Текст книги "Взрослые и дети. #Многобукв"

25 мая

25 мая 2013 г.

Вчера в Петрозаводске на втором дне семинара для специалистов про подростков с травмами привязанности вдруг пошел разговор о том, каково подросткам в детдомах. В Карелии службы семейного устройства в основном при учреждениях, но не по инициативе учреждений. Это такой особый экстремальный жанр существования.

Говорили о том, почему так сложно с подростками воспитателям и почему так плохо самим подросткам. Ну, и пошли примеры и ситуации.

Как любыми способами не отдают в семью детей «удобных»: контактных, послушных, помогающих. При этом любыми же способами готовы сбагрить детей неудобных, протестующих, убегающих, нарушающих правила. Хоть куда сбагрить: хоть в коррекционку, хоть в спецшколу для правонарушителей – представитель детдома в суде сам выступает за то, чтобы воспитанника посадить в эту тюрьму для детей.

Как не дают встретиться с родными ребенку помладше: «а то будет к ним стремиться, пусть лучше скорее забудет и у нас привыкает», – но при этом готовы отдать пятнадцатилетнюю «неудобную» девочку под опеку стоюродной бабке, у которой живет не просыхающий отчим.

Как отправляют в психушки за крики и грубость, за побеги.

Как отдают охране приказ не пускать в детдом бывших воспитанников, которым иногда пойти некуда и обратиться не к кому, кроме своих прежних воспитателей, а им запрещено «приваживать» – кабы чего не натворили.

А было как раз 25 мая, и мы поздравляли всей группой одну участницу, маму выпускницы, которая убегала к дочке на последний звонок.

И так вдруг ярко я себе представила, что во всех этих самых детдомах и интернатах прямо сейчас, в эти минуты, стоят на сценах нарядные директора и завы по воспитательной работе. Те самые, которые в судах требуют посадить детей в тюрьму и которые запрещают детей на порог пускать. Те самые, которые отправляют детей под аминазин или подкладывают девчонку пьяному отчиму, лишь бы с себя снять ответственность. Стоят и говорят проникновенным голосом текст, который я знаю дословно.

Про «этот дом всегда будет вашим родным домом».

Про «вы все – наши родные дети, в вас вложена частица нашей души».

Про «здесь дали вам старт, дали крылья».

И у них слезы на глазах. И руки растроганно сжимают букет от благодарных воспитанников. И в эти минуты они верят абсолютно в каждое свое слово.

А если они не справятся?

19 января 2014 г.

Эти слова часто приходится слышать.

Иногда они звучат пафосно-манипулятивно, чтобы оправдать нежелание отдавать детей в семьи (их очень любят некоторые директора ДД, хотя сами, отправляя трудного ребенка из учреждения куда подальше, вовсе не считают, что «не справились»).

Иногда с искренним ужасом – а вдруг не справятся, вернут, ребенку-то каково?

Иногда от самих будущих и действующих приемных родителей: а если все будет (было) зря, если не сможем помочь, если все равно ребенок пойдет по наклонной дорожке?

Я их много видела, несправившихся, работа такая.

Иногда удается в последний момент подхватить и помочь. Иногда нет.

Иногда сам ребенок уходит из семьи, иногда отдают, иногда забирает опека.

Иногда люди честно говорят: мы не смогли. Иногда на ребенка валят: не такой, не сякой, больной, ненормальный.

Это всегда все очень невесело и непросто. И порой кажется, что все напрасно, и лучше вообще никого никуда не устраивать, и хочется все бросить к чертям. Это мне, со стороны. А «несправившимся» еще тяжелее. Не говоря уже о ребенке.

В такие моменты я всегда вспоминаю одну историю. Историю мальчика, с которым не справились. Который пошел по наклонной. Который, как в любимых желтой прессой ужастиках «про пригретых на груди генетически порочных детей», ограбил с дружками семью, вложившую в него столько сил. Который убегал, врал, воровал, и не желал никаких отношений с приемными родителями и с родными сестрами. Который сел, а потом снова сел, и его приемная мама много лет жила с этой болью в душе – не смогла помочь, подвела, не спасла, не справилась.

Так получилось, что с этим бывшим мальчиком, тогда уже зрелым человеком, я познакомилась до того, как узнала его историю.

Кого я увидела? Молодого сильного мужчину. Веселого, доброго, уверенного, готового помочь.

С нежной иронией он общался с женой, с сестрами, с приемной мамой.

Было видно, как в доме рады его приходу, и видно, как он рад приходить сюда.

Было видно, что это очень хороший человек, внутренне, до глубины души хороший, все для себя в жизни решивший – правильно.

И видно, что он любит, любим, и счастлив. Они с женой обсуждали усыновление ребенка.

Но не успели.

Год назад Саши не стало. Скоротечный рак мозга.

Я вспоминаю его в тот день, когда он показывал нам свое любимое место: родник в глубине леса, с хрустальной ледяной водой. Каким юным вдруг стало его обветренное лицо, как у мальчишки, который показывает новым друзьям свое сокровище и ревниво смотрит: понравилось ли? Словно проживал свое непрожитое детство в эти минуты.

Саша не знал, наверное, но я часто на семинарах рассказываю его историю, и привожу его слова, сказанные приемной маме: «Я бы и сам тогда с собой не справился… Если бы я в семье не пожил, точно бы не выбрался… Меня спасло, что я всегда помнил, что есть еще другая, нормальная жизнь».

И приемные родители, иногда уже совсем приунывшие и отчаявшиеся, светлеют лицом, всхлипывают и говорят: а и правда, может, еще все наладится. Мо-жет, он позже поймет. Может, не пропадет все, что между нами есть.

Не пропадет. Любовь и забота никогда не пропадают. Даже если какому-то ребенку их не хватит, чтобы преодолеть боль внутри. Даже если внешне все не станет благополучно. Но это выбор, это шанс, это возможность узнать, что «есть еще другая нормальная жизнь».

Поэтому я готова работать и в тех случаях, когда вовсе нет гарантий, что «справятся». В жизни вообще нет гарантий. Мы можем только любить, страдать, помогать и верить, что все не зря.

Эта история, рассказ о Сашиной жизни – его подарок нам всем.

Он и не представлял, как многим людям помог и еще поможет – просто историей своей жизни.

Спасибо ему за эту историю и вечная память.

Про тайну

7 мая 2014 г.

Просто посыпались тяжелые ситуации с подростками с тайной усыновления.

И, конечно, там всегда не только в тайне дело. Но со всем остальным можно работать. А с проблемами, вызванными тайной, – ничего не сделаешь. Открывать ее в этом возрасте, да еще на фоне конфликтов и кризиса в отношениях – рискованный ход с непредсказуемыми последствиями.

Как же всем начинающим приемным родителям хочется сказать: «пожалуйста, я вас очень прошу: не обрекайте себя и своего ребенка на этот кошмар, когда его корежит изнутри от того, что вы даже не можете назвать ему словами, не можете его про это пожалеть, не можете отправить его про это поработать с психологом, потому что этого как будто нет. Тайна».

И когда ваш любимый ребенок в отчаянии повторяет – по глупому поводу, из-за задачки или ссоры с компанией приятелей: «У меня нет шансов, со мной все всегда будет плохо, мне нет места в жизни», – вы вынуждены говорить в ответ ничего не дающие благоглупости. Когда он злится на вас, сам не зная почему, а вы объяснить не можете. Когда он делает словно назло все, чтобы показать: он не ваш, он чужой, чтобы наконец вы произнесли это вслух, а вам так хочется, если честно…

Очень часто говорят о том, что тайна – это ложь ребенку, которую он не простит, что это бомба, которая может взорваться в самый неподходящий момент.

Все это так.

Но для меня самое ужасное в тайне то, что это чулан, в который ребенка запирают с его болью – одного. Отдают ей на растерзание. А сами родители стоят за дверью и повторяют про «мы тебя любим» и «надо просто постараться».

Это, конечно, касается не только усыновленных детей.

Любая пережитая ребенком боль, травма, потеря не должна быть запрещена к обсуждению, явно или неявно. Все эти «не надо его расстраивать, пусть скорее забудет, мы его бережем от этих разговоров» есть просто оставление без помощи, по малодушию ли, по незнанию, по традиции, по собственной неспособности выдерживать чувства.

Пожалуйста, не делайте так.

Он не забудет, ваша любовь и забота сами по себе не отменят того, что уже было. Травма может накрывать через годы, особенно если имела место в самые ранние, досознательные, дословесные месяцы жизни. Спусковым крючком могут стать разлука, ссора с близкими, чье-то отвержение, какая-то неудача. И накрывшие депрессия, отчаяние, ярость или бессилие будут совсем вроде бы неадекватны поводу.

Вы же не стали бы скрывать от ребенка, что у него диабет или астма, рискуя его жизнью? С ними можно жить и быть счастливым, нужно просто уметь позаботиться о себе в некоторых ситуациях.

Пожалейте детей.

Они имеют право плакать в ваших объятиях обо всем, что с ними случилось. Они имеют право знать имя той боли, которая внутри, потому что только это дает шанс с ней справиться.

Не знаю, как еще сказать, чтобы поверили. Многие до сих пор уверены, что «так ему будет лучше».

По уму

23 января 2017 г.

Меня много раз попросили описать, а как должно быть «по уму», если вдруг у приемного ребенка на теле следы, похожие на следы побоев, и он сам говорит, что его дома побили. Или не говорит, но следы уж больно похожи.

Если не «политическую позицию» занимать, где с одного края: «Все эти приемные родители берут детей из-за денег и потом с ними не справляются, не любят и издеваются, любить десятерых в принципе невозможно, в приюте им будет лучше», а с другого: «Все эти дети соврут – недорого возьмут, педагоги и чиновники их наверняка подучили, руки прочь от прекрасных людей, отдающих всю жизнь детям, фото с кружков и елки – очевидный аргумент».

Черная ирония состоит в том, что эти позиции зеркально повторяют отношение к детдомам: «Это Сиротпром, любая семья лучше, чем эти черствые люди, зарабатывающие на детях» против: «Руки прочь от святых людей, отдающих всю жизнь очень сложным и совсем больным детям, вот посмотрите, сколько у них кружков и как они на елке».

Политические позиции никуда, кроме треугольника Карпмана, никого не приводят, к социальной работе и защите прав детей отношения никакого не имеют, поэтому обсуждать их смысла нет (если мы не обсуждаем вообще устройство общественного мнения и законы его функционирования, но мы сейчас о другом).

И вот тут сложно. То есть, я процедуру-то вполне себе представляю как алгоритм. В каком порядке что делаем в зависимости от результатов, полученных на предыдущем этапе. Но условия для того, чтобы это работало…

Ладно, давайте по процедуре.

Сразу скажу, что я не юрист и не чиновник, я не знаю, чего от кого в каком случае требуют сегодняшние российские законы и подзаконные акты, а также внутриведомственные указания и предписания, которые обычно обильны и внутренне противоречивы. Но мы же договорились «по уму».

Итак, поступил сигнал.

Звонит в опеку воспитатель детского сада (учитель, врач, тренер, соседи, знакомые) и говорит, что у ребенка на теле, возможно, следы побоев. Дальнейшие действия? Срочно встречаемся с семьей, естественно. Просим приехать, или предлагаем прийти домой. Не вламываемся. Предлагаем прийти к ним, если они не могут приехать (например, другой ребенок болеет, не с кем оставить). И сообщаем, что так и так. Дальше – варианты.

1. Например, при беседе с семьей папа или мама говорит – да, было дело, сорвались, дошли до ручки, был плохой день, сами теперь себе места не находим. Нужно думать, как помогать родителям, как налаживать контакт, как обсудить с ребенком то, что произошло, а может быть, как дать им с ребенком пару дней отдохнуть друг от друга, прийти в себя. Ребенок мог бы погостить в другой семье на выходных. Это совершенно рабочая ситуация, сто раз с таким имела дело, все это поправимо обычно, будут потом жить и радоваться.

Это самый частотный случай.

2. Или другой вариант: – родители говорят: ну и наказали, а что такого, он сам виноват, нас тоже били и людьми выросли, в Библии написано, и всякое такое. Тут может быть полезна беседа с юристом, чтобы разъяснил ответственность. Особенно если речь идет об опеке по договору. Там вообще-то в самом договоре должно быть прописано, что физические наказания запрещены. Обычно подобная беседа достаточно отрезвляет.

В совсем упертом случае есть ведь Административный кодекс. Пара штрафов или неделя подметания улиц – и папа-адепт «Домостроя» вполне будет готов принимать участие в занятиях группы с названием типа «Трудное поведение ребенка – преодолеваем без насилия». Если, несмотря ни на что, продолжать общаться с ними в духе уважения и сотрудничества, исходя из идеи, что ребенка он любит и хочет ему хорошего, вот только методы подкачали. Ведь он, и правда, может быть в остальном вполне хорошим папой, ребенок может быть к нему привязан и хорошо в этой семье развиваться. Чтобы это все знать, надо знать семью, ребенка, их отношения, динамику. Конечно, это не в ходе проверок холодильника выясняется.

3. Или они скажут: знаете, он у нас, к сожалению, часто такое говорит, внимание к себе привлекает, а может быть, ему этого даже хочется, потому что в кровной семье его били, и вот такой у него «язык любви». Но обычно, если с семьей работают, специалисты это раньше от родителей узнают, чем воспитатель из сада позвонит. Или сами услышат от ребенка.

Если с ребенком общается психолог или соцработник, такое заметно. Тогда нужно с ребенком работать про травмы привязанности, а родителям нужно много поддержки, и психологической, и юридической.

Бывает заметно реже, чем первый вариант, но не так уж редко. Чтобы, скажем, из десяти детей половина были демонстративны или виктимны, это не очень вероятно. Хотя если они из одной кровной семьи с опытом жестокого обращения, то возможно, конечно.

4. Наконец, семья может сказать: сами не понимаем, в чем дело, мы не били, может быть, сад хочет от нас избавиться, и ребенка спровоцировали такое сказать? В этом месте мы говорим, что, конечно, очень надеемся, что это недоразумение, но разобраться обязаны, и вместе с семьей вырабатываем план. В который может входить работа психолога с ребенком и родителями, дополнительный мониторинг, общение с детским садом или еще что-то, по ситуации. То есть мы не ставим целью непременно любой ценой узнать, было или не было. Мы ставим целью, чтобы, если и было, то больше не повторилось. Все наши меры сводят риски того, что родители будут «распускать руки», к минимуму.

В процессе работы психологи могут обнаружить вариант номер три. Или придут к мнению, что таки было, тогда это повод для нового разговора с родителями. Который может вывести на вариант номер один или вариант номер два.

Эти четыре варианта описывают, наверное, 90–95 % случаев. С вариациями и комбинациями, конечно.

Что такое остальные пять или десять?

Может выясниться, что ребенок избит очень сильно. Не «синяк на попе», а серьезные многочисленные кровоподтеки, сильный болевой синдром, ухудшение общего самочувствия, выраженная эмоциональная подавленность или страх. Тогда не обойдется без врачей и полиции. И принятия мер по изоляции ребенка от человека, которого подозревают в нанесении побоев. Изоляция может быть осуществлена не за счет помещения ребенка в приют, а другими способами. Например, можно его отправить к родственникам, в дружественную семью или, если бил папа, оставить с мамой, договорившись, что папа пока поживет отдельно, если мама готова к сотрудничеству и защите ребенка. Наконец, если мама сама боится папу, если он производит впечатление человека, не способного контролировать свою агрессию, если побои серьезные, уголовное дело возбуждается практически сразу.

Дальше будет разбирательство и суд, в ходе следствия наверняка будет проведена в том числе экспертиза отношений между ребенком и родителями. Дальнейшие решения принимаются с учетом ее результатов и мнения работавших с семьей специалистов. Важно, что в принятии решения нужно исходить не из «было или не было», это иногда невозможно понять (вспомним хоть дело Агеевых), а «не повторится ли». И тут готовность семьи к открытости и сотрудничеству, к принятию на себя ответственности – важнейший фактор.

Еще вариант: с семьей все давно уже было неблагополучно, у специалистов и раньше не было уверенности, что о ребенке заботятся, сотрудничества семья избегает, всегда во всем винит ребенка, на себя не принимая ответственности. У ребенка позитивной динамики не наблюдается. Ситуация тянется не месяц и не два, непохоже, чтобы эта семья и отношения с приемными родителями были для ребенка ресурсом. И тут еще и физические наказания. И отказ от сотрудничества по исправлению ситуации. Или обещают, что больше не повторится, но повторяется. Возникают основания для расторжения договора, поскольку это устройство уже не в интересах ребенка.

Здесь тоже может понадобиться независимая экспертиза. И решение должно быть подробно обосновано, а отсутствие надежной заботы доказано не на уровне «у них дети болеют и дома грязь». А у кого, когда дети болеют, дома чистота и порядок?

Как-то так было бы «по уму».

Но для этого нужны профессиональные службы сопровождения, прописанные процедуры и еще много чего.

Например, если ребенка можно легко забрать из семьи, а потом задним числом придумывать мотивировку, сложно ожидать, что кто-то будет делать то, что долго и сложно, вместо того, что быстро и просто. Если бы был судебный порядок изъятия детей, думаю, работать с семьей было бы предпочтительнее, чем судиться с ней. Глядишь, и научились бы.

И еще есть один очень важный вопрос, вопрос метауровня.

Когда я веду семинары для специалистов по работе с наиболее кризисными ситуациями, я всегда спрашиваю участников: когда, в какой момент начинается работа с кризисной ситуацией в принимающей семье?

Ответ: с первого звонка в службу. Может быть, еще до принятия ребенка, до ШПР. С самых первых встреч. Которые или создают доверие, или его разрушают. А от доверия зависит, можно ли будет помочь в кризисной ситуации.

Под доверием имеется в виду доверие к институту, а не просто к человеку. В наших краях доверие часто держится на личном капитале. Этому доверяю, этому нет. И это очень ненадежная ситуация, как если бы вы оставляли вклад не банку, а лично какому-то клерку.

Сотрудник ушел в декрет, переехал, сама семья переехала – и все обнулилось.

Доверие должно быть подкреплено процедурами, гарантиями, законами, профессиональной этикой, механизмами репутации. Вот с этим у нас караул просто.

Травмы привязанности

19 апреля 2017 г.

Спасибо коллеге, что произнесла вслух: дети с травмами привязанности для отечественной психологии фактически не существуют. Опытный практикующий психолог не знает, что с этим делать и как это устроено. Екатерина пишет, что этому не учили в те годы, когда она получала образование. Увы, этому не учат практически нигде и сегодня.

А почему раньше не было описано – ну что вы, конечно, было. В литературе. Это называлось «дурная натура», «испорченный ребенок». И сейчас граждане в комментах резвятся, не решаясь написать совет «изолировать от общества» и обходясь эвфемизмами. Мол, индивидуальный присмотр нужен.

Психологов и психотерапевтов всегда больше интересовали утонченные невротики из среднего класса. С ними так интересно. Они умны, безопасны и платежеспособны. У них такие остросюжетные сны и сложные чувства. С ними можно годами обсуждать, как мама «слишком любила», «душила заботой, но не принимала безусловно», как обрыдли все эти обязательные семейные ужины по воскресеньям и требования отца непременно поступить в университет Лиги плюща.

Кому какое было дело до детей из маргинальных слоев, которые рождались и росли в своих семьях, где их били и насиловали, или попадали в приюты, где их тоже били и насиловали. В этих семьях или приютах они умирали или вырастали искалеченными физически, психологически и социально. И, конечно, ни их родители, ни они сами в кабинетах психологов не появлялись.

И только в 1970—80-х с этими детьми близко столкнулись семьи среднего класса, в которые их стали устраивать, а следом и специалисты. Потом описали, назвали «расстройством привязанности». Описание верное, хотя понимания, как я думаю, за ним не было. Просто описан «симптомокомплекс». Который пытались лечить дрессировкой и «границами» или советами «просто полюбить». Все это редко помогает и доводит родителей до отчаяния, а то и до проблем с законом.

Я надеюсь (и мы над этим работаем, и для этого создавался ИРСУ), что постепенно это направление психологической помощи станет достаточно развитым, чтобы все, кому необходимо, могли найти специалиста. Сейчас до этого еще далеко.

Коротко можно сказать, что полезными здесь были бы не материалы про расстройство привязанности, а материалы по работе с травмой и ПТСР (посттравматическим стрессовым расстройством). А еще лучше – контакты специалиста, который работает с ПТСР у детей. Потому что эти дети всегда – «посткомбатанты». Они выжили в условиях, в которых выжить было очень сложно.