Книга: Ночь - Людмила Петрушевская

Каждый день, каждый день мимо меня проходят человеки в футлярах, чичиковы, эллочки-людоедки, даже маргариты иногда проносятся на мётлах, опаздывая на партийный шабаш, но ни об одном из этих людей я не скорблю. О героине «Ночи» мне хочется плакать, хочется принести ей еды, помыть полы, читать её стихи, трогать её руки, думать её мысли, «убить соседей, что мешают спать». Никто не знает, кто останется от нашего времени, когда это время пройдёт. Вот также, когда-то, между Чистополем и Елабугой металась загнанная Цветаева, ещё имевшая все надежды, ещё могущая сдюжить и войну, и Мура, и тюрьмы близких, и объедки писательской столовой, Сталина, и Гитлера, если б не…

«Время ночь» о милосердии, о днях и неделях, способных пронести мимо смерть, убить не человека, а «если б не»... Мог ли представить Николай Николаевич Асеев, что вечно искомой, вечно молодой, вечно возлюбленной останется замученная прокажённая Цветаева, гордячка, пугало, а не он. Что убавило бы для нас теперешних в Марине Ивановне Цветаевой, мой она писательские тарелки, сгребай в отдельную мисочку недоеденные куски… Можно ли вообще такое представить? Конечно, можно. Что вы чувствуете? И я чувствую стыд, жгучий, испепеляющий. Так может просто тише жить на этом свете, с мыслью, что, вдруг, не я останусь искомой и возлюбленной, а вот та неприятная особа с сумками, гордячка, пугало, графоманка без эстетики, без поэтики, поджарая, зубастая?

Мне вообще кажется, что «Время ночь» написана, глядя на Цветаеву, «выплакав глаза» по ней. Вытер слёзы, сел и стал писать. Не важно, так это или не так, вряд ли с математической точностью писатель и сам даст определение тем глубинным потокам, что ведут его по тексту. Важно, что по прочтении хочется подвинуться, прищемить необъятный свой эгоизм, и просто жить, стараясь хоть кому-то сделать хоть какое-то добро. Мир коридоров с одной лампочкой, долгов за жилплощадь, сама жилплощадь – не дом, не пристанище, не крепость, не жилище, не приют, а нечто, уже в названии подразумевающее ширину и длину, чтобы, перемножив их, получить то искомое чудище, где бы перекантоваться телу всего лишь до смерти, не дольше; мир сыновей – трудных подростков, французских поэтов, читаемых по-французски среди пропахших сельдью и белизной кухонь; мир мелких монеток, нечистоплотных дочерей, жарких надежд дожить до пенсии, томиков Рембо с обветшалыми страницами, с еле видимым штампом обокраденной библиотеки; мир этот одинаков и для поэтов и для не поэтов, и никого не щадит. Только нужно знать, что поэт останется иском и возлюблен, когда о нас забудут. Не надо жадничать и подличать. Только тот, кто даст утешение – останется в веках. Как бывает при наличии рифм, строф, размера и многословия – отсутствие поэзии, полная глухота, выполненная с восхитительным мастерством, так случается при ущербности, пороках, не эстетизме бытия – бонус в виде творческого бессмертия.

Что есть такого в Петрушевской, что магнитом влечёт к её книгам? Тексты Людмилы Стефановны - детсадовский утренник рядом с бубнением интеллектуалов – прозой сегодняшних авторов. А что-то всё равно тянет. Что? Тональность милосердия к людям. Считается, что мысль важней тона. Нет. Если мне не нравится тон писателя, мне плевать на его мысли, какими бы замечательными они не были. Нет таких мыслей, которые притянули бы меня к истеричному, хохмящему писателю. Как пчела вываляется в пыльце и летит домой счастливая, лохматая, так и я иду к Петрушевской, чтобы добрать очень нужное мне состояние души и мысли – всё будет хорошо. Мало, мало писателей умеют сказать это. Когда я впервые читала «По дороге бога Эроса», сборник, в году 94-95, в голове, кроме фамилии «Петрушевская», напротив фамилии «Петрушевская», шли синонимами ещё два слова: чернуха и беспросветность. Это не я сама выдумала, это я слышала от людей, впитала чужие мнения. Я принималась читать, будучи инфицированной этими двумя словами, т.е. предвзято, строго. Ни тогда, ни сейчас, не могу понять: почему? Откуда? Где беспросветность, где ненависть к человеку? «Девушки в голубом», «Время ночь» - они прямо кричат в уши, падают на коленки, руки заламывают, чтоб только человека помиловали. «Московский хор» - великая вещь, после которой хочется всё раздать, она от первой до последней буквы о том, что все изранены, всем тяжело, на каждой макушке, на каждом горбу – язвы и язвы, живого места нет. Пожалейте человека, не бейте человека!- кричит на все голоса. Какая чернуха? Феномен, загадка! Печаль есть? Есть. Потому, что про людей. Разве, что некое стерилизованное существо, выползшее из стерильного бесплотного рая, не поймёт эту печаль. Человеку она понятна.

Много-много позже я догадалась, что слово «беспросветность» - оно удивительно правильное, точное, люди, как обычно, не ошиблись: просвета и правда не видать. Каждая пьеса, каждая почти вещь Петрушевской заканчивается «никак», «думай, как хочешь», «сам решай». Просто человек никогда и ни за что на свете не согласится принять жизнь такой, как она есть. Вот, маленький рассказ о портнихе, швее, хорошей, доброй, она быстро заболела и быстро умерла. Всё, конец рассказа. Эта простота – она с ума может свести, искалечить может, хотя через день мы своими глазами видим тоже самое. От литературы человек хочет «литературы», окрылиться хочет, улететь хоть на два часа куда-нибудь подальше от правд. Бог сними, с правдами, дыхнуть дайте,- говорит читатель, зритель. Человек всегда будет протестовать против правды, бунтовать против «правды жизни». Человек насилие против себя стерпит, а правды – нет. Будет биться, как зверь за детёныша, за право не проговаривать правды вслух, умолчать, закруглить, дать день дожить в забытьи. Правда жизни – во где, по горло затопила, шелохнуться нельзя. Кому она нужна? Зачем она? Это повиновение инстинкту самосохранения, это мудрая, природная реакция нормального человека - стоит ли винить человека, что он по природе мудрее самого себя?

Любое повествование Петрушевской не закруглено. Обрывается и всё. Бери ручку и пиши дальше, думай дальше, живи дальше. Вот в моём любимейшем «Московском хоре» любой герой может умереть, кроме Лики. Лика – солнце семьи, на три семьи одно солнце, это клейстер, мука и невидимые слёзы, скрепляющий всех вместе. Умрёт Лика – погаснет солнце, мрак, крах. Мягкий Саша привезёт из Сызрани троих, как-то разместятся. Сам сбежит, конечно, пенсию оставит. Через пару лет в Луганске, Бернгардовке, под Уфой появится ещё одна «Она», Катенька, например. Родит двойню. Стройка кончится, из комнаты попрут. У неё – тоже почки больные, ноги, как колотушки, у девочек что-то с кожей, три раза в день купать надо, присыпать, развёртывать. Тепло надо, условия надо. Лекарства ей и девочкам. Заберёт «у тех» полпенсии. Работы нет. Сколько ни смотри по сторонам, а всё равно взоры обернутся к Москве. Перевезёт, наверное, и этих, на раскладушку Лики в кухне. Как-то разместятся. Сам слиняет…

Если конец дописать нельзя, закруглить нельзя – это что, беспросветность? Нет, жизнь.

Одно мне непосильно было – сказки. Раньше я думала: Странно, когда взрослый человек начинает писать сказки, и вместо людей в произведениях ходят и говорят волы, лисы, зайцы и львы. Ещё странней, когда типажи животных грубо набивают человеческими характерами, будто подушку перьями. И делают это, увы, без фантазии. Является персонаж шакал и ясно кем будет шакал, является бык – и ясно, кем будет бык. Всё предсказуемо. Обезьянка, явившись, не оставляет шансов усложнить несложные размышления. Является лев – и становится совсем скучно… Почему вместо людей звери и птицы? Сказка должна стать мультиком – тогда её жизнь оправдана. Если сказка не стала мультиком, значит, это плохая сказка. Я долго не читала сказки Петрушевской. Что сказать? Её сказки так и не уместились во мне. Когда я узнала, что Людмила Стефановна сама рисует мультики – как я обрадовалась! Все «недоумения» рассыпались. Ну, не могут люди понимать друг дружку все – исчерпывающе, до дна, до конца. Для этого кто-то очень мудрый, позаботившийся о человеках, придумал – Любовь, и всё, что не уместилось в Понимание – о - круглилось, о - полнилось в Любви. Что сказки, что пение, что рукоделие – всё органично, всё как-то по-хорошему мило, трогательно, уместно. Это лицо может быть только таким и никаким больше. Только это лицо, никакое иное. Что будет с героиней «Ночи»? Дети её вернутся, конечно, но ничего, ничего не изменится, никогда не рассеется её ночь. Закруглить нельзя, осчастливить всех нельзя потому, что жизнь. Потому, что про людей.