Текст книги "Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости"

7
Чарльз Диккенс, автор криминальных романов

Нам не забыть смешанных чувств благоговейного трепета, страха и почтительности, с которыми мы, будучи школьниками, взирали на очертания Ньюгейта. Как ужасны казались нам эти грубые тяжелые стены, массивные двери… созданные с одной лишь неотложной целью – впустить людей, чтобы никогда уж оттуда не выпускать.

Чарльз Диккенс. Судебный очерк

В ноябре 1849 года молодой писатель и четверо его друзей сняли помещение неподалеку от тюрьмы на Хорсмонгер-Лейн в Бермондси. Оттуда открывался хороший вид на место казни, предстоявшей в тот день злодейской супружеской чете – двум убийцам, мистеру Фредерику Мэннингу и миссис Марии Мэннинг. Преступление, ими совершенное, заключалось в убийстве любовника Марии, чей труп они погребли в кухонном подполе, и из репортажа The Times известно, что посмотреть на их казнь собралось 10 тысяч человек.

Зевак привлекла возможность насладиться зрелищем, но писатель счел их нескрываемое удовольствие низким и животным инстинктом: «Эти жадно тянущиеся вверх головы, эти лица, искаженные выражением грубого веселья и совершенной бесчувственности, ужасали, и впору было устыдиться того, что данный тебе облик человеческий с такой легкостью может обернуться личиной дьявола».

Он и его приятели собирались развлечься зрелищем, но оно лишь отвратило их и расстроило, вызвав разочарование. Убийц, как решил писатель, уничтожили подобно диким зверям.

Чарльза Диккенса всегда влекло преступление и его последствия, и этот интерес пронизывает все его творчество. Романы Диккенса с трудом поддаются классификации, их сложно отнести к тому или иному жанру. Но одна их особенность остается недооцененной – явная их перекличка с так называемыми ньюгейтскими романами.

Ньюгейтские романы повествовали о дне лондонского общества – мире, так или иначе связанном с Ньюгейтской тюрьмой, поразившей воображение Диккенса еще в школьные годы. Построенная в 1780-х годах в стиле, призванном ввергать в страх тех, кто преступил закон, она служила местом публичных казней и приобрела сомнительную репутацию школы всех английских палачей.

Истории преступлений и преступников долгое время публиковались в форме сборника, носившего название «Ньюгейтского календаря» (с подзаголовком «Список кровавых злодеев»). Первоначально это был лишь перечень лиц, казненных в Ньюгейте, но последующие издания уже дополнялись сведениями о жизни преступников и обстоятельствах их преступлений. Почти неизбежно действительность приукрашивалась и расцвечивалась яркими красками. Как это издавна водится у журналистов, они излагали грязные и отвратительные подробности, оправдываясь тем, что защищают мораль и способствуют воспитанию нравов: ни одно из описаний не обходилось без редакторского комментария, преступление клеймили, хоть и рассказывали о нем не без удовольствия.

Начиная с 1774 года в распоряжении читателей уже было пятитомное собрание наиболее популярных историй. Почтенные книгочеи из среднего сословия находили идею сочинений о ворах и убийцах отвратительной и осуждали ее, и все же после Библии и «Пути паломника» Джона Беньяна «Ньюгейтский календарь» оставался самой распространенной книгой, чаще всего встречавшейся в домашних библиотеках.

Сама тема, привычная и привлекательная, делала «Календарь» отправной точкой многих криминальных историй о лондонской жизни, так или иначе связанных с тюрьмой. Другая долговременная серия – «Тайны лондонских судов», выходившая в 1844–1848 годах, – имела более 40 тысяч подписчиков.

В руках хорошего писателя ньюгейтский роман превращался в большую литературу. Чарльз Диккенс не метил в создатели высокого искусства, он, сумевший подняться по социальной лестнице, не пытался свысока взирать на своих героев. На самом деле, хоть он и очень не любил вспоминать об этом, мальчишкой, когда семья его прозябала в бедности, ему довелось поработать на фабрике ваксы. Добившись респектабельности, он хорошо понимал, что и сам легко мог пополнить ряды воришек и бродяг. Поэтому, имея неплохое представление о жизни лондонской улицы и достигнув литературного успеха, он продолжал, бродя по Лондону, беседовать с теми, кто населял его романы. Не все они были людьми законопослушными.

Угрюмые врата Ньюгейтского застенка

«Оливер Твист» (1838) – второй роман Диккенса, само название которого указывает на его принадлежность к жанру криминального романа: twist на воровском жаргоне значит «склонный к преступлению». Его юный герой Оливер становится членом шайки малолетних преступников. И все же, по наблюдению Джудит Фландерс, изображен Оливер так, чтобы читатели из средних слоев общества прониклись к герою симпатией. Хоть сам герой этого и не знает, но по рождению он принадлежит к более высокому социальному кругу, однако по вине и небрежению жестоких родственников попадает в работный дом. Лишь наивность и простодушие втягивают его в шайку Феджина, чья мораль совершенно ему чужда. В «Оливере Твисте» Диккенс не приукрашивает преступников и не любуется ими, как сделал бы истинный автор ньюгейтского романа. Сайкс и Феджин у него вполне омерзительны и порочны.

В то же время с ньюгейтскими романами «Оливера Твиста» сближает его связь с реальным преступлением. Жертва убийства Элайза Гримвуд появляется на страницах романа как Нэнси, павшая от руки Сайкса. Настоящая Элайза, за манеры и элегантность прозванная Графиней, была проституткой из Ватерлоо. «Годам к двадцати пяти, ведя жизнь трезвую, она сумела скопить некоторую сумму денег». В 1838 году она вышла из своего дома в Ватерлоо и отправилась на поиски клиентов, за которыми охотилась за рекой, в театральном квартале Друри-Лейн. Жила она вместе с неким Уильямом Хаббардом, ее любовником и сутенером, уходившим, когда она возвращалась с клиентом. Однажды вечером Элайза явилась в сопровождении высокого господина, «по виду иностранца и одетого как джентльмен».

Наутро, когда Хаббард вернулся домой, он обнаружил там лишь труп девушки, который выглядел устрашающе. Даже опытный полицейский, расследовавший дело, признавался Диккенсу, что «когда я увидел бедняжку Графиню (мне случалось перекидываться с ней парой слов) валяющейся на полу в спальне мертвой, с перерезанным горлом, то, хотите верьте, хотите нет, в голове у меня поднялась такая сумятица, что я совсем пал духом».

Ужасная участь, выпавшая на долю Элайзы, привлекла к ней внимание как журналистов, так и беллетристов. Так, в выдержанном в духе «страстей за пенни» романе «Элайза Гримвуд» Александр Сомервилл ярко живописует ее жизнь и смерть. Попутно он касается и биографий «спутников ее и знакомцев», делая обычные для такого рода чтива зарисовки людей из сфер самых разнообразных, как высоких, так и низких, «рисуя беглые портреты герцогов и лордов, высокочтимых членов парламента, судей и полицейских, а также и убийцы ее».

В реальной жизни Уильяму Хаббарду, заподозренному в убийстве, удалось наказания избежать. Но в романе Диккенс, всегда находившийся на стороне падших, ясно дает понять читателю, что убийца за свое злодеяние должен поплатиться: убивший Нэнси злодей Сайкс, мучимый раскаянием и преследуемый разъяренной толпой, в конце концов погибает при попытке к бегству.

В последующие годы Диккенс не раз выступал в лекционных залах и театрах с чтением отрывков из своих произведений. Чтения эти были весьма популярны и приносили ему немалый доход, а сцена убийства Нэнси, неизменно включавшаяся в программу в качестве ударного момента, всегда с волнением воспринималась публикой. Делалось это в нарушение запрета, наложенного лордом-канцлером на публичные чтения и инсценировки «Оливера Твиста». Цензурный запрет был вызван заботой о соблюдении общественного порядка и охране морали лондонцев. Власти не желали дополнительной огласки убийства Элайзы Гримвуд, надеясь поскорее предать его забвению и прекратить шумиху по этому поводу. Но Диккенс благодаря своему роману, а еще больше благодаря этим чтениям сохранял память о несчастной Графине.

* * *

Постоянный и настойчивый интерес Диккенса к теме социальной справедливости получил новое направление в 1850-х годах, когда писатель все чаще и чаще стал обращаться к деятельности столичной полиции. Начав серию статей в издаваемом им журнале Household Words, он представил своим читателям из среднего класса эту новую профессию как достойную, вызывающую восхищение и способную увлечь ничуть не меньше, чем описываемые в ньюгейтских романах преступления. Он посчитал своей задачей рассказать миру о лондонских сыщиках, поясняя, что «они, исполняя свой долг служения общественному благу, действуют так неуклонно, спокойно и мастеровито, что общество даже на десятую долю не осознает, как они необходимы».

В очерке под названием «Современная наука ловли воров» Диккенс описывал деятельность сыскного отделения в тех же исполненных почтительного благоговения выражениях: «Сорок два человека, которым не предписано ношение формы, поставлены выполнять самую трудную часть полицейской работы».

Создание сыскного отделения, по-видимому, приветствовалось далеко не всеми. Сотрудников его считали выскочками, бессовестными пролазами и шпионами. Диккенс сделал великое дело, представив их совершенно иначе. Под его пером они превратились в специалистов и знатоков преступного мира, людей с особыми редкими способностями и навыками.

Исследуя место преступления, они замечают «следы, недоступные глазу обычного человека». Так, в помещении, откуда были похищены драгоценности, опытный сыщик может определить, какая именно из преступных банд тут орудовала, «по одной только манере исполнения». В одном из очерков, написанных для Household Words, Диккенс рисует сыщика, осматривающего место преступления и беседующего с супружеской парой, чьи драгоценности похитили. Супруги олицетворяют собой типичных читателей диккенсовского журнала – людей состоятельных и с крайним подозрением относящихся к вторгшемуся в их уютный мирок детективу. Осмотрев место преступления, сыщик изрек: «Все ясно, сэр. Тут кто-то из «Школы танцев» поработал».

«Господи боже, – восклицает ограбленная дама, – это совершенно исключено! Наши девочки ходят на уроки танцев к месье Петиту из дома номер 81, но, уверяю вас, это человек в высшей степени уважаемый! Ну а что до его учеников, я…»

Сыщик с улыбкой прерывает ее, объясняя, что танцмейстерами зовутся грабители, специализирующиеся именно на такого рода преступлениях, и что воровские шайки на профессиональном жаргоне именуются школами.

Диккенс стал таким поклонником сыскного дела, что в 1850 году даже пригласил на вечеринку в редакцию Household Words целый взвод сыщиков, и там за бренди («в весьма умеренных количествах») и сигарами детективы рассказывали сотрудникам журнала «о самых знаменитых и вопиющих преступлениях, произошедших за последние пятнадцать-двадцать лет». Один из присутствовавших на вечеринке, инспектор, которого Диккенс называет Wield (Спец), произвел на Диккенса особенно сильное впечатление, и его образ нашел свое воплощение в творчестве писателя в 1850-х годах. Инспектор Филд, как звался он в действительности, поступил на полицейскую службу, едва она возникла, и занимался ею с 1839 года. Неуклонно поднимаясь по карьерной лестнице, он стал в конце концов главой организованного в 1842 году сыскного отделения.

Умелый мастер создания живых характеров, Диккенс подметил и использовал присущие Филду черты внешности: «Средних лет представительный мужчина с большими, поблескивающими влажным блеском умными глазами, хрипловатым голосом и привычкой, беседуя, подчеркивать свои слова движениями толстого указательного пальца, беспрестанно снующего возле лица и касающегося то глаз его, то носа».

В другом, последующем очерке под названием «На дежурстве с инспектором Филдом» Диккенс сопровождает своего любимца-инспектора во время ночного обхода печально знаменитого лондонского района Сент-Джайлс.

Теперь это шумные и перенаселенные кварталы вокруг Сентер-Пойнт и станции метро «Тоттенхэм-Корт-Роуд», но раньше здесь был район ужаснейших во всей Европе трущоб. Генри Мейхью в 1860 году описывал это место как «скопище закоулков и тесных двориков, где обитают самые мелкие из мелких ирландских уличных торговцев и прочая шушера… и где царят грязь и убожество».

Журналист и автор «страстей за пенни» Джордж Огастес Сала также писал о районе Сент-Джайлс, смакуя ужасы этого места. Сладострастный тон повествования прочно связывает Салу с теми любителями трущоб из среднего класса, которые наведывались в эти места и с удовольствием бродили там, щекоча себе нервы, и в то же время третировали местных жителей и презирали их как недочеловеков.

«Этот клубок вонючих улочек и переулков порождает… все самое ужасное и мерзостное. Здесь гнездятся призрачные тени облаченных в лохмотья мужчин и женщин. Они липнут к твоим ногам подобно гнусным паразитам и, припадая к тебе, клянчат милостыню. Здешних мужчин, при отталкивающей и зверской их наружности, еще можно терпеть – бросишь такому пенни, пригрозив как следует, – и он уползает в свою берлогу или притон, съежившись и бормоча проклятия. Но вот кого терпеть решительно невозможно, так это здешних женщин, – вид их вызывает дрожь ужаса и сожаления. Прискорбно видеть, до какого глубокого унижения могут дойти эти бесполые бесстыдные существа. Позднее клоаку эту, как ланцет хирурга пронзает гнойник, прорезала Нью-Оксфорд-стрит»[8]8
  В районе Сент-Джайлс разворачивается первый эпизод романа Мишеля Фейбера «Багровый лепесток и белый» (2002), этой замечательной дани памяти Викторианской эпохи. Там мы знакомимся с одной из населяющих страницы романа проституток. – Прим. автора.


[Закрыть].

Прогулка Диккенса по Сент-Джайлсу начинается, когда часы на церкви Сент-Джайлс бьют девять, а писатель входит в здание полицейского участка неподалеку. Там он встречает ряд заблудших: потерявшегося мальчика, не сумевшего отыскать дорогу к своему дому на Ньюгейт-стрит, женщину-пьянчужку и задержанную за попрошайничество женщину-тихоню, уличного торговца, вора-карманника и пропойцу-нищего.

Вместе с инспектором Филдом Диккенс совершает вечерний патрульный обход района. На писателя производит впечатление поведение Филда; его изумляет бесстрашие инспектора, его доскональное знание патрулируемого участка и того, что он должен делать и делает. «Хотелось бы знать, где родился инспектор Филд, – размышляет Диккенс. – Я мог бы с уверенностью сказать, что на Рэтклиффской дороге, но куда бы мы ни направляли путь, он везде был как дома». Инспектор Филд проникает в ночлежки и трущобы, в поисках преступников бесцеремонно вороша воровские притоны и поднимая с постели их обитателей.

Часы на церкви Сент-Джайлс бьют половину одиннадцатого. Спутники, низко пригнувшись, спускаются по крутой лестнице в тесный подвал. Горит огонь. Длинный стол из сосновых досок. Скамьи. В подвале многолюдно. Народ – все больше оборванные подростки, более-менее грязные. Некоторые ужинают. Ни женщин, ни девушек не заметно. Добро пожаловать в «Крысиную нору», джентльмены, в достославную компанию известных воров!

Инспектор Филд рыщет по подвалу, а молодые люди, едва завидя его, встают и снимают шапки. Инспектор знает здесь всех и каждого. Не раз его рука трясла за шиворот этих людей, не раз по мановению этой руки их братья, сестры, отцы, матери, приятели и приятельницы отправлялись на каторгу в Новый Южный Уэльс… Инспектор Филд высится в этой берлоге, словно султан среди подданных.

На следующий год после этой вылазки в Сент-Джайлс Диккенс поместил своего друга под именем инспектора Баккета в роман «Холодный дом» (1852). Инспектор Баккет ловит там убийцу, камеристку Ортанз, прообразом которой, в свою очередь, послужила Мария Мэннинг.

Хотя основная тема «Холодного дома» – суровое осуждение всей практики Канцлерского суда, помпезного, но крайне нерасторопного и неправедного, а убийца и полицейский там персонажи второстепенные, Диккенсу тем не менее принадлежит честь создания первого романа, который можно назвать детективным. Ортанз убивает юриста и пытается свалить вину на свою хозяйку. Инспектор Баккет сначала призван расследовать убийство, якобы совершенное леди Дедлок. Собирая и сопоставляя улики, он разоблачает настоящую убийцу.

Сам Диккенс отрицал связь реального инспектора Филда и романного инспектора Баккета. В конце концов, каждый писатель желает прославиться не столько журналистской наблюдательностью, сколько богатством воображения. Но на связь эту указывает даже такая деталь, как то и дело тянущийся к лицу палец его персонажа. Как и у реального Филда, толстый указательный палец Баккета «как бы возвышается до положения демона-друга. Мистер Баккет прикладывает его к уху, и палец нашептывает ему нужные сведения… трет им нос, и палец обостряет его нюх»[9]9
  Чарльз Диккенс. Холодный дом. – Здесь и далее цитируется в переводе М. Клягиной-Кондратьевой.


[Закрыть].

Если Джон Уильямс в интерпретации Де Квинси стал первым в литературе образом притягательного в своем блеске убийцы, то инспектор Филд может претендовать на честь быть прообразом первой и полноценной фигуры литературного сыщика.

8
Баллада о Марии Мартен

В конечном счете ничто не сравнится с ловко проделанным ошеломительным убийством.

Торговец балладами о своей профессии в ее наиболее выгодных аспектах

Расположенная вдалеке от шумных и скандальных трущоб Сент-Джайлса деревушка Полстед в Саффолке – место мирное и живописное, со всех сторон его обступают поля и леса.

Возле тамошней красивой средневековой церкви на холме пасутся овцы. Рядом пруд, а на лужайке разместился хороший просторный паб под названием «Петушья таверна». И при всем при том именно здесь в 1828 году произошло зверское и отвратительное в своей жестокости преступление. На церковном погосте деревянный памятный знак сообщает посетителю, что где-то поблизости покоится тело Марии Мартен. Бедняге Марии, жертве знаменитого убийства в Красном амбаре, было всего 25 лет. Деревянный памятный знак понадобился потому, что настоящее надгробие исчезло (вскоре после сооружения).

Сегодняшние обитатели Полстеда не слишком интересуются произошедшим здесь некогда убийством и хотели бы вообще забыть о нем. Приехав в Полстед, от проходившей мимо четы местных жителей с детьми я узнала, что в деревне не любят разговоров о Марии. «Да мы не очень-то этим интересуемся», – сказал мне отец семейства. И все же память о Марии в Полстеде еще сохраняется: она и в знаке на погосте, и в табличке на ее доме (так и названном: «Дом Марии Мартен»), и в аналогичной табличке на «Доме Кордера» – доме ее убийцы. В тот самый день, когда местные жители в один голос заверяли меня в том, что искать развалины Красного амбара – дело бесполезное, я уже и так знала, что от него ничего не осталось.

Мария была дочерью кротолова и имела двух незаконных детей от разных отцов. С течением времени, когда историю Марии в пересказах стали приукрашивать, не очень-то достойная ее биография приобрела более благообразный вид. В устах позднейших рассказчиков Мария превратилась в саму невинность: чистая и юная деревенская девушка. Однако в 1827 году она рожает третьего ребенка, на этот раз от Уильяма Кордера, жившего в куда более просторном и красивом доме над прудом. Сын преуспевающего фермера-йомена, Кордер обладал сомнительной репутацией и связями в лондонском преступном мире. Но ради красоты всей истории личность Кордера также приукрасили, наделив его более заметным и почетным статусом местного сквайра.

Судя по всему, Кордер обещал Марии, что они поженятся или, по крайней мере, убегут вместе. Встречу назначили в Красном амбаре – строении на холме, получившем такое название из-за крыши, частично выкрашенной в красный цвет. Существует, правда, и иное объяснение: из-за своего местоположения амбар под лучами заходящего солнца отливал кроваво-красным.

Отправившись на назначенную встречу – переодевшись в мужское платье, как говорят некоторые, – Мария пропала: живой ее больше никто не видел. Уильям Кордер также покинул деревню. Время от времени родные Марии получали письма, в которых сообщалось, что пара счастливо живет теперь на острове Уайт. Упоминалось также о том, что Мария повредила себе руку, почему и не может писать сама.

Ну а потом, как полагали современники, вмешалось провидение, сверхъестественным путем исполнив свою благую миссию. Мачехе Марии приснился сон, таинственным образом открывший ей, что вовсе не на острове Уайт находится Мария. На эту мистическую часть истории особенно напирали рассказчики, и именно благодаря ей она приобрела такую популярность. Проснулась мачеха в полной уверенности, что Мария где-то тут, совсем рядом с домом. Она убедила мужа пойти поискать ее, в результате чего он и нашел труп дочери. На теле было достаточно примет, чтобы опознать Марию, а зеленый платок на ее шее принадлежал Уильяму Кордеру.

Отыскать убийцу Марии труда не составило – Уильям Кордер обосновался в Лондоне и жил там с женщиной, на которой женился, уехав из Полстеда (по неведомой причине жену он нашел, поместив брачное объявление в The Times). Для суда Уильяма Кордера препроводили обратно в Саффолк. Судебный процесс происходил в здании администрации графства в Бери-Сент-Эдмундсе при большом стечении народа. Защита Кордера утверждала, что обилие газетных статей настроило суд против Кордера, заставив всех заранее считать его виновным. Правда это или нет, но защитить Кордера не удалось: в конце концов линия защиты свелась попросту к тому, что подозреваемый этого не делал. Приговоренный к смерти, он в итоге все-таки решился на своего рода признание, но и тогда с оговоркой, что это была случайность: он лишь пригрозил возлюбленной пистолетом, а выстрел произошел потому, что у него дрожали руки.

Приговорили Кордера не просто к казни через повешение, продлившейся целых десять минут, причем палачу пришлось еще и тянуть его за ноги, но и к расчленению и «анатомированию» тела. Несмотря на просьбу новообретенной жены Кордера выдать ей тело, оно было возвращено в здание администрации графства, где его вскрыли, сняли кожу и выложили на стол. Согласно документам, не менее 5 тысяч местных жителей пришли посмотреть на труп преступника.

На следующий день спектакль окончился, и за дело взялась наука. Тело аккуратно расчленили, превратив в анатомическое пособие для группы кембриджских студентов-медиков. Так как студентов особенно интересовало изучение тела в свете вошедшей тогда в моду «науки» френологии, с головы Кордера сняли слепок для будущих медицинских исследований. Ныне слепок этот хранится в музее Мойзес-Холл в Бери-Сент-Эдмундсе, и смотритель музея Алекс Макуэртер мне его продемонстрировал. Это было печальное зрелище: нос и губы Кордера безобразно распухли, так как кровеносные сосуды в них лопнули в процессе повешения.

Слепок с головы Уильяма Кордера, изготовленный сразу после его казни. На слепке ясно видно, как распухли у повешенного губы и нос

Убийство в Красном амбаре стало настоящей сенсацией в Восточной Англии того времени, глубоко и надолго повлияв на то, что историками зовется материальной культурой: появились безделушки, картины, песенные тексты и всевозможные артефакты. Почти мгновенно эта довольно гнусная деревенская история предательства и насилия нашла такой отклик в сердцах британцев, что чуть ли не каждый захотел иметь сувенир, который напоминал бы о произошедшем.

Продавцам новостных листков и баллад, предлагавшим свой товар уже во время казни, Уильям Кордер надолго запомнился как настоящее благословение божье. Самым ходким товаром стало так называемое «последнее признание Кордера», подробная запись слов, сказанных им в вечер перед казнью и переданных свидетелями. Один из уличных торговцев свежими новостями с удовольствием вспоминал охватившую тогда Бери-Сент-Эдмундс покупательскую лихорадку: «Полпенни в мою шапку так и сыпались: вышел слуга одного джентльмена и спросил у меня полдюжины листков для хозяина и один для себя».

«Последнее слово перед казнью и полное признание Кордера» публиковались вместе с текстом баллады «Убийство Марии Мартен», ставшей в 1828 году одной из самых популярных. Судя по сохранившимся экземплярам, отпечатанным в Лондоне, Уэльсе и даже Шотландии, известность ее не ограничилась местными рамками. Популярность и ареал распространения баллады были ничуть не меньше, чем у первого в рейтинге хитов современного сингла.

Известны по меньшей мере четыре баллады об Уильяме Кордере, написанные и напечатанные в период суда над ним, но наибольшую известность приобрела баллада «Убийство Марии Мартен». Народ скупал листки с текстом и перенимал мелодию от уличных исполнителей или от друзей, уже выучивших балладу наизусть. «Наши слуги околачиваются на улице, – сетовал журналист позднегеоргианской эпохи, – они торчат там постоянно, желая выучиться новой песне. Вы удивитесь, сэр, если услышите, сколько служанок тратят свои последние гроши на покупку этой низкопробной белиберды!»

Или же, напротив, народ распевал эту балладу на любой подходящий и хорошо известный мотив. Мелодии постоянно обретали новую жизнь, но уже с новыми словами (и наоборот: слова сохранялись на долгие годы, но пели их на разные мотивы).

В полной уверенности, что мелодия песни о произошедшем в 1828 году убийстве окажется для меня совершенно новой, я хотела перенять ее у изучающей народную музыку Вик Гэммон и изумилась, убедившись, что прекрасно ее знаю. Оказывается, один из самых популярных мотивов, на которые исполняли эту балладу, включен в фантазию на народные темы Ральфа Воан-Уильямса «Пять вариаций для арфы и струнного оркестра». Знаменитый композитор, страстный собиратель народных песен и баллад, колесил по стране в поисках старинных мелодий, и в 1939 году его фантазия на темы народных песен, написанная по заказу Британского совета, была впервые исполнена в нью-йоркском Карнеги-Холле. Самая известная из мелодий, воспевавших Марию Мартен, вновь прозвучала спустя сотню лет и за три с половиной тысячи миль от Полстеда и Красного амбара.

Тексты баллад типа «Убийства Марии Мартен» тысячами слетали с озабоченно гудящих типографских станков в лондонском районе Севен-Дайлз, центре изготовления дешевой печатной продукции. В них было много общего: нередко, например, зачином баллады служило слово «придите», которым исполнитель заявлял о себе и собирал вокруг себя слушателей. Так начинается и баллада «Мария Мартен»:

 
Придите те, чья жизнь течет
Без мысли и в грехах!
Пускай уроком станут вам
Печаль моя и страх.
 

А завершается она традиционным скорбным прощанием, с которым убийца обращается к миру:

 
Прощайте, милые друзья,
Жизнь кончена моя.
Все ближе мой последний час,
И ждет меня петля.
А ты, юнец беспечный,
Что мимо держишь путь,
Вздохнув о злой моей судьбе,
Беднягу не забудь!
 

Самый ужас убийства становится источником наслаждения для публики, смакующей детали: «Свершил злодейство изувер, и тело спрятал он, скончавшаяся в муках в земле вкушает сон!» Но не только развлечению послужила эта песня, бывшая в 1828 году у всех на устах. Она выполняла и важную социальную функцию, неся в себе серьезный нравственный посыл: отрезвляя пылких юнцов, она призывала их не поддаваться искушениям, диктуемым примитивными и низкими инстинктами.

* * *

Сувенирами стали не только слова и музыка баллады – столь же доступны для каждого, имеющего деньги, были красочные и дешевые стаффордширские керамические фигурки, представлявшие персонажей драмы и злополучный амбар. Фигурками этими украшали каминные полки. Керамические Мария Мартен и Уильям Кордер обычно изображались на заре их отношений, еще влюбленные, держащиеся за руки, или на свидании в амбаре. В этих трогательных сценках счастливой любви таилось и другое значение – надвигающейся угрозы и смерти, – но чтобы его уловить, нужно было иметь представление об этой истории. (Зная, чем все закончится, так и хочется крикнуть: «Мария, беги!») Для тех же, кто пребывал в неведении, этот скрытый смысл оставался недоступным, и тогда фигурки, по-видимому, служили лишь поводом для общения и дружеской беседы.

Подобные керамические фигурки, несколько странные на современный взгляд, отражали важный тренд викторианской культурной жизни: окончательное крушение мифа о том, что искусство не для рабочего люда. В XVII веке украшать свой дом картинами и скульптурами могли позволить себе только самые богатые люди. Одним из важных новшеств XVIII века стало постепенное проникновение в дома декоративных предметов. Когда с ростом промышленного производства у гораздо большего числа людей появились свободные деньги, чтобы украсить свой дом коврами, драпировками и статуэтками, возникло георгианское понятие вкуса. Представителям среднего класса полагалось украсить дом не просто богато, но и демонстрируя свое знание Античности, истории и тенденций современной моды.

Впрочем, рабочим слоям в Георгианскую эпоху все еще недоставало денег, чтобы приобретать для своих гостиных что-то помимо вещей самых необходимых и функциональных. Постепенно появлявшаяся у рабочих возможность украсить свой дом предметами чисто декоративного назначения, впервые проявив вкусовые предпочтения и тем самым выразив свою индивидуальность, стала в XIX веке одной из важнейших и бросавшихся в глаза перемен.

Каминные полки заполнились предметами пусть даже дешевыми и безвкусными, но, несомненно, отражавшими личность владельца. К числу таких предметов принадлежали и керамические фигурки. Выбирались они с единственной целью – радовать глаз владельца, отражая его взгляды на жизнь. Фигурки служили темой разговоров с гостями, так как изображенные персонажи, и знаменитые убийцы в том числе, были повсеместно узнаваемы и принадлежали миру развлечения, такому интригующему и притягательному, лежащему за гранью повседневной рутины.

Но куда более редкими и ценными, чем фаянсовые и керамические статуэтки, считались безделушки, сделанные из древесины Красного амбара. Стены амбара разобрали, а доски распродали. В местной газете сообщали о человеке, «шедшем по Полстеду с целой связкой досок от Красного амбара… Он собирался отвезти свою добычу в Лондон и наделать из нее сувениров на продажу». Один из таких сувениров – нюхательная табакерка в форме башмачка – и поныне хранится в музее Мойзес-Холл в Бери-Сент-Эдмундсе. Надгробие Марии постигла участь Красного амбара: его не существует, потому что туристы отколупывали от него кусочки на память.

Газетная иллюстрация с изображением Красного амбара, нижние доски которого вынуты и проданы на сувениры

Еще выше ценились предметы, непосредственно связанные с преступлением, – единственные в своем роде, каких больше ни у кого нет. В эту категорию, возможно, вошел и фонарь, ныне также хранящийся в музее. Его, как утверждают, держал в руках отец Марии, когда обнаружил ее тело. Алекс Макуэртер, смотритель музея, сомневается, что это и вправду тот самый фонарь, которым пользовался мистер Мартен, но эта деталь убедительно свидетельствует, как ловко удается извлечь выгоду из всего, так или иначе связанного с достопамятным убийством. Еще более сильное впечатление производит на посетителей музея подлинный пистолет, из которого Кордер и произвел роковой выстрел.