Текст книги "Молоко с кровью"

– Вот сука! – обиделся полицай.

В тот же миг взрыв разорвал на куски и Кнута, и Ксанку…

Гришка с двумя перемерзлыми свеклами вернулся в Ракитное под вечер. Заплаканные бабы встретили его еще в степи. Рыдали жутко, тихо – о страшной гибели Ксанки и Кнута. Схорониться Гришке велели, – немецкого офицера так оскорбил поступок Кнута, что приказал убить Гришку и стрелять в каждого, кто осмелится подойти к Степанчику.

– А где пацан? – Гришка спрашивал, но голоса своего не слышал.

– Немец его аж под забор закинул, – заплакали бабы. – Там и лежит, бедолага. Боятся люди к нему подойти. Немцы сказали – кто подойдет, застрелят…

До темной ночи Гришка прятался в соседской хате и смотрел на двух немецких часовых, что стояли у забора. А под забором разрывался от плача, хрипел маленький Степанчик.

– Это что ж, Ксанка зазря погибла… – кольнуло в сердце. Помолчал и добавил: – И немец…

Под утро Степанчик затих.

– Помер, не иначе… – горько вздохнула соседка, у которой прятался Гришка.

Калека упал на колени и пополз к забору. Часовые уснули, словно Бог им глаза закрыл. Гришка нашел безмолвный сверточек, прижал к груди, скорее прочь пополз. За соседской хатой на ноги встал, сверточек развернул.

– Неужели Ксанка зазря погибла… И немец…

Степанчик выжил. Когда Ракитное уже освободили и ракитнянцы впервые после страшных лет оккупации собрались на площади у клуба, плакали и смеялись, пили горилку, поминали погибших и умерших, Гришка встал со стаканом в руке и вдруг сказал:

– И за немца того… Который моего Степку спас…

Ракитнянцы калеку выслушали, а пить с ним не стали. Зыркали на рыжего малыша…

– Чисто немец! – сказал кто-то, как клеймо наложил.

Так маленький Степка стал для ракитнянцев немцем. А калека Григорий, когда напивался, все рассказывал сыну про немца, который когда-то давно положил ему в ладонь конфету и приказал вырастить сына сильным.

В шесть лет в Степке было мало силы и роста, спутанные рыжие волосы и очочки со сломанной, перевязанной веревочкой дужкой на симпатичном курносом носу. Другие пацанята гоняют по селу, аж пыль коромыслом, а Степка усядется на лавке и все под ноги смотрит. И что с ним такое?

Маленькая Маруся рассердилась не на шутку, аж намысто в сердцах дернула, да испугалась, что нитка порвется, отпустила. «Степка-Степка! Куриная жопка!» Так смотрел, что и очочки запотели, а не кумекает, дурачок, что нужно за Марусей следом идти, потому что она для того к дому и вернулась, чтоб мимо Степки пройтись и похвастаться, какая она красавица писаная.

Уже до калитки дошла и еще раз обернулась: неуверенно, как маленький теленок, Степка шел следом за Марусей. Девчушка повеселела. От калитки отступила и уселась в траву под молодой сиреневый куст. Вот вроде вообще не видит мальчишку. Вот вроде такое у нее дело – сидеть под кустом и для своей забавы маленькую хатку строить.

Степка подошел к сиреневому кусту, оглянулся и осторожно опустился на коленки напротив Маруси. Девчушка насупилась, стрельнула глазами, мол, а дальше что?

Молчит Степка. Молчит. С намыста кораллового очей не сводит.

– Степка! Ты зачем за мной пошел? – словно только что немца увидела.

– Слышишь… Маруська… – И глазенки под очочками – хлоп-хлоп…

– Чего? – с вызовом говорит.

– Дай… только дотронуться…

Вот это дело! Маруся манерно глазки закатила, сложила губки бантиком.

– Ой! Как же вы все мне надоели…

Строгая. На Степку глянула…

– Нет. Сначала… скажи…

– Что? – растерялся Степка.

Маруся даже раскраснелась от такой Степкиной придурковатости. Ну как же этого можно не понимать? Совсем дурак?

– Совсем дурак! – хлестнула его по коленке. – Говори: «Маруся! Ты самая красивая…»

Степка потер коленку, беспомощно посмотрел на Марусю. Та снова как хлестнет!

– А ну говори, или сейчас домой убегу!

– Маруська… – отважился. – Ты самая красивая…

Расцвела. Томно вздохнула, словно отпустила кого-то с привязи, ручонками намысто поправила, глазки закрыла и подставила щечку.

– Ладно… Дотронься… Но только один раз!

Степка покраснел, как свекла, глаза вытаращил и осторожно протянул руку к красному намысту. Коснулся гладкой бусинки, дышать забыл – ох и красота!

Маруся глаза открыла. От обиды чуть слезами не захлебнулась. Степку по руке ударила, подскочила – и к калитке.

– Ты… Мое не трогай!

К дому бежит, а намысто по животу – хлесь, хлесь! Остановилась, камешек с земли подобрала, в сиреневый куст ка-ак кинет.

– Немец Степка! Куриная жопка! Крот слепой! Съел зеленую жабу, а думает – пирог!

И нет ее. Степка из-под куста вылез, вздохнул, опустил голову и беспомощно заерзал драным ботинком по земле. Ковырял, ковырял, пока ямка под сиренью не появилась.

Вот и ночь. Сверчки перекликаются, луна сияет так ясно, что вишня на Марусином дворе сдалась – откинула тяжелую тень и листвой зашелестела, словно проверяет, будет ли та тень двигаться.

Под сиреневым кустом тоже что-то – шерх, шерх. Молодой пес на Марусином дворе шевельнулся в будке, да не насторожился.

Из-под сирени выбрался Степка, поправил очочки и на цыпочках подкрался к дырке в заборе. Так-сяк пролез, сжался посреди двора – страшно! То на окно открытое глянет, то на будку. Злой пес у Маруси. А ну как хватанет? Ох и страшно! Назад было повернул, да опять замер. Кулачок сжал – и скорей к окну. По колючкам босыми пятками. Добежал! В карман полез, заеложенную конфетку достал, на подоконник положил – и ходу! Едва успел до дырки в заборе добежать, как пес проснулся – из будки выскочить не поленился, цепь рвет, рычит, к Степке рвется, а тому все равно – в дырку да на улицу. До своей хаты добежал, на лавку упал и замер. Глаза – в землю. Улыбается. Вдруг:

– Степан… А чего это ты, трясця твоей матери, ночью шляешься?

Очочки поправил – ага! Снова папка пьяный домой ползет. Молча под мышку Григорию подлез, худенькой ручонкой за спину обнял.

– Дай помогу…

– Вот так номер! – выдохнул Григорий. – Да ты у меня силач. Правильно немец мне наказывал – чтоб, говорил, твой сын вырос, я себе смерть приму… И конфетку… дал.

Калека вздохнул. Степка с ним вместе.

– Та конфетка… – продолжает, – ценность наиценнейшая! Оберег, выходит, на всю твою жизнь… На память… Про немца… И мать твою сердешную… Понял? Никому ее… никому! Не отдавай! Не отдашь?

Степка вздохнул горько. Губы задрожали. В сторону Марусиной хаты глаза скосил – словно издалека можно было все рассмотреть: и Марусю в тяжелом красном намысте до пупа, и заеложенную заветную конфетку на подоконнике.

Глава 2
Румынка и немец. Необъяснимый день

В семидесятом Орысе исполнилось сорок шесть. Седая стала. Тяжелая. Где уж там на счастье надеяться? Одна… Утром на порог выйдет – тихо… Снова – тихо! Как в могиле. Словно заснула жизнь. Словно забыла, что не погасло Орысино сердце, бьется… Тихо. Снова тихо! С утра до ночи знай спину гнет. Пальцы на руках покрученные. Доктор в городе пожал плечами, поставил диагноз «натруженные руки» и велел беречься. А для кого? Тихо в Орысиных ночах. Тихо. Одна на постели. Свернется калачиком, воспоминаниями укроется. Если бы не Маруся, то и не понять, зачем те дни листать.

Маруся выросла. Как проведывает Орыся партизана Айдара на кладбище, так все ему про дочку, про дочку.

– А красавица какая, – улыбается. – На хлопца глянет – тот, бедняга, аж мотню пинжаком прикрывает. Или за папироску хватается, мол, я такой сурьезный да гордый, что мне Марусины чары не страшны. Зажмет ту папироску зубами, а глаза будто кричат, так к Марусе поближе хочется. Только она у нас не такая. Ох и рассудительная. Слышишь? Перебирает, перебирает… И этот ей не пара, и тот не годится. Может, каприз какой сердечный от всех прячет? Не знаю. Не признается… Не жалуется…

Маруся и правда на материнском плече слезами не умывалась. Неговорливая, да уж если что скажет – так по ее и будет. После школы секретарские курсы окончила и, как ни уговаривали ее председатель колхоза вместе с Орысей ехать в город на учебу, осталась в Ракитном.

– Дни всюду одинаковы, – ответила непонятно и пошла к председателю колхоза в секретарши.

– Тьфу, дура! – плевались ракитнянские бабы. – С такой красотой за космонавта могла бы замуж выскочить…

Не врали. На фоне линялого от жгучего степного солнца Ракитного, где даже люди выцветали до невыразительного песочно-глиняного цвета и так же, как глина трещинами, покрывались раньше срока морщинами, Маруся казалась чужеродным ярким пятном без полутонов и компромиссов. Черные очи не светлели днем, не темнели от гнева, жгли черным огнем из-под черных ресниц, черные косы щекотали под коленками, а красные уста без помад цвели на белом личике. Но больше всего раздражал ракитнянцев необъяснимый Марусин нрав.

– Упряма как осел, – говорили.

– Люди видели, как она в церковь в городе бегала, – сплетничали.

– Так вот почему она замуж не идет! Может, в монахини захотела! – гадали.

И к Марусе, потому что любопытно, что у девки на уме.

– Маруська! Ты чего замуж не идешь? Другие девки аж плачут, так замуж рвутся, а тебе оно вроде бы и неинтересно?

Маруся усмехнется, плечом поведет:

– Куда спешить? Моя судьба при мне, как пришитая.

В председательской конторе бумажки до пяти поперебирает, матери по хозяйству так-сяк поможет, в зеркало на себя глянет и в клуб – как не кино индийское, так танцы под баян или «Весну». А чтоб там под клубом горилки хлебнуть или папироску попробовать – шиш! Намысто коралловое на высокой груди поправит, усмехнется, будто знает что-то такое, чего другим знать не дано. Хлопцы в Ракитном – с катушек! Для каждого Маруся – самая лучшая. И песни… Песни же все – о ней. «Черные брови, карие очи…» Девчата обижаются – пусть бы уже хоть за кого-то вышла, тогда и им можно было бы глазами пострелять.

– А теперь Лешку Ордынского стала к себе подпускать, – рассказывала Орыся новость покойному Айдару, когда пришла крест на его могилке поправить, потому что совсем покосился. – Он к ней и так и сяк, а Маруся знай смеется. А зря. Лешка – парень видный. Ученый. Хорошая была бы пара.

Про свадьбу упрямой румынки Маруси и Ганиного сына Алексея Ордынского Ракитное гудело уже вторую неделю.

– Ну, наконец-то, – говорили, – определилась румынка! И ты только посмотри, какое ж оно упрямое. На первого встречного-поперечного не кинулось. Это ж нужно было, чтоб Ганин Лешка в институте отучился, в армии отслужил и только на два дня к матери в Ракитное заскочил, потому что на какую-то комсомольскую стройку записался, а она его враз окрутила – чихнуть не успел! Ой-йой! И уже не нужна хлопцу никакая тундра, или куда он там намылился… Уже ему Ракитное – белый свет, потому что тут Маруся-цаца по груди красные кораллы катает.

Лешка Ордынский только появился в селе, только по улице прошел, а у ракитнянских девок вмиг в висках зазвенело. Вот это парень! Высокий, крепкий, плотный, синий глаз нахальный, горделивый, русый чуб кудрявится. Ой, мамочка, держи, потому что устоять невозможно! А умный! Как начнет тебе про далекие миры, природные чудеса и всякие технические достижения, вот бы слушала и слушала. А если б еще к нему прижаться… Ой, мамочка, держи свою дочку!

Маруся как раз из конторы шла, когда Лешку Ордынского по Ракитному к друзьям понесло. Усмехнулась.

– Не Ганин ли Леша в родное Ракитное вернулся?

Вот это и все. Пошла дальше, а он за ней.

– Подожди… Да подожди!

Остановилась.

– Маруська? – грубо. – Румынка? – еще грубее. Надо же как-то скрыть неожиданную растерянность. – Так, значит, выходит, ты теперь самая…

– Самая красивая! – серьезно так. И пошла.

И пропал парень!

Свадьбу через месяц назначили. Лешка ждать не хотел, хоть Маруся и говорила, что осенью лучше. Так нет! Припекло хлопцу, всех закрутил, председатель колхоза Старостенко из-за него на сердце стал жаловаться, потому что ни днем, ни ночью от Лешки покоя нет: то на работу его определи, то дай «бобик» в город за казенкой смотаться, то пусть председатель сельсовета в субботу поработает – молодые, видите ли, в субботу расписаться хотят…

– Ну так и иди к председателю сельсовета! – кричал Старостенко, а Лешка ему:

– Матвей Иванович! Как вы председателю сельсовета скажете, так и будет. Он у вас еще с войны в адъютантах, говорят…

И послал бы Матвей Старостенко Лешку не только к своему другу председателю сельсовета, но и намного дальше, да только очень заманчивая ситуация вырисовывалась: его секретарша Маруська прицепила к колхозу парня с высшим экономическим образованием, а Старостенко, хоть и был по образованию фельдшером, уже более двадцати лет председательствовал в Ракитнянском колхозе и кумекал правильно – пора искать себе на замену человека образованного, молодого и желательно из местных.

– Будет тебе сельсовет в субботу, – буркнул. И слово таки сдержал.

В ту субботу Орыся накинула на плечи красивый цветастый платок, вышла на порог и кликнула девчат, что суетились во дворе.

– А что, дружки-подружки! Кто поможет невесте?

Девчата как заверещат! Да одна быстрей другой – к дому. Орыся руками развела.

– Да не все, ей-богу! Вон и цветы в букеты не собраны, и рушники никто не расстелил.

И Татьянке горбоносой:

– Пойдешь?

Не успела Татьянка головой кивнуть, как видит Орыся – в раскрытое окно Маруся выглядывает. И так, словно стыд где-то потеряла. Длинные черные косы расплетены, сорочка на тонких лямках совсем сползла, аж груди видно. Да и серьезная, будто на важном задании – белую фату, что на подоконнике лежала, в руки взяла, и все по подоконнику рукой шарит. Потеряла что?

– Доченька! – испугалась Орыся. – А ну прочь от окна! Плохая примета, чтоб невесту до свадьбы видели!

Маруся от материнских слов отмахнулась, но из окна исчезла.

Горбоносая Татьянка вошла в небольшую комнатку с изысканным кожаным диваном и зеркальным шкафом и к стене прижалась: не смогла скрыть зависти.

– И дал же тебе Бог такую красоту…

Маруся как раз белое платье надевала.

– С лица воды не пить…

– Тебе легко говорить, – возразила Татьянка. – А на меня никто из хлопцев даже не глянет. Еще год-другой – и в старые девки запишут.

– Так сама… – Маруся платье застегивает и подружке советы дает.

– Что? – Татьянка разыскала гребень, лак для волос – сейчас Марусе модную прическу организует.

– Ищи… Где-то же и твоя судьба бродит.

Татьянка Марусю на табурет перед зеркальным шкафом усадила, стала за ее спиной, гребнем по косам ведет.

– Искала, аж ноги посбивала. Нет мне пары! – вздохнула. – Разве что то несчастье…

– Какое?

– Степка-немец…

– Что?! – Маруся как толканет ее локтем в бок. Татьянка так и рухнула на пол с гребнем в руках. Глаза выкатила:

– Ты чего?

Маруся брови сдвинула, табурет отшвырнула, в шкафу роется – словно бы срочно нужно ей с полки носовой платочек достать.

Татьянка с пола поднялась, ничего не понимает.

– Ты чего, Маруська?

Маруся к Татьянке обернулась – спокойная, словно и не волновалась. Усмехается.

– Да ничего. Шучу… Бери…

– Что?

– Да не «что»… Немца бери… Вот сейчас пойду к нему и прикажу, чтобы взял тебя в жены.

– Ты что, дура, мелешь? – рассердилась Татьянка. – Самого лучшего парня окрутила, так думаешь, всеми командовать будешь? – и к двери. – Сама одевайся и причесывайся!

Маруся Татьянку за руку – хвать!

– Постой, не сердись… Волнуюсь… Все свадьба эта… – и тянет Татьянку в комнату. – Где гребень? Еще косы нужно заплести, а ты мне тут фокусы показываешь…

Горбоносая сердито зыркнула.

– Ну, смотри мне, Маруська! Буду замуж выходить, тоже тебе капризы устрою.

Маруся рассмеялась.

– Да ладно… Ладно…

На табурет перед зеркальным шкафом уселась, черными косами махнула, и Татьяна взялась укладывать их короной.

Из открытого окна словно шелест какой-то раздался. Маруся напряглась.

– Татьянка! А ну-ка глянь, кто там под окном бродит?

– Никого!

– Да быть этого не может! – И хочет встать.

Татьянка ее усаживает:

– Да сиди уже, черти бы тебя побрали! Из тебя невеста как из доярки балерина. Чего ты крутишься? Скоро хлопцы с Лешкой придут, а ты до сих пор не готова!

– Глянь на подоконник! – Маруся говорит.

Татьянка подошла к открытому окну, взяла с подоконника конфету в липкой обертке.

– Конфета, – удивилась. – Наверное, дети балуются.

– Наверное… – улыбнулась Маруся.

Степка-немец пригнулся под Марусиным окном – нет, никто его не заметил, все чересчур заняты, как же – свадьба у Маруси. Очки на носу поправил и втихаря за хату. Оттуда – на улицу. Под кустом сиреневым остановился, «Пегас» в зубы, спичкой – чирк.

Сиреневый куст разросся, как дерево. Под ветки станешь – издалека никто и не заметит. Степка затянулся сигаретой: и что теперь делать? Был у него отец-калека, трактор и Маруся. Отец помер, Маруся теперь замужняя, только и осталось, что трактор, а то бы – совсем худо. Вздохнул, голову опустил, сигарету под куст бросил, а там тех окурков – гора.

И пошел прочь – худой, рыжий, ростом не вышел, еще и слепой как крот. Эх, недаром горбоносая Татьянка говорила – несчастье, а что очи мудрые, как у старца, улыбка тучи разгоняет и сердце без гнили, – так, чтобы это разглядеть, нужно подойти ближе.

В полдень во двор Марусиного дома ворвалась веселая ватага парней, Лешка-красавец – впереди. На пиджаке цветок серебристый, сорочка белая, аж глаза слепит, галстук полосатый – все при нем.

Девчата Лешку увидели – и давай визжать.

– Маруся! Маруся! Жених во дворе! Маруся!

Лешкин дружка Николай одну из девчат подхватил под руку:

– У нас купец! У вас – товар! А ну ведите! Приценимся! Подойдет ли нашему Алексею ваша Маруська?

А та возмущается:

– Это ж несправедливость какая! Чтобы с первого дня – товар…

Лешка руку вверх – тихо всем! На часы глянул.

– Девчата! Хватит время терять. Через полчаса сельсовет закроется. Где Маруся?

Тут уже не только девчата, а и старая Орыся голос подала:

– Маруся! Да где же ты, доченька. Выходи уже…

Вышла – все чуть не упали. Девчата от зависти губы кусают, хлопцы рты разинули, Лешка задохнулся от восхищения – вот когда учился в городе в институте, однажды попал ему в руки журнал английский про богатых и красивых, и была там одна фотография, от которой Лешка глаз отвести не мог, потому что с нее прямо ему в душу смотрела сказочно красивая женщина в белом бальном платье – глаза и косы черные, уста алые и улыбка, что просто с ума сводила. Так Маруся лучше… Правду говорила – самая красивая… Такая красивая, что и…

Тихо стало на Марусином дворе. У Лешки даже мысли оборвались. Смотрит на Марусю, как круглый дурак, а голова пуста – и все тут. Старая Орыся первой в себя пришла, к Марусе руки протянула.

– Доченька моя! Иди к маме. Поцелую, родная. Благословлю и за себя и за отца.

Лешка выдохнул с облегчением, стрельнул глазом – не заметил ли кто случайно, как он от Марусиной красоты чуть голову не потерял. Да нет! Вроде все в порядке. Снова на часы глянул.

– А что, Маруся, – в сельсовет? Не передумала?

Маруся улыбнулась – нет! Маму обняла, поцеловала и к жениху идет – в глаза смотрит и все улыбается.

– Пусть нас мама благословит.

– Пусть, – согласился Лешка.

Орыся молодых торопливо перекрестила, потому что жених предупреждал: чтоб ничего лишнего, он ведь коммунист. А она им мысленно: «С Богом!»

Маруся Лешку под руку взяла и первой к калитке пошла. Толпа хлопцев и девчат с цветами, рушниками, горилкой и баяном – следом. Настоящая свадьба! На другом конце Ракитного и глухой услышит.

На улицу вышли – веселые, красивые. Маруся на сирень глянула – под кустом окурок дымит. Никого. Брови сдвинула. Остановилась.

– Что? – Лешка почему-то испугался.

Хлопцы с девчатами на молодых косятся, мол, что у вас еще не так? А Маруся не слышит – руку к груди прижала. «А намысто! Намысто ж забыла!» – в виски бьет. На Лешку…

– Маруся… Ты чего? – аж голос у него охрип.

– Да нет же… – прошептала, букет горбоносой Татьянке ткнула и побежала к дому.

Орыся схватилась за сердце и чуть не упала.

– Доченька… Да что же это, люди добрые?

Лешкин дружка Николай перед компанией выскочил.

– Так… Спокойно… Еще есть время. Может, невесте срочно нужно…

– Что?! – не выдержала Татьянка и крутит в руках букет, словно теперь ей вместо Маруськи за Лешку замуж.

– Ну… Это… – Николай запутался и решил брать быка за рога. Лешку за плечо обнял, шепчет: – Может, я за ней сбегаю?

Лешка криво усмехнулся, демонстративно нахальным взглядом обвел растерянную компанию.

– Вот еще только минуту жду…

А Маруся тем временем в комнате все вверх дном перевернула – исчезло намысто.

– Ну где? Где? – чуть не плачет.

И в шкаф. И под диван кожаный. И под стол. По серванту между чарочками – дзень-дзень. Нет!

– Где?!

На стул упала. Подбородком в стол уперлась, на глазах слезы. Вдруг видит – из коробки, полной конфет, красная бусинка выглядывает.

– Ох, немец, немец… – Намысто схватила, на шею набросила и выскочила из хаты.

На улице толпились растерянные хлопцы и девчата – кто его знает, что теперь делать? Сбежала невеста. Николай старую Орысю под руки поддерживал, потому что та все ладонью рот зажимала, а ведь без воздуха опрокинуться можно за миг.

Лешка для виду кашлянул, насупился и ступил шаг от двора. И тут от Марусиной хаты – хлоп! Обернулись – бежит! Белое платье свадебное к коленям прижала, улыбается – еще красивее стала. И красное намысто коралловое на шее болтается.

– Ох румынка придурковатая! – поразилась Татьянка. – Из-за этого дурацкого намыста чуть без мужа не осталась…

Маруся со двора на улицу выбежала и остановилась. Косы поправила, платье свадебное опустила. И – к Лешке. Медленно. Гордо. Спина выгнулась, груди вперед, подбородок – выше… Подошла, под руку взяла, в глаза глянула:

– Почему стоим? Сельсовет сейчас закроется, так кто виноват будет?

Лешка ошеломленно потер висок:

– Вот это бы тебе еще… карету, такая ты у нас цаца.

– Зачем карета? Ты ведь есть… – и в глаза ему, в глаза. Жжет.

Э-э-эх! Лешка обо всем забыл. Под ноги плюнул, глаз азартно прищурил, мол, да я, любка, и не такое могу. Марусю на руки подхватил и понес. А она его за шею одной рукой обняла, головку на плечо положила, а другой рукой красное намысто к груди прижимает и знай усмехается. Ох и красивая картинка. Словно нарисованная.

Девчата завизжали от восторга, хлопцы заулюлюкали, баян мелодию завел. Настоящая свадьба! На другом конце Ракитного и глухой услышит.

До ночи гуляли. Председатель колхоза постарался – и продукты выписал, и горилки за счет хозяйства. Даже вино из собственного погреба припер. И клуб ракитнянский оккупировать разрешил, хоть Орыся и пыталась всех уговорить шатер во дворе построить. Так нет. Старостенко постановил:

– Пусть в клубе гуляют.

Полсела собралось. Еще бы – такая пара! Оба – ох и красивые, глаз не оторвать. Вот счастье будет. А то, что рыжий Степка-немец до клуба не дошел, так кому он нужен? Про него никто и не вспомнил. И без него гостей набилось, как селедок в бочку. Так кричали «Горько!», что по селу собаки подвывать начали. Лешкина мать Ганя сваху Орысю от стола поманила.

– Давай, Орыся, уже как-то детей выпроваживать. Сердцем чую – ракитнянцы их так просто не отпустят.

Орыся растерялась – как молодых из-за стола высвободить?

– Вальс! – крикнул Лешкин дружка Николай. И к Орысе: – Тетка Орыся! Разрешите с мамой невесты…

– Слышишь, Коля… А пусть молодые еще раз станцуют.

– Пусть станцуют! – Кольке уже все равно было. Как загорланил: – Танец молодых! Жених, тьфу ты, женатый мужчина Алексей Ордынский и его молодая жена Маруська, тьфу ты, Мария… – оглянулся. – А музыка где?

– Дай хоть поесть, зараза! – обиделся баянист Костя.

Лешка кружил Марусю в вальсе и уже не мог сдерживать гордости, все улыбался, как ненормальный, – теперь она только его, Лешкина. Ни у кого такой красавицы нет! Ни у кого! Белое платье – волнами, волнами, черные глаза сияют и жгут, косы под фатой расплелись – вот так бы лицом в них, чтобы голова закружилась.

– Маруся…

– Бежим, – прошептала, и они рванули из клуба прежде, чем Ганя с Орысей наконец договорились о том, как им спасать молодых от надоевших гостей.

Из клуба в ночь вылетели две счастливые птахи – Марусино платье белое, как крылья, трепещет, Лешкин пиджак полами хлопает. Остановились, обнялись – нет Ракитного, как на небо попали: ночь зарисовала черным хаты и подворья, свет в окнах – как звезды в той черноте без конца и края. Вот так бы и идти по этому небу невесть куда без остановки.

Маруся рассмеялась, схватила Лешку за руку.

– Ко мне…

– Погоди! – Растерялся не на шутку. – Маруся… Не положено так… Жена к мужу в дом должна идти. Обычай.

– А что нам обычай? – И в глаза ему. В глаза. Жжет.

– Мать постель новую постелила…

– И моя мама постелила, – знай тянет за руку.

Лешке словно кто вилы под ребра, – заупрямился.

– Не пойду! Село засмеет, – на Марусю сердится.

«Вот соглашусь сейчас – всю жизнь будет меня на поводу водить», – думает, на молодую жену смотрит, и нет ему белого, нет платья свадебного, фаты пышной, только черное, черное – глаза, волосы… И красное – губы, намысто… На кораллы глянул, дух захватило. Лишние они ему. Камень на шее.

Подошла ближе, губами к Лешкиным губам припала, оторвалась.

– Если скажешь, что сам так захотел, никто не посмеет.

– Так я не хочу, – уже неуверенно.

– Меня не хочешь?

– Хочу! Так хочу, что и не утерпеть, – шепчет, словно кипяток разливает.

– Так моя хата ближе, – рассмеялась. И побежала.

Где уж тут думы думать да про чужие смешки рассуждать. Пиджак на плечо закинул – и за белой фатой галопом.

И почему румынка с ранней весны до поздней осени никогда окна не закрывала? Кто знает. В комнатку вбежала, белую фату на подоконник кинула и замерла перед зеркалом. Прохладный ветер со двора фату развевает, словно кто-то с белым флагом в плен просится.

Усмехнулась. Платье белое стянула. А тут и Лешка на порог. Пиджак сбросил, с Маруси глаз не сводит.

А она в одной лишь комбинации – столбом перед зеркалом. Намысто пальцами перебирает, на Лешку в зеркале смотрит.

Нет! Он-то думал – иначе будет. Что вот он в комнату войдет, а она уже все с себя скинет и будет стоять посреди комнаты голая и прекрасная, точно греческая мраморная богиня, глаза опущены или наоборот – горят жарким огнем, но руки, руки непременно протянет к нему, словно будет просить – возьми меня, я твоя навеки, я так долго ждала тебя, невинность берегла. А он не будет мешкать! Быстро сбросит одежду, возьмет ее за плечи и нежно уложит на белые простыни, да так, чтобы лицо к лицу, глаза в глаза, а там… Невелика наука.

Маруся стояла перед зеркалом и смотрела на Лешкино отражение. «Наверное, хочет, чтоб я помог ей раздеться», – промелькнуло в голове молодого. Лешка проглотил волнение и сделал шаг к Марусе. Стал за ее спиной, руки на плечи положил и осторожно спустил тонкие лямки комбинации.

Маруся напряглась, в глазах сверкнул недобрый огонек. Лешку за руку ухватила – стой! И молчит же! Сказала бы, как хочет, он бы…

– Маруся… – хрипло.

От зеркала к Лешке крутнулась, за галстук полосатый к себе как дернет.

– Молчи, – шепчет и рвет на нем одежду. И – прочь ее! Прочь!

– Мару… – застонал от желания, руки к ней тянет, а она их отталкивает и дальше, дальше…

Уже и брюки от костюма свадебного на полу, и трусы синие с красными полосками по бокам… Стоит молодой посреди комнаты – голый и в одних носках. Ну посмешище ж, ей-богу! И люстра на три лампы светит, как ненормальная. Зачем Маруся ее включила? Оно как-то в темноте удобнее.

Маруся все стянула, на носки глянула, потом – молодому в глаза. За плечи его взяла – и на белые простыни усадила. У него аж дух захватило. «Это же я должен был ее за плечи… Да на постель… – Лешкины мысли сбивались и становились ласковыми, как щенки. – Да ладно… Все равно… Пусть уже натешится своими причудами… Я ее потом…»

А она у постели присела, за ногу Лешку взяла. Сняла носок. Второй.

Ну вот! Нет на молодом ничегошеньки! «А теперь что?» – вдруг испугался Лешка и протянул к Марусе руки. Ну точно так, как она должна была сделать, если бы все по-Лешкиному было.

Маруся упала в раскрытые объятия, и они вдвоем повалились на новую простыню, которую Орыся своими руками украшала кружевом и берегла для Марусиной свадьбы.

Лицо к лицу. Глаза в глаза. Он – на подушке, она – над ним.

– Дай… комбинацию твою сниму, – прохрипел.

– Сама… – прошептала. Дернула за лямку, куда-то вниз потянула, вместе с трусиками на пол бросила.

– Люстра… – и прижимает к себе, но неудобно ж под девкой, да и лампы в глаза светят. – Дай выключу…

– Нет… – тихо, а сама – к Лешкиной шее. Целует, а ему бы уже к делу перейти. Тут еще люстра проклятая…

– Светит прямо в глаза, – напряженно.

– Выключишь – меня не увидишь, – вот так просто прошептала, а Лешке дурное в голову: если выключит свет – уже больше никогда не прикоснется к молодой жене.

– Пусть светит… – прохрипел. И – поплыло.

И поплыло ж. Маруся глаза закрыла – исчезло все. Ничего вокруг – ни люстры, ни ветра из окна открытого, ни случайного комара на плече… Ничего. Только он и она. Слились – одно тело, одно, не разлучить, не разорвать. Доверилась. На простыню откинулась, он – на нее. Всем телом. Так лучше. Так правильнее. Мужчина всегда… всегда должен сверху быть. Слились. Не разорвать, и только словно барабаны нездешние, резкие внутри подгоняют – все быстрее, быстрее, быстрее!

Лешка зацеловывал белые щеки, тянулся к шее… Стыць! Встряхнуло. Барабаны оборвались. Что это? Губы натолкнулись на холодные коралловые бусинки. Схватил кораллы и – с шеи. Мраморная… Прекрасная… Голая… Нежная, как молоко. Ничего красного! Зачем кораллы?

Маруся замерла, ухватилась за намысто и открыла глаза. Так близко Лешка еще никогда не смотрел в эту черную бездну.

– Ты чего? – задохнулся. Барабаны… Быстрее, быстрее… – Не останавливайся, Маруся! Не сейчас!

– Нет… – прошептала. Настороженная. Глаза прищурила. Жжет.

Отпустил. Не до намыста дурацкого. Пусть бы хоть ватник напялила, только бы не останавливалась.

– Ладно… Пусть… – согласился с недоумением и припал к Марусе.

«Скрип-скрип-скрип», – не смолчала кровать с панцирной сеткой. «Шш-шш-шш-шш», – терлись друг о друга коралловые бусинки на Марусиной шее.

Когда молодые обессилели, раскинулись на кровати и наконец смогли улыбнуться – в люстре щелкнула и погасла лампочка. Маруся рассмеялась.

– А хоть и все три!

Словно ей в ответ заморгали и погасли и две остальные.

– Что это? – удивился молодой с высшим экономическим образованием.

– Напряжение, – сказала Маруся.

– Напряжение… – прижал ее к себе. – Так зашкаливает, что оторваться от тебя не могу.

– А я тебя никуда и не отпущу, – ответила Маруся.

– Да когда-нибудь придется, – не вовремя вспомнил о работе и вообще – о белом дне.

– Когда-нибудь мы умрем…

Степка Барбуляк приперся в клуб среди ночи, когда про молодых уже забыли не только гости, но и родные мамы. Ракитнянцы доедали запеченных кур, допивали горилку и, обнявшись деликатно и невинно, пели грустные песни. Ганя с Орысей собирали в большие миски и казаны нетронутые колбасы, жаркое, кур и гусей, оставляя на столе в первую очередь то, что быстро портится. Хозяечки. В Ракитном все такие.