Текст книги "Искренне ваш Шурик"

59

Оскорблённая Светлана вышла из Шурикова подъезда с намерением немедленно ехать домой, принять ванну и выпить сорок заготовленных таблеток. Но передумала: сначала надо было выяснить, что это за бровастая баба. Светлана заняла удобную позицию в подъезде напротив. Ждала недолго. Соня вышла очень скоро, пошла к автоматной будке, кому-то позвонила, говорила минуту и, выйдя из будки, пошла пешком к Белорусскому. В метро не села, а углубилась в какие-то переулки, куда невидимая Светлана её и проводила: переулок назывался Электрический, дом одиннадцать. Хлопнула дверь на втором этаже, и Светлана поехала домой, зная, что перед ответственными действиями надо немного отдохнуть.

Светлана вошла в комнату. Села за стол и зажгла на ощупь маленькую лампу. Под столешницей был тайник, маленький ящик с петлей. Когда-то бабушка хранила в нем продуктовые карточки и старые квитанции за всю жизнь. Теперь она достала оттуда литовскую книжечку в пестром кожаном переплёте, но вовсе не «дневничок» – никаких лирических заметок, а сугубо деловой журнал наблюдений: только даты, точное время, событие, мелким почерком заполненные страницы со своим наивным секретным шифром, в котором красными кружками обозначались их любовные встречи (за последний год их было четыре), синими кружками – Шуриковы деловые свидания, а двойными чёрными – подозрительные. Визиты к покойной Валерии – по наитию – она отмечала двойной чёрно-синей обводкой.

Почти восемь лет Светлана вела этот журнал, но ей никогда не приходило в голову полистать его, вдуматься в записи.

Книжечка эта могла бы представлять большой интерес для лечащего врача: периоды активной слежки, когда она посвящала этому виртуозному занятию по многу часов каждый день, сменялись относительным бездействием: в дневничке случались пробелы, как будто Светлана забывала о Шурике на целые недели. Обычно такие пробелы следовали непосредственно за красным кружком. Последний красный кружок поставлен был больше двух месяцев назад.

Теперь Светлана всматривалась в старые записи. Что-то вычисляла, сопоставляла: оказалось, что за эти годы было четыре всплеска их отношений, когда Шурик регулярно приходил к ней в неделю раз, и это длилось то три месяца, то четыре. И вдруг её как ожгло: в книжечке были отмечены только события, касающиеся Шурика, а четыре суицидные попытки, которые у неё были за эти годы, она не отмечала. Но если их вставить – она поставила четыре жирных карандашных креста, – то видно, что регулярно он ходил к ней именно после этих неудавшихся самоубийств.

Боже! Как не догадалась она раньше! Он хуже, в сто раз хуже, чем подлец Гнездовский или предатель Асламазян, потому что он-то прекрасно знает, что её здоровье и сама жизнь зависят от него! Так почему же он ходил к ней только после того, как она пыталась уйти из жизни? Какая жестокость! А может, он просто сумасшедший, и ему, чтобы любить её, надо ощущать, что её жизнь в опасности?

Нет, теперь она прозрела, и эти чёрные карандашные кресты всё объяснили ей: она не даст больше ему распоряжаться её жизнью. Она отбросила книжечку, встала, подошла к окну, отодвинула плотную портьеру, и комната озарилась белым ртутным светом. Полная луна стояла прямо против окна, как будто ожидая, пока отодвинется портьера. Металлические предметы, лежащие на столе, вовсе не видные в слабом свете лампы, сверкнули: серебряная ложка для закрутки лепестков, болванка, изогнутый ножик и другой, любимый, с треугольным остро заточенным лезвием, для резки накрахмаленной ткани.

«Ну конечно, вот он, знак», – сказала себе Светлана и положила нож в сумочку. Он точно лёг на дно, сантиметр в сантиметр, как в ножны. А книжечка осталась лежать на столе.

Шурик не знал о существовании книжечки, однако у него был внутри какой-то механизм, реагирующий на оттенки её голоса, особенности речи, которая вдруг замедлялась и повисала в воздухе… и пахло очередной суицидной попыткой. Этот механизм сообщал ему, что пора навестить Светлану. Он тянул, откладывал, а потом она звала его для какой-то хозяйственной помощи, и в голосе её звучала мольба, угроза и предупреждение, и тут уж он мчался и безотказно выполнял несложный мужской долг. Но в этот день он был очень занят.

Утром следующего дня Светлана стояла на своём наблюдательном пункте.

Шурик вышел из подъезда в половине первого, пошёл как будто к автобусной остановке, но, автобуса не дождавшись, проголосовал проходящей машине и сел в неё.

«Без портфеля, – отметила Светлана. – Наверное, поехал работу брать. Когда сдавать, он с портфелем. Значит, скоро вернётся».

Никакого детально разработанного плана у неё не было. Было – голое и мощное намерение.

А Шурик ехал в Шереметьево. Полтора часа он ходил по огромному холлу, смотрел на большое табло, где возникали и исчезали названия городов, и трудно было поверить, что они действительно существуют – Каир, Лондон, Женева. Наконец появился Париж. Он был такой же мираж, как все остальные, но про него было известно, что там жила когда-то бабушка. Так что он действительно существовал. И вот теперь оттуда должна была появиться Лиля. Именно из Парижа. Почему из Парижа? Какая-то неявная ниточка пролегла, но дёргать за неё Шурик не стал: слишком был взволнован и переполнен неопределёнными ожиданиями. Потом объявили, что самолет из Парижа приземлился, а немного погодя объявили, с какой стороны следует встречать пассажиров, и он пошёл туда, где из стеклянного проема выходили французские туристы. Их встречали интуристовские гиды, и в проеме была какая-то клубящаяся суматоха, и громкие французские восклицания, и он боялся, что не найдёт среди всего этого Лили. Или не узнает её. И пока он таращился, крутя голову, кто-то дёрнул его за рукав. Он обернулся. Перед ним стояла маленькая чужая женщина, очень загорелая, с длинными и пышными почти африканскими волосами. Она улыбнулась мартышечьей улыбкой, и из неё, как бабочка из куколки, выпорхнула Лилька, и чужая женщина в то же мгновенье перестала существовать.

Лилька немного подпрыгнула и повисла у него на шее, и это был самый лёгкий женский вес, те же тонкие косточки, маленькие руки. Прикосновение вернуло его молниеносно в то самое время, чуть ли не в тот же день, когда они здесь же, в Шереметьево, прощались навеки-навеки, смертельно навсегда.

– Господи, Боже мой! В жизни не узнала бы!

– А я бы из миллиона узнал, – пробормотал Шурик.

И они принялись произносить слова, которые не имели никакого отношения к происходящему, но наполняли воздух вокруг них, изменяли его состав и создавали голосовое облако живого воспоминания.

К ним приставали таксисты, спрашивали, не надо ли отвезти, но они не слышали, продолжая произнесение связующих слов и радуясь друг другу.

Потом Шурик подхватил чемодан и неудобную коробку с ненадёжно подклеенными плёнкой ручками, а Лиля пыталась подцепить её сбоку что-то щебеча о своей сумасшедшей соседке Туське, которая заставила её тащить эту дурацкую коробку из Иерусалима в Париж, из Парижа в Москву, и слава Богу, хоть в Токио не надо её тащить, какая это глупость, что согласилась, но у соседки сын погиб в армии, единственный сын, и она немного помешалась, сидит, вяжет и распускает, как Пенелопа, и смотреть на неё горестно, а ручки оторвались ещё в Лоте, в аэропорту Бен Гурион, и она с этой коробкой ещё там горя хлебнула.

Они уселись в машину, но как-то нескладно – Лиля с коробкой на заднее сиденье, а Шурик – рядом с водителем, и всю дорогу, обернувшись к Лиле, он смотрел на неё, и что-то в её внешности ему мешало, но он не мог определить. Было одно какое-то неправильное изменение.

По дороге решено было, что прежде чем ехать в гостиницу «Центральная», где забронирован был для Лили номер, заедут к Шурику: Вера Александровна выразила желание повидать Лилю Ласкину.

Лиля кивнула:

– Да, да, только недолго. Мне хочется в наш дом, во двор зайти, погулять по центру, и коробку эту проклятую я обещала отвезти Туськиной матери.

Подъехали к Шурикову дому, – машину решили не отпускать, с вещами вверх-вниз не таскаться. Выскочили из такси, понеслись, схватившись за руки, в подъезд. Странное у Шурика возникло чувство: надо торопиться, чтобы успеть за эти отведённые им сутки наверстать всё за двенадцать лет упущенное.

Светлана с четвёртого этажа напротив стоящего дома наблюдала, как пробежали к подъезду Шурик и девочка в длинной юбке с негритянской головой. Девочка бежала, по-балетному подпрыгивая, и Светлана сначала подумала, что вернулась Мария, но тут же сообразила, что Мария выше этой пигалицы. Значит, опять у него новая женщина. Ещё одна женщина.

Обвал, облом, полная катастрофа. И дело, конечно, не во вчерашней вульгарной тётке с намалёванными чёрным бровями. У него просто-напросто двойная жизнь, и все усилия, многолетние усилия, потраченные на него, оказывались совершенно напрасными, как вся её жизнь напрасна, и как глупо было цепляться за этот призрак мужчины.

Но Светлана ничего не бросала на половине. Она спустилась пешком с четвёртого этажа, не спеша подошла к таксисту, всё ещё стоявшему возле Шурикова подъезда:

– Не отвезёте ли меня…

Таксист, не отрываясь от газеты, буркнул:

– Нет, я занят. Мне отсюда ещё в гостиницу «Центральная» ехать…

Светлана даже не удивилась, что шофёр ответил на вопрос, который она не задавала. Она постояла немного, подумала и поехала к гостинице «Центральная».

60

По улице Горького они спустились к Манежу прошли мимо университета, но внутрь не зашли, только потолкались в университетском дворе, в тени тополей и Ломоносова, в гуще студентов. Лиля подняла голову, посмотрела в небо и сказала:

– Господи, какая чудесная погода! Я иногда скучала по зиме, но совсем забыла, как хорошо здесь осенью. Такое хорошее тепло, это как температура тела, да, парного молока, незаметно и в самый раз. У нас то жарко, то холодно, а вот такой изумительной температуры как будто вовсе не бывает…

Прошли мимо дома Пашкова, и Лиля остановилась, изумлённая:

– Аптека! Аптеку снесли! Да здесь всё снесли! Учительница моя жила в двухэтажном домике, на этом самом месте…

Часть квартала, ниже приёмной Калинина, была обращена в скверик. Расширена дорога с Каменного моста в сторону Манежа. Лиле хотелось плакать – жалко было не столько снесённых домов, сколько собственной памяти, переживающей болезненное чувство изъятия. То, что утверждённой памятью картинкой лежало где-то в законченном и совершенном виде, теперь должно быть исправлено в соответствии с новой действительностью и закрепиться в виде обновлённой картинки.

От Пушкинского музея до станции метро «Кропоткинская» всё сохранилось прежним, а вот мелкие незначительные домики, уютно расположившиеся между Кропоткинской и Метростроевской, вырвали, и на их месте стоял, ни к селу ни к городу, какой-то железный герой.

– А это кто ещё? – спросила она.

– Энгельс, – ответил Шурик.

– Странно. Ну, уж пусть бы Кропоткин…

Взявшись за руки, они прошли по Кропоткинской мимо Дома учёных, куда Лиля девочкой бегала во все подряд детские кружки, включая театральный, мимо пожарной части. Мимо дома Дениса Давыдова… Она улыбалась слабой и растерянной улыбкой, – чем ближе к дому, тем всё было сохраннее… Подошли к угловому дома, где Чистый переулок впадал в Кропоткинскую. Остановились напротив Лилиного подъезда, и она уставилась в окна, которые когда-то были её окнами.

– А в нашей квартире жила одна чудесная старушка, Нина Николаевна. В крохотной комнате при кухне. Она была прежняя хозяйка квартиры, очень богатая семья была до революции. Какие-то промышленники или бизнесмены, кажется, на Урале у них что-то огромное было, завод, что ли… И я один раз видела, как патриарх остановился, он на двух «Волгах» ездил, зелёная и чёрная, в одной охрана, видимо. Черная машина остановилась, он вышел, она идёт ему навстречу, она ему руку поцеловала, а он её благословил, огромную такую ручищу ей на шляпку положил. И уехал. Резиденция его тут рядом. А я с портфельчиком шла из школы, наглая довольно-таки девчонка, подскочила к ней и спрашиваю: а откуда вы его знаете, Нина Николаевна? А она говорит: когда патриарх был молодым священником, он у нас в домовой церкви служил… А ведь она не врала… А занавески, посмотри, занавески у неё в комнате все те же висят. Неужели жива ещё?

Вошли в подъезд: и запах был всё тот же. Она прислонилась к стене возле батареи. На этом месте они всегда целовались, прежде чем она убегала на второй этаж. Шурик обхватил её голову руками, приподнял густые, немного войлочные на ощупь волосы и потрогал оттопыренные уши. Эти волосы были лишними.

– Ушки, – пробормотал он. – Зачем ты спрятала ушки? Зачем ты отпустила волосы?

Раковины были нежные, почти совсем не закрученные, и позади уха была такая длинная вмятинка, узкий желобок. Он провёл по нему пальцем, потрясённый полной неизменностью осязательного ощущения. Лиля захихикала и передернула плечом:

– Шурик, щекотно!

Она подняла руку, потрепала его по волосам – ласково и по-матерински.

– Я когда ходила беременная сыном, я почему-то была уверена, что он будет на тебя похож, что у него будут волосы, как у тебя, и глаза. А он рыжий.

– А у тебя сын? – удивился Шурик.

– Четыре года. Давид. Он с мамой теперь живет. У меня ведь стажировка в Японии… Я там работаю с утра до ночи. И я его с ней оставила… Ну, пошли, пошли..

– В квартиру? – спросил Шурик.

– Нет. Это будет слишком. Соседи у нас были вреднющие, только Нина Николаевна была милая. И вообще – слишком душещипательно получается. Пошли просто гулять. Мне страшно нравится. И времени не так много, мне же ещё эту чёртову коробку везти. Давай в Замоскворечье!

Они вышли из подъезда, – на противоположной стороне стояла Светлана с лицом сосредоточенным и бледным. Она сопровождала их издали от самой гостиницы, куда поспела раньше них.

Шурик встретился с ней глазами. Она отвернулась к стене и стояла, как наказанный ребёнок, – носом в угол. Дикое, жуткое унижение… Попалась!

Шурик замер. Он давно уже знал об этой слежке, но делал вид, что не замечает, чтобы её не уличать. Но теперь он неожиданно разозлился: вот мерзость, шпионство отвратительное… Но тут же отвернулся, сделав вид, что ничего не произошло, и потянул Лилю за руку.

– Такси! Такси! В Замоскворечье!

Когда Светлана обернулась, Шурика с пигалицей уже не было.

61

Стемнело. Они несколько часов шатались с Лилей по дворам и дворикам, проскальзывали в проходы между заколоченными домами со следами пожаров – недавних или времён двенадцатого года, – в одном из глухих коробчатых дворов даже потанцевали: из распахнутого окна хлестала музыка, и Лиля вскочила, дёрнула Шурика за руку и завертела среди лопухов и битого стекла.

Ночь до отказа была набита густой и яркой жизнью: в глухом дворе, под церковной стеной трое лохматых подростков хотели их немного пограбить, но Лилька их весело и ехидно высмеяла, и тогда они захотели дружить и вытащили бутылку водки, которую вместе и распили в том же самом дворе. Потом они подглядели любовную сцену в беседке. Собственно, не любовную сцену, а половой акт, сопровождающийся монотонными женскими выкриками: «Поддай, Серега, поддай!»

Не успела Лилька отойти от смеха – запыхивающегося, запинающегося, с тонкими взвизгами, как увидели жестокое избиение пьяного парня тремя милиционерами, и ушли, притихшие, в сторону, противоположную той, куда милиционеры уволокли парня. Они вышли в Голиковский переулок, нашли в нем чудесный двухэтажный особнячок тридцатых годов девятнадцатого века, с треугольным фронтоном и крохотным палисадником. Густая тень от двух больших деревьев, посаженных, вероятно, во времена, когда построили дом, укрывала крышу, и тем праздничнее сияла барочная люстра в окнах второго этажа. Пока они любовались особнячком, из него вышел круглый бородатый человек на кривых ногах с огромной овчаркой, и овчарка начала лаять и кидаться на Лилю с Шуриком, а человек очень вежливо попросил их отойти подальше, потому что собака молодая и плохо слушается команд, а он так пьян, что вряд ли её удержит, если ей захочется порвать их на куски.

Он говорил с пьяной неторопливостью, собака рвалась в бой, и он мотался у неё на поводке, как воздушный шар.

Шурик с Лилей попятились, в это время из двери вышла светловолосая красавица, сказала негромко: «Памир, ко мне!» – и свирепая собака, мгновенно забыв о своих охранных обязанностях, поползла к ней чуть ли не на брюхе, сладко повизгивая, а бородатый человек выговаривал с явной обидой:

– Зойка, это же я с тобой живу, а не Памир, почему от тебя все мужики тащатся? Памир, ну что ты в ней такого нашёл, два глаза, два уха, п…а да ж…а! Баба как баба!

– Гоша, поводок-то отпусти! Ну, иди сюда!

И она хозяйственно увела двух своих кобелей, а Лиля снова умирала от смеха:

– Шурик! Да здесь такое кино показывают, что Феллини делать нечего… Слушай, это так всегда было или только теперь началось?

– Что началось? – не понял Шурик.

– Театр абсурда, вот что.

«Это уже было. Что-то похожее было», – подумал Шурик, но про француженку Жоэль не вспомнил.

И они снова шли по дворам, пока не пришли в какое-то странное место, где недавно снесли дом, и в образовавшуюся дыру виден был берег Москвы-реки, и соборы Кремля, и колокольня Ивана Великого. Они опять сидели на садовой лавочке, перед дощатым столом, излюбленной площадкой доминошников, он держал её на руках, преисполненный великой, но гибридной нежностью, которая составлялась из той, которую он испытывал к Верусе, и той, которую вызывала в нем Мария, когда та болела и прижималась к нему и просила того, о чем ещё не могла знать. Она сбросила с ног золоченые тапочки, в которых приехала, и в его левой руке грелись её маленькие ступни, а правая гладила поверх чёрной майки маленькую грудь, не охваченную дурацким предметом с крючками и пуговицами, а живую и дышащую.

– Ты ходила всегда в мини-юбке, и мне так нравилось, как ты ходишь, твоя походка какая-то особенная…

– Какие мини-юбки? Я их с тех пор и не ношу! При моих-то ногах! Правда, в Японии об этом я забыла, японки самые кривоногие женщины в мире. Зато самые красивые… Тебе нравятся японки?

– Лиль, да я ни одной живой японки в жизни не видал.

– Нуда, конечно, – сонно согласилась Лиля.

И тут стало что-то происходить в воздухе, ветерок подул и сдул темноту, и чуть-чуть посветлело, чёрные деревья вокруг стали тёмно-зелёными, и не монолитными, а зернистыми, и Кремль, видный в просвете между домами, стал оживать, меняться, наполняться красками. Свет шёл слева, и вместе со светом возникали тени, из плоского всё делалось объемным, и Шурик, наблюдая за этой картиной, вдруг понял, что это не рассвет, а присутствие Лили делает всё объемным.

– Господи, как красиво, – сказала Лиля.

Она задремала в его руках. Свет прибывал. Раздалось шуршание листьев, и несколько жёлтых, маленьких, упало рядом на скамью. И они тоже были объемными, как в стереокино. И всё чёрно-белое, серое вдруг превратилось в цветное, как будто поменяли плёнку. Шурик сидел на лавке, а Лиля устроилась у него на руках.

«Это галлюцинация», – подумал он.

Никогда ничего подобного он не переживал. Всё укрупнилось, и каждая минута была как большое яблоко, – тяжёлая и зрелая.

Нет, это не галлюцинация. Всё прочее было ущербным, ложным, суетным. Глупая беготня жизни: из аптеки на рынок, из прачечной в редакции, глупые переводы, глупая служба одиноким женщинам. Надо было не отпускать её, Лильку, всегда держать вот так, на руках, и нет на свете ничего лучше и умнее, нет ничего правильнее…

– Ой! – подскочила Лиля. – Коробку-то мы отвезти забыли! Шурик! Который час?

– Никоторый. Я отвезу твою коробку, только адрес оставь.

– Да я же обещала Туське её маму навестить. Черт! Мне в двенадцать надо быть в аэропорту.

Торопиться никуда Шурику не хотелось. Он так давно торопился, годами, не переставая, торопился, и теперь оставалось всего несколько часов, особых полновесных минут с Лилей, и он, сбросив лист с её плеча, сказал:

– Мы сейчас пойдём на рынок, в татарскую забегаловку, мне её Гия показал. Они начинают работать чуть свет. Там есть замечательная чебуречная. И хороший кофе нам сварят. Или чай.

– Татарский рынок? Отлично! Я и не знала, что в Москве есть такой рынок. Наверное, похож на наш арабский? – вскочила Лиля и натянула золочёные тапочки на босые ноги. Она готова была к новому приключению.

62

Было одно из редких сентябрьских утр, сияющих дымкой и небесной славой. С Ордынки они вышли на Пятницкую, обогнули метро и оказались возле рынка. Там, на рынке, действительно продавали конину, конскую колбасу и всякие татарские сладости из липкого теста. Забегаловка была уже открыта. Двое татар в тюбетейках пили чай за чистым столиком и говорили на своём языке. Пахло горячим жиром и пряностями. За стойкой стоял пожилой бритый наголо человек с выражением королевского достоинства:

– Садитесь, чай принесут, а чебуреков придётся подождать. Скоро будут.

Лиля сидела за столиком, вертела головой, говорила Шурику о том, как она привыкла, ну, почти привыкла к тому, что мир меняется каждые полчаса, ну, не каждые полчаса, а каждые полгода! И меняется радикально, по всем параметрам, так что не остается ничего прежнего, и всё становится новым. Она стригла пальчиками в воздухе, и как будто обрезки летели в разные стороны, а то, что оставалось, – в это можно было верить беспрекословно:

– Вот, понимаешь, Япония! Ничего не понимаешь – ни в их отношениях, ни в еде, ни в способе мышления. Всё время боишься совершить ужасную ошибку. Ну, это как у нас моют руки перед едой, а у них – после. У нас неудобно выйти в уборную, стараемся незаметно так выскользнуть, а у них неприлично не улыбаться, когда к тебе обращаются. А когда я учила арабский язык, у нас был замечательный профессор, палестинец, очень образованный, Сорбонну закончил. Так на него нельзя было посмотреть, не то что ему улыбнуться. И он на нас не смотрел. А в группе было восемь человек, из них шесть женщин. Когда он слышал наш смех, он просто бледнел: такие правила…

Потом им принесли чебуреки. Они были золотые, в коричневых пузырьках, дымились, и запах жареной баранины расходился от тарелки такой густой, что был почти виден. Лиля уцепилась за чебурек, Шурик её остановил:

– Горячие очень, осторожнее.

Она засмеялась и подула на чебурек. Из задней двери вышла девочка лет трёх в серёжках, подошла к Лиле и уставилась на её тапочки, как на чудо. Лиля покачала ногой. Девочка схватилась за тапочек. Бритый хозяин крикнул что-то по-татарски, и прибежала девочка лет шести, схватила маленькую за руку, та заплакала. Лиля открыла сумочку, болтающуюся на ремешке, вынула из неё две заколки с розовыми бабочками и дала девочкам.

Старшая взмахнула ресницами, как бабочка крыльями, тихо сказала «спасибо», и они исчезли, сжимая драгоценные подарки. Лиля вцепилась в чебурек. Под её зубами он брызнул масляной струёй Шурику в лицо. Он отёр жир с лица, засмеялся. И Лилька захлебнулась своим девчачьим смехом. Чебуреки были вкуснейшими, а Шурик с Лилей – страшно голодными. Они съели по два чебурека и выпили по два стакана чаю. А потом хозяин принёс им блюдечко с двумя маленькими кубиками пахлавы.

– О, complements! – засмеялась Лиля, положила в рот сладкий кубик и, уходя, помахала рукой хозяину и сказала что-то на совершенно незнакомом языке. Он встрепенулся и ответил без улыбки, и вообще без всякого выражения.

– Что ты ему сказала? – спросил Шурик.

– Я сказала ему по-арабски очень красивую фразу типа «пусть ваше добро к вам возвращается».

Они двинулись в сторону гостиницы, снова пешком и не торопясь. Шурик не спал вторую ночь. Состояние было странное, всё вокруг немного зыбкое и уменьшенной плотности. Как будто бутафорское. И тело легче обычного, как в воду погруженное.

– Ты чувствуешь лёгкость необыкновенную? – спросил он у Лили.

– Ещё как чувствую! Ты только коробку не забудь передать, – вспомнила Лиля.

Они дошли, кругами и зигзагами, до гостиницы. Паспорта у Шурика с собой не было, и его не пустили в номер. Лиля поднялась, он довольно долго ждал её в холле. Потом появилась в другой одежде: теперь майка была красная, а не чёрная, и губы она намазала красной помадой. И выглядела как девочка, стащившая у мамы косметику. Носильщик принёс чемодан и коробку. Подошло такси. Она сунула носильщику чаевые. Шурик не успел схватиться за её чемодан, как она сделала ловкое движение пальцами, и шофёр поставил в багажник чемодан и коробку.

– Коробку по дороге завезём к тебе, вот что. Адрес я прямо на коробке написала.

Они сели рядом на заднее сиденье. От её волос пахло не то мылом, не то шампунем, и в этом запахе был какой-то оттенок духов, которыми когда-то душилась его бабушка. Французских, конечно, духов. Он вдыхал этот запах, стараясь наполнить им лёгкие и больше не выпустить, думал – и одновременно запрещал себе думать, – что сейчас всё кончится.

Остановились возле дома. Лиля спросила, не подняться ли ей вместе с ним, попрощаться с Верой Александровной. Шурик покачал головой и унёс коробку.

В Шереметьево они прощались во второй раз в жизни. Перед тем как нырнуть за границу, она встала на цыпочки, он пригнулся, и они поцеловались. Это был долгий настоящий поцелуй, тот, перед совершением которого долго ходят вместе по улицам, не решаясь прикоснуться к краю одежды и к кончикам пальцев. Он сначала был благоговейным, а потом превратился в воронку, из которой один переливался в другого, и поцелуй был не обещанием чего-то дальнейшего и большего, а самим совершением, и разрешением, и завершением… Шурик провёл языком по Лилиным зубам и прямо языком почувствовал их яркую белизну и гладкость, и понял, что передние зубки, слегка выпирающие вперед и придающие ей обезьянью прелесть, она выправила.

«Мартышечкой он её назвал», – вспомнил он Полинковского.

Они смотрели друг на друга, опять, как и в прошлый раз, прощаясь навеки.

– Ты напрасно зубки выпрямила, – сказал Шурик напоследок.

– Раз ты заметил, значит, не напрасно, – засмеялась Лиля.