, сейчас, Вадик, дорогой, иду уже, потерпи… Алло, Вадик, я слушаю! Ты из больницы?.. Кто это?.. Плохо слышу. Говорите громче. Да, да, сейчас хорошо… Не может быть, это здорово!

Я ждал. На средние дистанции меня устраивает. Могу заплатить… Я не хотел вас обидеть, что вы! Нет, нет, всё отлично, всё хорошо, буду ждать вашего звонка. Я сам доеду до Технологической, всё возьму с собой. Забег через три дня – знаю. Спасибо, ничего не надо. Надеюсь. Договорились, ровно в десять у метро на выходе. Время ещё есть. Запомнил. Спасибо. До встречи.

«Ну вот, проблема с лидером разрешена, скорее бы сын позвонил. Дай Бог дожить до забега, обнять Валюту и с лёгким сердцем на трассу», – подумал Олег, открывая дверь балкона.

Ему захотелось вдохнуть полной грудью свежего воздуха, почувствовать порывы ветра в предвкушении долгожданного очередного забега. Он уже видел себя бегущим за лидером в общей спортивной колонне, слыша отдалённые голоса, шум автомобилей, выкрики случайных зрителей и организаторов. Каждый раз в забегах он ощущал небывалое чувство единения с людьми, все были объяты одной целью, двигались в одну сторону, даже дышали как-то в унисон. Пропадало острое чувство одиночества, какой-то отверженности, отстранённости от той первой жизни, которую он потерял из-за слепоты.

Бодрящий осенний ветер срывал с деревьев последние сухие листья и разбрасывал их щедрой рукой куда придётся. Олег почувствовал на лице прикосновение листа, схватил его в руки, прошёлся по нему пальцами и определил, что это его любимый кленовый лист. Он приложил его к губам, вдыхая пряный запах шальной свободы. Как он любил лес и тосковал по нему! Только там, в лесной тишине, он мог полностью погрузиться в себя, отключиться от ненужных мыслей, дать голове покой, а душе – умиротворение. Ощупывая прилетевший к нему листочек, он пытался угадать, какого он цвета и оттенка. Сказочная палитра осенних листьев жила в нём зелёной, жёлтой, красной, бурой красками. Ему казалось, что листочек слишком тонок, значит, в нём застыли зеленовато-жёлтые цвета с красными вкраплениями. Бурые листья почему-то толще, плотнее. Может быть, это из-за внезапных ночных заморозков? Как жаль, нет Валюши рядом, а то бы они сейчас поспорили. Только в самом конце она бы ему сказала, какого цвета этот листочек.

Взяв с собой кленовый лист, Олег ушёл с балкона.

Неожиданно он вспомнил свои рабочие флаконы с цветной тушью на столе в мультицехе. Последнее время, до полной потери зрения, он заметил, что стал путать цвета синий с зелёным, красный с коричневым и другие. Пришлось все флаконы с тушью подписывать. А тут ещё и катаракта стала созревать, размывая очертания предметов. Даже днём стало проблематично добираться до работы и обратно домой. Солнце стало резко раздражать и слепить глаза.

Тающее с каждой минутой зрение заставляло его ускорять темп жизни. Он старался не терять ни одной минуты впустую. Занимался спортом, рисовал, писал, ходил по городу в поисках новых впечатлений, цепляясь уплывающим зрением за городские пейзажи, лица прохожих, за сады и парки, за поющих и чирикающих птиц, за изменчивое волнующее петербургское небо, за всё, что давало импульс творчества, а значит – жизнь.

Такие путешествия с остаточным зрением таили в себе определённые опасности. Три раза он попадал в открытый люк. Если в первых двух случаях всё обошлось благополучно, то в третьем он боролся за жизнь из последних сил. Это было на тихой малолюдной улице уже в наступающих сумерках. Падая, он инстинктивно схватился за край люка и повис. Под ногами почувствовал воду, но достать дна ногами не мог. Судорожно держась онемевшими руками за люк, он постарался успокоиться, чтобы понять, что делать дальше. Кричать и звать на помощь было бесполезно. Над головой стояла мёртвая тишина. Под ногами была чёрная пропасть. Долго так висеть на слабеющих руках он бы не смог.

Собрав все силы, он попытался подтянуться, но сделать это ему не удалось. Более того, он сразу почувствовал острую боль где-то слева под грудной клеткой и услышал глухое хлюпанье внутри себя. Стало не хватать воздуха. Видимо, падая, он нанёс себе травму, что осложняло ситуацию. Силы быстро убывали. И он понял, что у него остался последний шанс выбраться из западни.

Он собрал в кулак всю свою волю, остатки сил и с диким глухим рычанием поднял своё ноющее тело вверх, судорожно перебирая ногами по шершавой круглой стене. Оперевшись на локти, он повалился набок, вытащил ноги и откатился в сторону. Частое тяжёлое дыхание сопровождалось усиливающимся хлюпаньем. Острая боль в левом боку давала о себе знать, усиливаясь при движении. Дышать становилось всё тяжелее. Понял, что случилось что-то с рёбрами и лёгкими.

Всё же сумел доехать до травматологического пункта, а когда вошёл туда, то потерял сознание. Придя в себя, узнал, что у него сломаны все рёбра на левой стороне грудной клетки. По «скорой» его сразу увезли в больницу, где он постарался быстрее встать на ноги, несмотря на боль. После небольшого улучшения он сразу же стал передвигаться по больничному коридору. Выйдя из больницы, он уже через месяц ходил с Валентиной по два-три километра, а потом приступил к бегу. Рёбра болели целый год. И всё же он вышел на работу, где ему становилось всё тяжелее и тяжелее.

Как он ни старался скрывать свои проблемы со зрением от друзей и коллег, держать марку полноценного здорового человека, быть независимым, он всё же попал в ту ситуацию, которой избегал и боялся пуще всего. Однажды в их мультицех под конец рабочего дня пришло руководство с каким-то сообщением. После спонтанного собрания всех отпустили домой. Олег мог видеть и рисовать на маленьком формате своего рабочего поля при направленном свете яркой лампы, но, вставая из-за стола, в полумраке помещения действовал по наитию и памяти. А тут, как назло, разволновался из-за присутствия начальства. Поначалу он не мог понять, почему вдруг наступила такая мёртвая тишина в комнате. Потом дошло, что он на глазах у всех тыкался, как слепой котёнок, вдоль стен помещения, в котором проработал двадцать пять лет, в надежде найти, наконец, дверь, чтобы выйти. Это был шоковый момент для окружающих, которые воочию убедились в его тяжёлом недуге, неожиданно прозрев и поняв, в каком состоянии он работает наравне со всеми и как ему тяжело даётся то, о чём они просто не задумываются. Олег кожей почувствовал острые стрелы жалости, идущие от людей, и какую-то обречённость в предчувствии конца своей любимой творческой работы.

«Я же знал, что всё этим кончится. Всё надеялся на чудо. Нет, это был не позор, коллеги сочувствовали от души. И начальство можно понять – они не имели права держать инвалида на такой работе», – думал Олег.

Потом включил диктофон и продолжил:

«И вот я опять в больнице. Мне дали вторую группу инвалидности по зрению без права работы по профессии. Со второй группой от меня ушло ощущение препятствия, которое помогало в ориентации. В январе 1990 года была поставлена точка. Я перестал быть художником, потерял любимую работу навсегда. Последний раз прошёлся по студии, прощаясь с сослуживцами и друзьями. Двадцать пять счастливых незабываемых лет, казалось, пронеслись как один день. И всё куда-то кануло в один миг. Печаль разъедала мою душу. Я прощался не только со студией, ной с той первой жизнью, которую уже не вернуть. Я это знал, готовясь к худшему.

В этот период я спасался бегом, который помогал и помогает мне преодолевать все горести жизни по настоящий момент. А зимой мы с Валюшей ездили на лыжах пять-восемь километров в Сосновке рядом с домом. Делалось это так – она вешала маленький приёмник за спину, который постоянно работал (радио «Маяк»), и этот сигнал мне позволял сохранять расстояние, чтоб не наехать, или вела счёт (раз, два, три, четыре).

После месяца раздумья и безделья я вступил во Всероссийское Общество слепых, где мне предложили работу на предприятии «Контакт» при Всесоюзном Обществе слепых. После двух месяцев обучения я стал вязальщиком узлов 4-го разряда. Обстановка для меня была удручающей. Вокруг были люди с разными тяжёлыми судьбами: частичная или полная потеря зрения. Я попал в иной мир, в изнанку счастливого здорового мира, в котором находился двадцать пять лет. Воспоминания о прежней жизни на таком контрасте только обострялись, вызывая смертную тоску и сердечную боль. Но надо было что-то делать. И я, уходя в себя, с упорством вязал дома узлы, прокручивая прошлое и ища пути выживания в настоящем.

В том же году я начал торопливо строить времянку 3x4 метра на садовом участке в Симакино, который получил от телевидения. Я очень спешил, старался прожить каждый день с максимальной пользой, ценя всё сильнее божий дар – зрение, покидающее меня. Сын помогал мне как мог. Я рассчитывал на то, что, построив времянку, обеспечу себе крышу над головой, и тогда можно будет приступать к чему-то более фундаментальному.

Все мои планы рухнули в одно мгновение. В стране резко наступило тревожное время перестройки и начало неуправляемой демократии. Все наши накопленные годами семейные сбережения пропали безвозвратно, а с ними и планы на будущее. Но всё равно я с несгибаемым упорством продолжал пристраивать к времянке веранду. А когда закончил веранду, то окончательно ослеп. Уже позже, слепым, я сделал сарай для хранения дров, беседку 2x3 метра с пропильной резьбой, в которой мы до сих пор прячемся от жаркого солнца и где я работаю, занимаясь скульптурой и резьбой по дереву. И вот уже 23 года мы с Валюшей проводим лето в этой времянке, которая начала подгнивать снизу, хотя стоит на крупных камнях…»

– Боже мой, что это было за жуткое время 90-х годов, всё рушилось в жизни и в сознании, не на что и не на кого было опереться, кроме своей семьи. Кому верить? За кем идти? Как выжить? – вспоминал Олег.

Распад Советского Союза, вал противоречивой информации, крах банков, безработица, банкротство предприятий, страх нищеты и потеря стабильности приводили к хаосу в сознании людей. Криминальная приватизация разделила общество на бедных и богатых. До сих пор у него валяется ваучер – позорный символ всенародной драмы, приведшей к параличу все производства. Бывшая партийная элита легко овладела национальными богатствами страны, забрав почти задаром у обнищавшего народа всё, что можно, не гнушаясь детскими садиками, пионерскими лагерями и общежитиями, обделяя и так обездоленных. Всё народное как-то тихо, невзначай стало частным. Состояние разрухи пронзило армию, науку, образование и поставило безопасность страны в прямую зависимость от цены на нефть и газ на мировом рынке. Мы им – нефть и другие ископаемые, а они нам – ножки Буша. За чертой бедности оказалось более половины населения. Началось массовое бегство от нищеты на Запад учёных, деятелей культуры, технической интеллигенции. В «Леннаучфильме» и на Ленинградском телевидении начались сокращения, реорганизации, простои в работе, внедрение самофинансирования, поиск финансовых магнатов, заказчиков. Даже с надомной работой инвалидов ВОС возникли затруднения. Спасала семья. А одинокие больные люди в растерянности прятались на своих квадратных метрах под оглушительные крики разошедшихся демократов.

Именно в этот сложный период остатки зрения еле-еле теплились в нём сужающимся мутным полем с добавлением ко всему прочему прогрессирующей глаукомы. Он знал, что надо что-то делать, искать пути достойного существования, вернуть творчество в любой форме, иначе полный тупик, и бездействие приведёт к жизненному краху. Даже этот жалкий остаток зрения казался ему великим даром. Умом понимал, что болезнь пожирает свет, подталкивает его всё ближе и ближе к тьме, а в душе теплилась надежда на чудо. Может быть, вот сейчас всё замрёт на этой точке, болезнь отступит и оставит ему хотя бы это крошечное затуманенное окошечко белого света…

Болезнь росла и взрослела вместе с ним, она поселилась и жила в нём каким-то неведомым и неуловимым существом, непредсказуемым в своих действиях. Он сроднился с ней, пытаясь понять, отчего ей лучше, отчего хуже, думал, как с ней справиться, как заключить хотя бы временное перемирие, чтобы она угомонилась: занимался спортом, вёл правильный здоровый образ жизни, активно жил и работал. Но так и не смог за всю жизнь пробиться к ней ни он, ни один из лечащих его врачей.

Олегу показалось, что он мыслит вслух. Он не заметил, что плёнка вращалась впустую, и стал говорить:

«В том же 90-м году я пришёл первый раз в студию изобразительного искусства, которая находилась в Доме культуры имени Шелгунова на Петроградской стороне. Для незрячих людей он стал вторым домом. Работало множество кружков, библиотека с читальным залом, по воскресеньям проводились концерты, вечера, праздники. Придя в художественную студию, я был потрясён тем, что увидел. Неужели тотально слепой человек мог выполнять такие вещи! В основном занимались лепкой. Я познакомился с работами Тамары Куренковой, Ларисы Павловой, с большими впечатляющими объёмными портретами Анатолия Кончакова, слепого со школьной скамьи, с темперными яркими иконописными работами Наташи Селивановой с остатком зрения, Володи Божанова и других. Особенно потрясли работы Куренковой. Она полностью потеряла зрение в школьные годы, училась в школе для незрячих детей. Тамара в основном работала с глиной, делала мелкую пластику декоративных направлений со сказочными сюжетами. Я не мог поверить, что эти удивительные художественные работы были выполнены незрячим человеком. Я как художник считал в то время, что это нереально. Внутренне меня это подтолкнуло.

Бросился искать литературу, чтобы понять тайну творчества слепого. Кроме книги Б. Розова «К незримому солнцу» о первом незрячем художнике России Василии Нечаеве и книги Г.М. Кустова о Лине По я ничего не нашёл. Всё шло от преподавателей и от таланта учеников Юрия Алексеевича Нашивочникова, который тридцать лет своей жизни посвятил изобразительному искусству незрячих художников, создавая для них свои методики, благодаря которым растёт мастерство незрячих, делая их жизнь полноценнее и богаче. Это удивительный художник и человек. В своё время он закончил скульптурный факультет Академии художеств в Петербурге. В начале 60-х годов он стал заниматься преподавательской работой. Не где-нибудь, а в городской школе незрячих детей. Обучая детей изобразительному искусству, он одновременно разрабатывал методику для незрячих художников. Дети делали определённые успехи. В 1976 году при Доме культуры имени Шелгунова открылась изостудия «Художник», которую возглавил Юрий Алексеевич со своими лучшими учениками. Это, пожалуй, была первая студия изобразительных искусств для незрячих художников в Советском Союзе, в которой отрабатывали методики Нашивочникова, осваивали новые материалы, краски и всевозможные техники исполнения. Появились первые выставки в музее Истории Ленинграда, в Академии художеств. К сожалению, Юрий Алексеевич через год после моего прихода покинул студию по болезни. Но первые уроки мастерства по лепке глины я запомнил на всю жизнь, за что я ему очень благодарен.

Всё, что я увидел в студии, – меня ошеломило. Я стал постоянно ходить на занятия, но не знал, с чего начинать. Здесь, в студии, я впервые взял глину в руки, долго её мял, крутил, катал, пытаясь что-то сделать из неё. Но ничего путного не получалось. Чтобы я ни делал – всё ломал и начинал снова. Глина оказалась очень пластичным материалом. Пожалуй, самый удобный материал для незрячих.

В это время свет стремительно угасал у меня в глазах. Я уже не мог смотреть телевизор, читать, а тем более рисовать. В студию я ходил регулярно, не пропуская ни одного дня. Наконец, из-под моих рук вышла первая работа – бюст «Бабуля». Скульптурой в студии занимались двое – я и Кончаков, остальные – мелкой пластикой. На всё лето студийная мастерская закрывалась. Уходя, мы какие-то работы оставляли, а крупные размачивали. В таком виде, без обжига, работы нельзя было оставлять. Вскоре у нас появилась маленькая печечка с небольшой камерой для обжига.

В это же время к нам пришёл новый преподаватель Марина Яковлевна Розен – керамист, прекрасный мастер и удивительно добрый, мягкий человек. Её ровное отношение ко всем присутствующим, профессиональные советы, создавали дружескую атмосферу, наполненную творчеством. Первые уроки керамики мы получили от неё. Она знакомила нас с творчеством известных мастеров-керамистов по книгам. Появилась у нас керамическая печь – камера 30x40. Я стал приобщаться к керамике, видя, какие она таит в себе возможности. Там можно было фантазировать. Особенно мне понравилась работа с пластом. Я увлёкся барельефами: раскатывал тоненькие пласты глины, стеком наводил рисунки, потом расписывал и обжигал эти пласты. Пытался делать крупные барельефы религиозной тематики. В студии появился гончарный круг. Тамара Куренкова первая его освоила и много работала на нём.

От керамики я стал отходить, так как свою работу, расписанную преподавателем, я не считал авторской. А Валюта хорошо освоила роспись и всем помогала.

Я придумал, как незрячему расписывать фактуру: просушенную работу надо сначала тонировать нужным тоном для будущей росписи, для чего надо растворить нужный колер, окунуть туда работу и просушить. Если работу не протонировать перед росписью, то черепок будет трудно ровно покрыть кистью. Для покрытия черепка надо брать много краски на кисть и класть толстым и ровным слоем по поверхности обожжённого черепка, чтобы после обжига не появились плешины. После обжига тонированной работы можно приступать к росписи глазурью. Режутся трафареты из бумаги, кладутся на черепок, тонируются, просыхают, кладётся цвет, тогда можно кисточкой делать фактуру или что-то дорисовывать сверху. И это всё. Возможности ограничены для незрячего. И я отошёл от керамики.

Скульптура у меня была на первом месте. И в этой области Марина Яковлевна оказала огромную помощь и поддержку. Общение с ней на разные темы доставляло истинное удовольствие. Даже сейчас, когда она уже не работает преподавателем в студии, наша дружба продолжается. Я стараюсь показывать ей все мои работы, получаю серьёзную критику, полезные советы, которые всегда заканчиваются интересной беседой.

Из Академии художеств приходила к нам в течение двух лет чудесная преподавательница керамики и скульптуры Н.А. Ромишевская. Первые уроки скульптуры я получил у неё и запомнил на всю жизнь. С ней начал портрет Александра Невского, который закончил позже один, потеряв уже окончательно зрение.

Валентина долго не решалась ходить со мной в студию. После моих настойчивых предложений полепить всё же пошла и увлеклась керамикой. Валюта стала делать неплохие работы, добившись определённых успехов. У неё были оригинальные задумки и много доброго юмора в работах. А в школе по рисованию она получала не выше тройки. Марина Яковлевна часто называла её народным художником. Мы с Валюшей с увлечением делали бессчетное количество керамических изделий ко всем праздникам, чтобы подарить своим родным и друзьям. Но самое главное, что мы с ней теперь были всегда вместе…»

Олег остановил запись. Тревожное ожидание звонка от сына выводило его из равновесия. Мысли крутились вокруг жены.

«Наверное, уже вечер, – подумал Олег. – Надо самому позвонить сыну».

Он поднялся из-за стола, развернулся, сделав два шага в сторону, дотронулся руками до стеллажа. Там на открытой полочке стоял его будильник. Нажав на верхнюю кнопку, услышал резкий металлический голос: «Двадцать часов сорок пять минут».

– Ничего себе! – сказал он и заторопился в гостевую комнату к дивану, где стоял старый телефон с круглым крутящимся диском. Сколько раз сын предлагал купить новый, кнопочный, но он привык к этому, набирая безошибочно телефонные номера наощупь.

Что интересно, он помнил многие номера лучше, чем в зрячей жизни. Когда ему вдруг хотелось позвонить тому, с кем давно не общался, он внутренне сосредотачивался, чтобы представить свою старую, затрёпанную пухлую записную книжку, мысленно прикасался к нужной букве, открывал страничку и видел запись номера телефона как картинку. Более того, всплывали в памяти все исправления, зачёркивания, изменения, всё, что внесено было со временем. Но это свойство зрительной памяти проявлялось всё реже и реже. Телефон сына он набирал на автомате.

– Сынок, это ты? Только пришёл? Я так и понял. Как там мама? Да ты что! Сегодня только сделали, и уже в палате? Фантастика! Неужели? Давление в норме? Ты всё правильно сделал. Даже смеётся? Спасибо. И ей от меня. Успокой её, у меня всё хорошо. Еда есть. Всё нашёл. Нет, ничего не надо. Лучше к ней зайди. Жду не дождусь. Лидера нашли. Валюшу дождусь и в честь неё пробег сделаю. Скажи ей обязательно. У тебя всё нормально дома? Ну и хорошо. Пока, пока. Целую.

Олег решил, что Валентину встретит букетом цветов и вымытой посудой. «Только бы не разбить ничего при мытье!» – подумал он и направился на кухню. После разговора с сыном он пошёл по коридору в приподнятом настроении, не касаясь рукой стены, и повернул направо, думая, что это кухня, но попал в комнату Валентины.

«Вот так всегда – эмоции смешивают карты реальности, то проедешь свою трамвайную остановку, то не туда свернёшь», – подумал он, очутившись в комнате жены.

Комната была наполнена её родным запахом, в котором жил аромат её волос, слабых духов, клубков шерсти, старых книг и лекарственных препаратов. Олег стоял не шелохнувшись, казалось, вот-вот – и Валюша заговорит. Правой рукой он повёл вдоль стены, шкафа, стула и, дойдя до дивана, сел. Под руками у него оказался большой пуховый платок, который она не снимала с плеч с осени до лета. Мягкий пух настоящего оренбургского платка пробудил в нём воспоминания, унося в прошлое.

В своей жизни он только дважды дарил такие платки – матери и жене. Маме – дымчатый, когда её провожали на пенсию, Валентине – белый, за месяц до наступления тотальной слепоты. Они обе плакали, кутаясь в его тёплую нежность, принимая этот подарок каждый со своими мыслями: мама – как тепло от сына для одиноких часов, Валентина – как прощание с белым светом от слепнущего мужа.

Олег прижал платок к лицу, наслаждаясь его мягкой податливостью. «Какое живое тепло идёт от него! Такое же исходит от дерева, когда с ним работаешь», – заметил он.

Всё, что идёт от природы, пронизано мощной энергией, даже в застывшем неживом виде. Будь то шерсть, морские ракушки, кораллы, камни, глина, да всё, включая солому. «Откуда эта энергия? От солнца? Конечно, от солнца, – подумал он. – Пусть я его не вижу, но оно-то меня видит, освещает, дотрагивается своими лучами до моей кожи, до всего меня, наполняя жизнью. Почему, когда я не выхожу несколько дней на улицу, у меня портится настроение, падает давление, опускаются руки, и я всё начинаю делать через силу? Нехватка солнечной энергии, точно. Так что, выходит, выползать на свет божий надо всем…»

Олег наткнулся руками на журнальный столик, стоящий возле дивана.

– Интересно, что он здесь делает? – удивился он, осторожно проводя ладонями по столу.

На столике лежали разнообразные коробочки с лекарствами, открытые и закрытые, небольшие баночки, расфасованные таблетки. В блюдце лежали вскрытые ампулы, пара использованных шприцев. Рядом стояла кружка с водой и лежал небольшой резиновый жгут.

«Господи, сколько лекарств! А я как ни спрошу Валюту о здоровье, всё у неё хорошо. От её так называемого здоровья вся комната пропиталась лекарствами. Получается, мы живём вместе, и в то же время каждый в своём микромире, в своей среде обитания, вернее, выживания, соприкасаясь и пересекаясь в необходимые моменты. Хорошо это или плохо, трудно сказать. Но как бы ни были близки люди, живущие вместе, в каких бы условиях ни находились, но без своего автономного пространства жить невозможно…» Олег только сейчас понял, как Валюта оберегала его, не нарушая его пространственных границ, не нагружая его бытом, жалобами и нытьём, давая ему возможность отключиться от действительности, погрузиться в свои фантазии и жить творчеством. На свои хрупкие женские плечи она взвалила огромный груз ответственности за его жизнь и бремя нескончаемых бытовых забот.

Он осторожно вышел из комнаты и направился на кухню. Попил чай с бутербродами, сполоснул чашку, вернулся в свою комнату, чтобы закончить рассказ о первой, зрячей жизни, а с завтрашнего дня выстраивать вторую, незрячую. Времени до сна остаётся мало, а утром надо добираться в мастерскую, брать работы для выставки и отвозить в Союз художников…

Прослушав последнюю фразу, продолжил:

«В 1991 году у меня начались сильные головные боли. С чем это было связано, сразу не было понятно. Положили в больницу. Определили ещё одну болезнь глаз – глаукому. Похоже, что все глазные болезни стремились попасть именно ко мне, расцветая махровым цветом. Врачи провели курс лечения, сделали лазерную операцию и отпустили. Дома я пребывал в подавленном состоянии в предчувствии неотвратимой беды. Буквально через несколько дней после этой операции наступила полная слепота. Мир, в котором я жил, ушёл от меня навсегда, плотно закрыв за собой небесные двери. Страшная темнота навалилась на меня со всех сторон небывалой тяжестью, приковав меня к одному месту, с которого я боялся сдвинуться, не веря до конца в свершившееся…»

– Всё. На этом остановлюсь. Тяжело вспоминать, да и как передать словами то, что понятно только слепому, – произнёс Олег и остановил запись.

Наступила какая-то пронзительная тишина, физически давящая на уши. Огромная невесомая чёрная пустота окутывала тело, ослабляя волю. Хотелось завернуться в эту черноту, спрятаться в её защитную оболочку и ни о чём не думать.

«Как тогда, в первое время, – подумал он, прогоняя нахлынувшие воспоминания. – Завтра, завтра запишу, а сейчас – спать. Выход в город требует свежей головы и отдохнувшего тела. Ведь идёшь как в разведку по неизвестной местности, вечно что-то меняется, то столб воткнут на тротуаре, то яму выроют для трубы. Получается, как игра втёмную – то ли меня ловят препятствия, то ли я их настигаю, натыкаясь. Но, несмотря ни на что, надо выходить на оживлённые магистрали города, продираться через толпу, двигаться по заранее отработанным маршрутам до цели. Зато, когда возвращаешься домой, то чувствуешь себя победителем в схватке с темнотой, с ощущением не зря прожитого дня».

Приняв водные процедуры, он лёг в тренировочном костюме на свой диван, накрылся шерстяным пледом и стал считать про себя до ста. Сегодня это не помогало. Тело было какое-то напряжённое, не расслабленное. Так обычно сидят в кресле у дантиста в ожидании боли. Вот точно так же он лежал часами, когда наступила тотальная слепота, в диком напряжении от скачущих мыслей, не позволяя входить к себе в комнату никому. Огромный солнечный мир отвернулся от него, оставил его одного в полной мрачной темноте, которая пугала его своей безграничностью, бездонностью и непредсказуемостью. Он чувствовал вселенскую тоску и острое одиночество в этом чёрном чужом пространстве. Что делать? Как жить? Быть зависимым калекой, поглощая жизнь близких, унижая себя жалким сочувствием редких друзей? В голове всё чаще стучала мысль: покинуть этот мир, раствориться в этой черноте, поставить самому точку и никого не мучить…

Тихое отчаяние сменялось протестующей яростью против судьбы, и тогда он творил бог знает что, лишь бы выплеснуть накопившуюся боль, которая не давала ему покоя, раздирая всё нутро ядовитой правдой свершившегося. Он бился о стены, стучал кулаками, скрипел зубами и выл в подушку. После чего наступала самая страшная тишина, в которой устало рождалась мысль о самоубийстве. Валентина нутром чуяла эти моменты, эту странную мёртвую тишину, и вытаскивала его из этой жуткой бездны в самый последний момент.

Он вспоминал сейчас свои попытки отравиться газом, сунув голову в духовку, прыгнуть с балкона седьмого этажа – тогда Валюша буквально повисла на его ноге, – и ему становилось страшно, но не за себя, а за неё, бившуюся за него с остервенением, с ещё большим отчаянием и любовью. Бедная девочка, знала бы она, когда соглашалась выйти замуж, что её ожидает! Как он мог не думать о ней в тот жуткий час, не щадить её золотое сердце, – сам не понимал. Знал только, что если бы не было Валентины рядом, то и его бы давно не было.

Ему тогда казалось, что он сходит с ума. Шок от слепоты вверг в мучительные страдания. Помутневшее издёрганное сознание измучило его вконец. В голове постоянно крутилась одна и та же фраза: «Бог даёт – Бог берёт». Именно в этот момент он почувствовал какой-то внутренний сигнал, зов, толчок – идти в церковь. Ничего не говоря Валентине, он взял трость и пошёл в церковь, не зная точной дороги. Ноги сами привели его туда. Он первый раз переступил порог храма по велению души, не зная слов молитв, не ведая церковных основ и правил. Кто-то поставил его перед иконой и сказал: «Молись Ксении Петербургской, она поможет». Сколько он там простоял, неизвестно. Молился в душе своими словами, делился горем, просил защиты, поддержки, совета, уповая на чудо. Но когда пришёл домой, то почувствовал огромное облегчение, будто с души сняли камень. И он понял, что будет жить, начнёт вторую жизнь, вернёт себе творчество, друзей, всё, что потерял, потому что рядом с ним его любимая Валентина и вера, идущая из храма, подарившая ему надежду.