Текст книги "Проходите, раздевайтесь"

Егор. Претензии, бабушка и тошнота

Поэтому бабушка меня сюда и привела.

Хотя быть здесь мне не хочется и незачем. Особенно с бабушкой. Но я здесь. Кто в этом виноват? Никто не виноват.

К маме какие претензии? У мамы другая семья. У мамы двое маленьких детей и беспомощный творческий муж, не приносящий домой денег. И что в связи с этим взять с мамы? Понюшку внимания (это мне), фунт сарказма (это бабушке), кило презрения (это отцу), ну и чмоки-чмоки-чмоки. Это всем. Этого не жалко.

К папе опять же какие претензии? У папы работа. Точнее – работы. И на работах на этих все козлы. Этот бездарь. Этот придурок. Этот не платит. Этот платит, но не вовремя. Этот – вовремя, но мало. А не на работах все просят денег. Все – это и мама, и бабушка, и, выходит, я.

А к бабушке какие претензии? Один сбежал. Другая тоже. И я на ее голову. Здоровый лось. Посуду мою после третьего напоминания. Знаю много, учусь паршиво. Не выучил теорему синусов и косинусов. Вместо того чтобы книжки читать, просиживаю штаны за компом. Играю в тупые игры. Если и читаю, то всякую фигню и тоже на компе, а не старую добрую пухлую бумажную книжечку в креслице возле торшера, как делают нормальные люди. Очень скоро испорчу себе желудок, потому что ненавижу домашние супы и обожаю мусорные гамбургеры, мало того – имею позорное пристрастие к ядовитой лапше быстрого приготовления. Очень скоро испорчу себе глаза, потому что компьютер, и зачем только отец мне его купил, да еще и накачал туда игрушек и книжек, да еще и интернет оплачивает, никто о ребенке не думает, только бы какое баловство. И очень скоро испорчу себе жизнь, потому что вот такой вот уж я.

Ну, жизнь моя испорченная бабушку мало волнует, с этой испорченностью она уже смирилась. Желудок, видимо, тоже не волнует – он же внутри, его не видно. А вот глаза как-то внезапно заволновали. То еще удовольствие – водить меня слепенького по улицам. Ну или – софт-вариант – покупать мне очки и всякие линзы.

Мои слова о том, что я отлично вижу, и вблизи, и вдали, что глаза у меня не болят и не болели никогда, для бабушки, конечно, как шум ветра. Кто разговаривает с ветром? Никто, если голова в порядке. А у бабушки, у единственной из нашей недосемьи, она в порядке, голова. Она вместо моих родителей воспитывает этого обалдуя (это меня), да еще и работает. И на работе, между прочим, все с ней советуются.

И вот, значит, я, высоченный лоб, иду по коридору поликлиники с крохотулечной бабушкой только что не за ручку, и ведет наш путь нас к кабинету окулиста, где мне должны проверить зрение, убедиться, насколько оно у меня упало (вариант, что ничего у меня никуда не падало, даже не обсуждается – чего сказки обсуждать, да?), назначить какие-нибудь таблетки, пилюльки, порошки, притирания, компрессы, а в идеале – уколы, и самое главное – объяснить мне, обормоту, что компьютер – это плохо для моих глаз, что зрение я себе испортил именно компьютером.

И вот мы идем, бабушка, значит, меня тащит на невидимом тросе, как кораблик баржу, а коридор длинный и узкий, а в коридоре, как нарочно, расселись по разным лавкам две девицы из параллельного и еще один чудик, Цухлов, кажется, тоже из девятого, но не знаю из какого. Но да, из нашей школы. И все на меня, конечно, смотрят, и на бабушку, конечно, тоже, и все, конечно, думают – фу, позор, с бабулечкой пришел, мальчик маленький.

То есть, может, и не думают, но мне-то кажется, что думают!

Да ведь сто пудов думают.

Хотя Калинка сама с отцом пришла, а этот чудик, Цухлов, вообще с мамой. Но никого не сопровождает леденящая душу стража в виде суровой бабушки размером с пиксель.

Огурцова вон вообще одна. Хотя, может, и нет, может, мать просто вышла куда-то.

Огурцова – тот еще фрукт с шипами. У нее одно время была идиотская привычка – подходить ко мне в школе, задавать нейтральный вопрос типа «который час?», выслушивать ответ типа «двадцать минут второго» и начинать его повторять мерзотным голосом стопятьсот раз, да еще громко, чтоб все слышали.

– Двадцать минут втааарооова! Ихихихи, двадцать минууутвтароооова! Ахахаха!

И ведь никогда так не делала, если никого рядом не было из ее подружек. Ей нужна была публика, и публика заранее к ней добренькая. В одиночку ахахакать ей было неинтересно.

Ну я раз вытерпел, два вытерпел. Три. Потом сам за ней стал повторять. Она мне: «У вас какой сейчас урок?» – и я ей, гнусненько так: «У вас какооойщасссурок!». Ну такое. Никто как-то не смеялся, и она еще смотрела как на плесень, типа – ты что, заболел, мальчик.

А все равно прокатило, с вопросиками своими она от меня отвяла.

И переключилась зато на этого чудика.

Я видел, как они с еще одной козой из того же класса ходили за ним на перемене хвостом и гоготали. А он от них уходил, и лицо у него было каменное, и я еще подумал – может, ему пофиг? Правда? Потому что если не пофиг, то он очень классно делает вид, что пофиг. Покерфейс. Мне бы так уметь. Но тут он побежал, и руки у него были как приклеенные к бокам, а он все бежал, и пробежал мимо меня, и я увидел… Не знаю толком, как сказать, в общем, стало понятно, что совсем ему и не пофиг.

И я пошел домой, и все было хорошо вроде, но мне как-то так стало противно от всего на свете, что хоть стену грызи. У меня вообще бывает, что начинает от всего тошнить. Не в смысле как если отравился, пойду отдам ужин обратно природе, а мозговая, что ли, такая тошнота. Или душевная. Духовная. Не желудочная, короче.

От такого обычно помогает много ходить. Просто пойти куда-нибудь, и не прогуливаясь, а быстро, как будто торопишься, как будто вообще опаздываешь. И наматывать километры по городу. Фрик-мордой-вниз. Потом домой придешь – и все, сил только на то, чтобы сбросить с себя уличное, ответить бабушке что-нибудь вежливое и завалиться спать, и пофиг на уроки, важнее в школу живым прийти.

А тут не сработало. Все равно тошнит.

И я тогда написал отцу.

Я ему иногда пишу, когда все достает. Типа: бабушка крышей поехала. Или: училка по математике – вампир. Матери такое не напишешь. То есть можно, но она сразу начинает в ответ что-то умное и занудное: взрослые люди работают для твоего блага, а ты, а ты. А отец почему-то отвечает как человек. Как человеку.

И вот я написал: как поступить, если при тебе человека унижают, а ты ничего не можешь сделать? Сказать себе: ты дерьмо? И жить с собой как с дерьмом?

И он молчал, молчал. И мессенджер показывал, что он печатает, но сообщение не приходило, и я все думал – как можно твои пару слов пять часов печатать, а? Давай уже, рожай, что ли.

И потом пришло: «Ты умеешь сочувствовать тому, кого унижают. Значит, ты уже не дерьмо. А это немало».

И я сразу: «А ему на фига мое сочувствие, если он о нем не знает? Я молодец, а он пусть терпит?»

И он: «Я не должен тебе такого советовать, но во взрослом мире за это в морду бьют. За унижение».

И я: «А если это девушка? Ей тоже в морду?»

И он опять печатает, печатает. И потом: «Тогда можно просто сказать ей, что ты о ней думаешь».

Я: «И как это поможет тому человеку?»

Он: «Не знаю. Но ты перестанешь чувствовать себя дерьмом».

Я: «Если это ему не поможет, то я все-таки им буду, ну и смысл?»

Он: «А за что она его так?»

Я: «Он, знаешь, вообще странный».

Он: «А знаешь, плюнь на эту дуру, плюнь с Останкинской башни и поговори с ним».

Я: «Про что?»

Он: «Неважно. Покажи ему, что он не один».

И я ничего не ответил, потому что фигня какая-то. А потом подумал и ответил: «Спасибо». А потом еще подумал и решил – поговорю. Что я, совсем, что ли. Посочувствовать молча – всегда пожалуйста, а поговорить – кишка, значит, тонка. Надо уж до конца, раз начал.

Хотя он, этот чудик, конечно, того.

Ну и чего? Это что, преступление? Бить за это, что ли? Ну или ржать, чем лучше-то. Я и сам же это проходил, знаю, как это, когда над тобой ржут. Ну ответил, да. А он чудик, он не может ответить.

Ну, девушка. Хотя какая это девушка? Если надо будет, то и в торец даст не хуже мужика. И выражаться умеет не хуже мужика. Мне бабушка за такие выражения губы бы уже разбила.

Хотя, может, и ей дома губы бы разбили. Может, она дома лапочка и деточка. И только в школе с цепи срывается.

Но девушка еще та, да.

Вот Калинка – девушка. Ох какая девушка.

Мало того, что – глаза, губы, щеки, и то, что ниже. Все как с картины. Так она еще и человек!

Наши классы как-то на литре объединили, их училка заболела. И нас с ней поставили в пару – обличать городничего и всех прочих Земляник. Из «Ревизора». И я что-то бекал и мекал, а она! Как она обличала! Как будто этот городничий ее родную бабушку обокрал, гад такой. Все кольца с цепочками вынес, еще и на паркет наделал. Как она выступала! Как глазами сверкала! А я только как дурак: бе, ме, кукареку.

Я потом все хотел к ней подойти и сказать: я не настолько бе и ме, как кажусь. Я ж читаю, и все читал, что надо, по литре, и пишу еще. Да, фанфики, не всем же сразу «Ревизора» писать. Ну и что, ну и фанфики, ты почитай, а потом и выводы уж делай.

И подошел почти, а потом думаю – ну почитает, ну выскажет свое фу. И что я тогда? Ну нафиг.

Так вот и хожу вокруг нее и молчу. Ну и кто чудик? Я или этот?

Вот. А теперь я сижу в гребаной очереди к гребаному окулисту, который ничего у меня не найдет, потому что искать и нечего. И Калинка тут, и Огурцова тут, и этот чудик, вот они мне как на тарелочке поданы, а я все равно ничего не делаю.

А потом ее отец, Калинки, начинает выступать не хуже дочери.

Руслана. Папхен, фантазии и кукла

И тут, как выступ в стене, милый мой папхен. Вынырнул в эту бурлящую родительскую муть. Откашлялся себе в кулак. И человеческим языком говорит.

А что, говорит, мы тут, господа, сидим. Мы, говорит, например, на восемнадцать сорок записаны, а сейчас уже семь, поликлиника до восьми. Из кабинета педиатра вообще выходил кто-нибудь? Кто сейчас должен пойти – вы? Вы? А вы на сколько – на восемнадцать ноль-ноль? Ну и чего сидите? Зайдите уже, посмотрите, может, там и нет никого. Я имею в виду, из посетителей. Что – «вышли бы и позвали»? Я вас умоляю, кто бы вас позвал, зачем им это. Им бы только работать поменьше, деньги все равно капают, врач спит, служба идет. Сидит там какая-нибудь, с позволения сказать, пупочка в халате, пасьянсы на компе раскладывает, или чем там сейчас модно развлекаться в рабочее время. Знаете, угодно вам ждать – вы ждите, а я пойду и все узнаю. И если там нет пациентов, то мы первые и пойдем на прием. Да слышал я, что сейчас ваша очередь. Но вы почему-то сидите и молчите тут, пока рак на горе… что-то сделает. За вас. А я вам не рак, чтобы за вас что-то делать. У меня, знаете, дочь есть.

И все на него смотрят, а он все разоряется, но никуда при этом не идет.

И я ему: паап. Тихонечко.

А он обернулся, как гаркнет: «Что – пап? Я отсидел тут себе уже все!» Глаза бешеные.

Как будто это я его заставила все себе тут отсиживать.

Я вообще не могу, когда на меня орут, да еще и ни за что. Я отвернулась. И прямо уперлась глазами в Огурцову. Огурцова вроде как за Андроидом заняла, а сама отсела подальше. И я вижу – сидит она на своей лавке, пальцы в волосы запустила, шевелит ими, как будто на голове насекомых ищет. И на папхена смотрит с недоверчивым восхищением. Типа – слизняк слизняком, да еще и Калинкин папаша, а вон как орать умеет, ну надо же.

Тебе бы, думаю, такого папхена. Уж ты бы с ним спелась.

И пока я на Огурцову пялилась, пропустила момент, когда папхен в кабинет все-таки зашел. Как-то он это незаметно сделал, ни дверь не хлопнула, ничего. Просто я оборачиваюсь, а папхена нет. Андроид сидит, в телефон тыкается, мать его тут же, и все, кто в очереди был, тут как тут, а папхен исчез.

И, главное, из кабинета его трели не доносятся. Тишина. Видимо, там он присмирел внезапно. Увидел страшную врачиху, шаркнул ножкой, как мальчики из старых книжек, и принялся нижайше просить у ее превосходительства.

Я ждала, ждала, пока он выйдет. Достало. Встала, к двери подхожу. Та тетка, которая на восемнадцать ноль-ноль, аж расшипелась: вооот, теперь всеее будут без очереди ходить, совсееем обнаглели уже. Но с места при этом не двигается. Под ее шипение я дверь и открыла.

А за дверью ко мне спиной стоит папхен и своей спиной весь кабинет загораживает. И тишина, и ничего не происходит.

Я говорю: пап.

И громче: пап!

И ладошкой его за плечо потрогала, потому что он не реагировал.

А он чуть голову повернул: куда, говорит, кто тебя звал, за дверью подожди. А ну вышла отсюда по-быстрому!

Нет, нормально? И рявкает еще так, как будто я к нему в душ вломилась.

Ну, думаю, и пожалуйста. И вообще я домой пойду. Мне не сдался ни ваш факинг бассейн, ни ваша поликлиника, ни ваша очередь ненормальных, ни рявканье вот это на пустом месте.

Никуда я не пошла, конечно. Тем более что на улице холод, а номерки у папхена. И что мне, без куртки бежать? В одних бахилах? Села и стала сидеть.

Достала телефон, заткнула уши наушниками, сижу слушаю, и тут подходит Настырный. Стоит и смотрит.

Вот кому фамилия ну совсем не подходит. Огурцовой бы такую носить.

Стоит и молчит. Я сначала делала вид, что ничего не происходит, потом не выдержала, конечно, и наушники из ушей, и давай тоже на него смотреть.

Молчали, молчали, потом он говорит: привет.

Привет, говорю.

А ты, говорит, здесь зачем.

За справкой, говорю, а ты?

К окулисту, говорит, но мне туда не надо, это бабушкины фантазии.

А в моем случае, говорю, папенькины и маменькины фантазии.

И он: а если я тебе одну ссылку пришлю, ты не обидишься?

Откуда ж мне знать, говорю. Смотря какую ссылку. Ты присылай, а там посмотрим.

Окей, говорит. А куда?

И я хихикнула так неожиданно басовито, совсем как Огурцова. Ну куда, говорю (быстро говорю, чтобы он не зациклился на моем псевдоогурцовском хихиканье), давай в личку, ты же есть в каких-нибудь соцсетях? У меня страничка в этом, ВКонтакте, только я там Ягодка.Ру.

Он, бедненький, даже завис, как Андроид, секунд на несколько. Но быстро справился, молодец. Ага, говорит, вот почему я тебя не нашел. То есть я много кого, говорит, искал. Ну не очень много, но некоторых. На всякий случай, мало ли что. Я, говорит, тебе вот сейчас и вышлю, ой, что-то ты у меня не находишься.

И как-то так вышло, что вот он тычется, как цапля, в свой телефон, а я уже тоже стою и гляжу в его экран. Да ну, говорю, ну ты чего, не «Ягокда», а «Ягодка», делаешь из меня какую-то белибердень.

И опять как-то так вышло, что мы уже вдвоем стоим и ржем, как ненормальные, над этой Ягокдой, что вот мы уже идем по коридору и опять ржем над еще какой-то ерундой и что мы вообще ушли в другое крыло второго поликлиничного этажа. Не знаю, как так получилось, оно само, честное слово.

Знаешь, говорю, сейчас было очень классно, но давай вернемся, что ли, а то папхен выскочит, а я пропала. А вдруг надо срочно в кабинет идти к врачу, а я тут торчу.

Врачу – торчу, говорит, о, рифма. Да ты, говорит, не торопись, там надолго. Там и моя бабушка в кабинет зашла к окулисту, и еще одна какая-то мамочка к педиатру своему вломилась, ребенок сидит на скамеечке, а ее нет и нет. Тут явно коллапс какой-то, в этой поликлинике, может, интернет пропал, может, еще чего. Не факт, что мы сегодня вообще к врачам попадем. Вон и тут, говорит, видишь, ребенок один играет, тоже, видно, родители пошли правды добиваться, да и застряли.

Я гляжу, куда он показывает, и несколько прифигеваю, если честно.

В общем, все это крыло пустое, нет никого. И между дверями в кабинеты – детский уголок, ну, стульчики маленькие, коврик такой, мягкий, с нарисованными дорожками, по которым машинки можно возить, и самих машинок хватает, и куклы валяются, большие, маленькие, одетые, раздетые, всякие, и мягкие собачки с медведями, все, что нужно, в общем, чтобы маленькие дети особо не орали, не канючили и все такое. Я еще подумала – а что же эти, из другого, из нашего крыла, мамочки детей своих сюда не привели, чтобы они не там мамкали, а тут поиграли. Наверное, надеялись быстренько к врачам попасть – и домой.

Ну и вот, и среди валяющихся кукол и собачек сидит ребенок. Вроде мальчик. Стриженный очень коротко, почти что бритый. Может, четыре года, а может, и меньше, я в малышах не особо разбираюсь. И какой-то… не такой. Неправильно что-то с ним.

Нет, я к детям вообще-то нормально отношусь. А тут мне захотелось просто уйти поскорее. Ну, неприятный ребенок, бывают ведь неприятные взрослые, почему бы не быть неприятному ребенку. И я уже рот открыла, чтобы сказать – слушай, Настырный, в смысле Егор, пойдем назад, и папхен уже выйти должен, и твоя бабушка, потеряют же нас, мы же и будем виноваты.

Но ни фига я не сказала, потому что Настырный этого ребенка позвал.

Малыш, говорит. А мама твоя где?

А малыш сидит себе, ноль реакции, колупает там себе что-то.

Пожалуйста, думаю, не трогай ты этого малыша, пусть его родители трогают сколько им влезет, оставь ты его в покое, пойдем.

Ни фига. Настырный – он и в Африке Настырный. Раз шагнул, два шагнул, и уже с этим малышом рядом, и на корточки еще присел. Ну ты чего, говорит. Привет. Где мама-то?

И малыш молчит и колупается, а Настырный все ждет. И малыш замирает, медленно поднимает голову, медленно рукой куда-то показывает.

– Там, – говорит.

Вот фак, я уж думала, неговорящий.

Да ты не переживай, маленький, говорит Настырный, ласково так говорит. Мама сейчас вернется, не бойся. А во что ты играешь-то?

И неприятный малыш медленно, страшно медленно опускает голову и продолжает колупаться. И я вдруг понимаю, что иду к нему, к нему и к Настырному, вот просто ноги сами шагают, а сама все смотрю на этого малыша.

И вижу, что он делает. Как он играет.

Он сидит на полу, то есть на коврике, и на коленях у него лежит кукла. У моей бабушки есть похожая, на шкафу сидит. Большая старорежимная такая кукла, с круглыми глазами, с черными ресницами, с яблочными щеками и с блондинистыми волосами. И вот эти блондинистые волосы он выдергивает из куклиной головы. Волосок за волоском. Прядь за прядью. Сидит и выдергивает у куклы волосы.

И складывает рядом с собой на коврик.

Иван. Пессимизм, усики и халаты

И тут мама взъерошивает мне волосы.

Она знает, что я такого не люблю, но все равно так иногда делает. А я знаю, что ей это почему-то нужно, и не очень возражаю.

И еще мама говорит:

– Ванюш, я думаю, надо нам домой идти. Ничего мы тут не дождемся, видишь, что творится.

И тут мне становится странно. Потому что двойственно. Сторона первая: мне очень хочется домой, потому что дома приятно, там теплый ужин, там моя комната, мой компьютер, мое компьютерное кресло, а тут жесткая деревянная лавка, тусклый свет, плохо работает интернет на телефоне, незнакомые шумные дети и полная непредсказуемость. Сторона вторая: я хорошо знаю, что, если мы сейчас не получим от педиатра справку, нам придется снова сюда записываться, и снова сюда идти, и сидеть здесь опять, и не факт, что очереди не будет, вполне возможно, что теперь в поликлинике всегда будут очереди, что теперь тут такой порядок в связи с переменами.

Перемены бывают и к лучшему, но обычно они ничего хорошего за собой не несут.

И я сначала ничего не ответил. Потом заметил, что я слишком шумно дышу, а мама из-за такого расстраивается. И я подышал тихо, немножко посжимал и поразжимал кулаки, чтобы успокоиться, и сказал:

– Возможно, имеет смысл еще немного подождать.

Тогда мама сказала:

– Давай так: ждем еще пятнадцать минут и отправляемся домой, идет? А завтра я попытаюсь к заведующей прорваться.

Я сказал ей, что, по моему мнению, это бесполезно, а мама ответила, что я все-таки страшный пессимист.

Мы посидели еще несколько минут, и я почувствовал, что мне нужно отлучиться в туалет, и я сказал об этом маме и ушел. И там долго мыл руки, и смотрел в мутное зеркало, и пытался понять, нравится ли мне мое лицо или нет. Не пришел ни к какому выводу. Отдельные части мне нравятся, а другие нет. Меня раздражает, что у меня начали расти усы, но они не настоящие, а похожи скорее на черный пух. Я один раз сказал маме, что устал носить на лице это уродство. Но мама сказала, что это не уродство, а милые юношеские усики и что я могу, конечно, их сбрить, но тогда очень скоро придется бриться каждый день. И теперь я никак не решу, стоит ли их сбривать.

А когда я с этими своими несбритыми усиками и чистыми до скрипа мокрыми руками вернулся к кабинету, то мамы на скамейке уже не было.

Вообще не было никаких взрослых. Сидели и бегали всякие дети, и, конечно, вопили, потому что иначе они, по-моему, не умеют. А взрослых не было ни одного.

И этой злобной девушки, которая надо мной смеялась в школе, тоже не было.

И я никак не мог понять, что мне теперь делать, и немного посидел на скамейке. Не происходило ничего. И я пошел в кабинет врача, в который должен был зайти вместе с мамой и в который еще до этого ворвался Калинкин отец.

Я постучал, но на стук никто не ответил, и тогда я открыл дверь.

Там было темно.

Видимо, оттуда уже все ушли, пока я был в туалете. И врач, и Калинкин отец, и моя мама, если она вообще сюда заходила. Так я подумал. И просто закрыл дверь. И постоял немного около двери, потому что не знал, куда теперь идти, а потом зачем-то пошел к соседнему кабинету, и постучал, и снова не дождался ответа, и открыл дверь, и убедился, что за дверью горит свет, и сказал:

– Прошу прощения, можно?

И шагнул в кабинет.

И там, в кабинете, за столом сидела женщина в белом халате. Она смотрела в чью-то медицинскую карту, а карта лежала на столе. Она просто смотрела в карту и ничего больше не делала, не писала, не переворачивала листки, и у нее были большие очки и почти белые волосы, но не седые, а специально покрашенные, и она была очень худая, и халат был ей немного велик.

И я сказал ей:

– Простите, но я хотел бы узнать, не заходила ли к вам сюда моя мама.

И она сначала не смотрела на меня, а все смотрела в карту, а потом медленно повернула ко мне голову и очень громко спросила:

– Какой участок?

Все пациенты в поликлиниках разделены по участкам, чтобы врачам было удобнее. Так мне объясняла мама.

И я тогда сказал:

– Пятнадцатый.

И женщина начала говорить еще громче.

Она говорила:

– Пятнадцатый участок – это не этот кабинет! Пятнадцатый участок – это соседняя дверь! Чего вы лезете, чего вы претесь к врачу чужого участка, я прямо удивляюсь! Я одного не могу понять, неужели сложно запомнить, в какой вам кабинет! Если с памятью проблемы, так обращайтесь в регистратуру и уточняйте! У меня уже ни сил, ни времени объяснять вам элементарные вещи!

Я еще раз спросил ее, не было ли здесь мамы. И еще раз спросил. Но она не слышала, потому что все время разговаривала. Она все говорила и говорила об участках, и о том, что у нее нет сил, и что мне не сюда, и что у нее много работы. И я не стал ее дослушивать, а ушел и закрыл за собой дверь.

Я спустился на первый этаж, туда, где регистратура и гардероб. Я хотел спросить о маме у служительницы гардероба, но он был почему-то закрыт, и никакой служительницы не было. Это было странно, потому что в гардеробе висела разная верхняя одежда, а это означает, что множество пациентов еще не забрали свои вещи и находятся в поликлинике. Я стал думать, что одежду, конечно, можно теоретически забрать и самостоятельно, если пролезть через окошко для выдачи одежды. Ведь дверь в гардероб закрыта, а окошко почему-то не закрыто. Просто снять одежду с крючка и повесить на ее место номерок. Но ведь это против правил, а правила придуманы, чтобы людям было удобнее жить. Потом я подумал, что раз окошко в гардероб открыто, то служительница наверняка вышла по своим надобностям ненадолго и сейчас вернется, надо просто подождать.

Тем не менее она не возвращалась, хотя я ждал ее в течение довольно долгого срока. И мне становилось все тревожнее, и я заметил за собой, что снова стал слишком громко дышать. И я тогда пошел к окну, за которым была регистратура. И из этого окна выглянула на меня женщина, немного похожая на ту, из кабинета, только без очков, и не так громко сказала:

– Номер участка.

Я ей ответил, что пятнадцатый, хотя собирался спросить, не видела ли она мою маму. Просто она таким голосом сказала про участок, что было трудно не ответить.

Еще она спросила:

– Фамилия?

И я ответил, что я Цухлов.

– Год рождения?

И я назвал ей год своего рождения, и она сощурилась на меня, и заговорила уже громче:

– Папаша, вы мне что тут несете. Какого года рождения ваш ребенок?

Я сказал, что у меня нет ребенка. И только собрался спросить о маме, как эта женщина стала кричать.

Она кричала, что раз я несовершеннолетний, то есть сам ребенок, то разговаривать она со мной не будет. Что пусть я приведу родителей, и тогда вот с ними у нее будет разговор. А мне она карту дать на руки не может, потому что я ребенок.

Я дождался, пока она откричится. Я немного постучал пальцами друг о друга, чтобы успокоиться. И я сказал, что рад бы прийти к ней с родителями, но отец мой сейчас дома, а маму я нигде не могу найти. Что карта мне сейчас не нужна. Что как раз хотел спросить о маме – потому что не знаю, где она.

И женщина из окошка повторила за мной:

– Где она.

И потом сказала:

– Понятия не имею.

Она сказала это не очень четко, и я даже не сразу понял. Прозвучало как «понятеиэю».

Говорить четко и ясно нужно для того, чтобы тебя понимал собеседник.

Я не хотел больше с ней разговаривать, потому что это было бессмысленно. Я прошелся по всему первому этажу. Там тоже, как и на втором, было несколько детей без родителей, только они не бегали, а сидели рядом друг с другом, и один играл на планшете, а другие смотрели, как он играет, а еще один тихо плакал и все говорил шепотом – мама, мама. И я ушел от них, и поднялся по лестнице на второй этаж, и решил заходить во все кабинеты по очереди, чтобы выяснить, в который из них все-таки зашла моя мама. Ведь ясно же, что куда-то она зашла.

В некоторых кабинетах было темно.

В других были заперты двери, и я даже не смог войти, а на мой стук никто не отвечал.

В еще одном была квадратная женщина со шваброй, вся косматая, и эта женщина закричала на меня:

– Кто разрешил? Кто разрешил?

И из ее рта полетели брызги, и я вышел очень быстро и закрыл за собой дверь.

Еще в одном сидел мужчина, немного лысый, и его немногочисленные волосы были ему на лысину зачесаны, как будто так ее можно скрыть от посторонних глаз. Я даже не успел с ним поздороваться, а он уже сказал:

– Ко мне приходят маленькие дети, а ты вон какой здоровый. Чего тебе нужно?

И это было совсем глупо, еще глупее даже, чем в регистратуре. Потому что если он педиатр, то к нему приходят те, кому еще нет восемнадцати. То есть не всегда это маленькие дети. Например, подростки – это вообще не дети.

Разумеется, я не стал указывать ему на его глупость – люди на такое обычно реагируют чрезмерно бурно. Я очень спокойным голосом спросил у него, не заходила ли сюда моя мама, и даже принялся ее описывать: черные брюки, серая водолазка, темные волосы до плеч. Но этот мужчина перебил меня. Он сказал:

– Ты такой здоровый, а ищешь мамочку, как маленький. Не совестно?

И еще сказал:

– Давай-ка ступай отсюда, у меня работы много.

Хотя, когда я вошел, он вообще ничего не делал, просто сидел за столом, и компьютер у него на столе был выключен.

Я вышел в коридор, стал ходить и думать. Я думал, что в происходящем вообще нет никакой логики. Одни мне говорят, что я слишком большой, другие – что слишком маленький, и все отказываются мне говорить, видели ли они мою маму или нет. И нигде нет ни одного взрослого, я имею в виду родителей, и маленькие дети остались без присмотра. И в кабинетах делается какая-то ерунда, потому что все ведут себя странно, невежливо и глупо.

Я не пришел ни к какому выводу, и мне стало уже совсем тревожно, и вдруг я увидел, что дверь одного кабинета приоткрыта и за дверью светло. И я понял, что я там еще не был. И мне почему-то стало казаться, что мама именно там, что мне непременно нужно туда зайти, что, как только я туда зайду, все разрешится как-то очень хорошо. И я пошел и даже не постучал в дверь.

А там не было мамы.

Там была очень коротко стриженная женщина в белом халате. И волосы у нее были седые, но еще не совсем белые, а такие как металлические. И глаза у нее были как металлические, такого цвета, как железо. И очки в черной толстой оправе. И халат на ней сидел как приклеенный.

Когда она стала говорить, я услышал, что у нее металлический даже голос.

Она сказала:

– Здравствуйте.

И это было вежливо и на вы, но звучало так, как будто она бьет по столу железной палкой.

И я тоже поздоровался, а она сказала:

– Что встали? Проходите, раздевайтесь.

И я понял, что эта стриженая тоже собирается, как и остальные здесь, нести нелогичную чепуху. И я понимал, что говорить с ней не имеет смысла, но все-таки заговорил. Сказать по правде, закричал. Я кричал, что в этой поликлинике творится чушь, и где все взрослые, и где хоть один адекватный человек, и где, в конце концов, моя мама. И она немного послушала, а потом, не меняя свое лицо никак, достала откуда-то самую настоящую железную палку и вправду принялась стучать ею по столу, как будто прочитала мои мысли о ее голосе.

И мне стало страшно, страшно до того, что у меня стало дрожать все тело, и я замолчал. А она тогда прекратила стучать и опять сказала:

– Проходите. Раздевайтесь.

И я побежал.