Текст книги "Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости"

Но судьбу экспоната – оставаться ли ему на выставке или быть удаленным с нее – решали интерес к нему посетителей и число тех, кто останавливался перед ним для более скрупулезного осмотра. Мало какие фигуры устанавливали на пьедесталах, и посетители могли подойти достаточно близко, чтобы потрогать их руками. Количество таких остановок для более тщательного знакомства отслеживалось, и многие знаменитости, чья слава, вспыхнувшая зарницей, оказывалась эфемерной, после нескольких недель из экспозиции удалялись. Другие же, постоянные любимцы («бессмертные»), неоднократно обновлялись, а временами создавались заново. Самым популярным персонажем была королева Виктория.

В 1860 году Другой зал был переименован в Кабинет сравнительной физиогномики. Это придало названию некий лоск – отсвет модной в Викторианскую эпоху псевдонауки френологии, ныне дискредитированной и забытой, утверждавшей зависимость характера от внешности человека и черт его лица и определявшей темперамент и способности наличием и размерами тех или иных шишек на черепе. Но утвердилось как общепринятое другое название кабинета – Комната ужасов, и слава этого зала, страх, вызываемый его экспонатами, одновременно с их притягательностью были столь велики, что во время Первой мировой войны боевая подготовка солдат нередко начиналась с «первого испытания» – спрятаться и провести ночь в Комнате ужасов. Неудобства, к которым приводила подобная практика, даже заставили руководство музея официально обратиться к военному начальству с просьбой прекратить такого рода «испытания».

Фигуре Джека-потрошителя не суждено было появиться в музее, поскольку преступника так и не поймали. Скульпторы, работавшие на мадам Тюссо, гордились точностью своих портретов, которой они добивались, по возможности приглашая модель на сеансы в мастерскую (не убийц, разумеется) или же используя наброски, а впоследствии и фотографии, сделанные в зале суда.

Поскольку в уголовном суде Олд-Бейли фотографировать запрещалось, доставать снимки было нелегко. Правнук мадам Тюссо Джон Теодор Тюссо, главный создатель скульптурных изображений в конце XIX века, как говорили, пользовался снимками, тайно сделанными журналистами на процессах убийц при помощи фотоаппаратов, которые они прятали в шляпах.

В Музее мадам Тюссо широкая викторианская публика знакомилась с истинным обликом людей, вызывавших ее живейший интерес. Этим он в корне отличался от пантеона знаменитостей, удостоенных памятников в Вестминстерском аббатстве или приема у королевы в Виндзорском замке или же прославленных статуями на городских площадях. В 1918 году писавший на лондонские темы У. Р. Титтертон так подытожил значение восковых фигур для викторианского Лондона: «Видимо, это стало чем-то наподобие святая святых, отношение к ним викторианцев близко к тому благоговению, которое они испытывали в соборе при виде святых в их нишах».

Кажется, излюбленным занятием в часы досуга для представителей низшего слоя среднего класса, а также класса рабочего, было вглядываться в лица убийц, которые они могли теперь видеть воочию. А если подобное оказывалось недостижимым – читать о них.

6
Убийство как оно есть

Убийство, хоть и немо,

Говорит чудесным языком[6]6
  Перевод М. Лозинского.


[Закрыть].

У. Шекспир. Гамлет

В 1811 году, когда происходили рэтклиффские убийства, Томас Де Квинси обратил внимание на странное и неразумное поведение своих грасмирских соседей. Даже в мирной атмосфере Озерного края убийства эти вызвали «неописуемое смятение». Хрупкая пожилая дама, чей дом находился рядом с домом Де Квинси, «не успокаивалась, пока не запирала последовательно целых восемнадцать дверей… при помощи тяжеловесных болтов, массивных щеколд и надежных цепочек, дабы обезопасить тем самым свою спальню от любого вторжения нежелательного представителя рода людского. Добраться до нее, даже когда она находилась в гостиной, было равносильно проникновению в осажденную крепость – под защитой белого флага – парламентера с предложением перемирия: через каждые пять-шесть шагов путь визитеру преграждала та или иная разновидность опускной решетки».

Как ухитрилась соседка Де Квинси довести себя до такого плачевного состояния в захолустье Грасмира? Волна паники, охватившей страну, была в немалой степени поднята газетами, откуда публика главным образом и черпала информацию о подобных происшествиях.

Самым легким и дешевым способом узнать подробности убийства был новостной листок – простейшая из газет, часто напечатанная на одной стороне листа. Позволить себе столь малый расход могли даже рабочие.

Но не более того. Подъем общего благосостояния и уровня жизни, какого можно было ожидать от прошедшей в XVIII веке в Британии промышленной революции, коснулся рабочего люда лишь к середине следующего века. 1840-е годы получили название «голодных сороковых», и неудивительно, что в первые десятилетия XIX века Британия балансировала на грани бунтов и беспорядков. Те, кто предоставлял свою рабочую силу новым фабрикам и заводам, осознали, что, по-прежнему эксплуатируемые, они живут в нищете, как и раньше.

Идея, что на свой заработок мужчина может содержать неработающую жену и детей, по-настоящему вызрела и распространилась лишь начиная с 1850-х годов. До этого времени низкооплачиваемый городской люд, ютившийся в жалких жилищах, порой, когда приходилось особенно туго, обращался к преступным занятиям – воровал или подрабатывал проституцией. Когда же случались дни пожирней и жизнь работяг более или менее налаживалась, они пропадали на петушиных боях, заключали пари на боксерских матчах или ходили на мелодраматические спектакли, которые ставили в огромных «неузаконенных» театральных залах Восточного Лондона.

Несмотря на низкий уровень жизни и шаткость заработков, люди эти были более образованны, чем их деревенские предшественники. Трудно назвать точное число тех из них, кто умел читать, но в 1840 году шестьдесят процентов вступающих в брак могли расписаться в приходской церковной книге. Эта цифра – основной показатель числа умеющих писать – оставалась неизменной на протяжении ста лет. Как указывает историк Розалинда Кроун, читать дети начинали раньше, чем обучались письму, из чего следует, что количество умеющих читать, видимо, было еще выше.

К началу XIX века возможности рабочих получить образование значительно возросли. Существовали воскресные и народные школы, многие из которых основывались евангелистами, которые вместе с нетрадиционными формами религии популяризировали и чтение.

Весьма вероятно, хотя и труднодоказуемо, что охота к чтению подхлестывалась также увеличившимся количеством и разнообразием доступного печатного материала. Так, например, очень успешный Penny Magazine, публиковавший материалы по искусству, на темы исторические и общественные и иллюстрировавший их красивыми гравюрами, к 1832 году продавал 200 тысяч экземпляров в неделю. Если учесть, что каждый его номер передавали и друзьям и соседям, то число читателей, возможно, достигало миллиона.

Новостные листки, основной источник информации о последних событиях и происшествиях, стали порождением резко обличительного, бранчливого и даже радикального искусства памфлета, традиционно высмеивавшего и освистывавшего действия богатых и влиятельных членов общества. Но к XIX веку новостные листки по большей части сосредоточили свое внимание на зверских преступлениях вроде убийств, что в известном смысле представляется парадоксом, ибо количество смертных казней к тому времени пошло на спад. Однако, по мнению историка Вика Гатрела, сокращение их числа как бы возвысило их в цене, – на них смотрели как на диковину, которую нельзя упустить из вида, что и вызвало небывалый взлет тиражей.

Ошеломительные убийства, как это тогда называлось, обычно освещались в листках строго определенным и предсказуемым образом. Первые сообщения о преступлении отличались краткостью и занимали лишь четверть страницы – представляли собой, так сказать, журналистский отклик на событие. Но вскоре они обрастали деталями в половину листа, и пиком становился день казни, к которому приурочивали выход специального издания, содержавшего все известные к тому времени подробности плюс репортаж с места казни. Нередко к этому прилагалась и впечатляющая иллюстрация – в виде изображения виселицы.

Наиболее знаменитые и кровавые преступления удостаивались книжицы – нескольких листков под одной обложкой. В то время, когда общественный интерес будоражило свежее преступление, издатели прибегли к идее выпуска книжиц, повествующих о старых злодеяниях. Оказалось, что, погрузившись в тему, люди желают получить по ней более полную информацию, чем прежде. В этом смысле весьма убедительным представляется тот факт, что в 1849 году цифра продаж книжицы о преступлениях и казни супругов-убийц Марии и Джорджа Фредерика Мэннинг достигла почти нереальных двух с половиной миллионов экземпляров.

Чтобы присоединиться к общему ликованию, необязательно было уметь читать. Розалинда Кроун пишет об уличных продавцах газет, специализировавшихся на сенсациях. В основном они распространяли новостные листки, но, чтобы привлечь к своему товару внимание прохожих, выкрикивали, разыгрывали сценки и даже пели, сообщая новости дня. Генри Мейхью, один из издателей Punch, выпустил актуальный сборник устных рассказов людей, которых он интервьюировал на лондонских улицах в 1840-х годах. Одним из его героев был уличный «балабол», который, стоя на углу улицы, живо и без умолку сыпал новостями и вместе с партнером разыгрывал маленькие скетчи, воспроизводя сцены преступлений. «Он всегда изображал злодея, а я – благородного героя. Он отлично умел валиться на спину, так что всегда погибал, а с наклеенными усами выглядел настоящим извергом».

Здесь речь идет о стоячих балаболах, занимавших всегда одно и то же место на углу улицы. Параллельно с ними существовали еще и балаболы-бегуны. Они сновали взад-вперед по улицам, шныряли в толпе, воплями возвещая о преступлениях, о которых шла речь в листках. Громкие крики, в которых особенно отчетливо выделялись слова «ужасный», «варварский» и «убийство», были яркой нотой в уличной мелодике тогдашнего Лондона.

Были еще и певцы-сказители, или же поющие балаболы, для поднятия продаж использовавшие музыку. Историю преступления они превращали в песню. Все три типа балаболов осаждали тюремные ворота в день казни, чем добавляли зрелищу шума и волнения. «Откуда все они брались, оставалось тайной [для жителей городка, в котором проводилось повешение] столь же непостижимой, как и то, куда исчезали потом, распродав последнее слово казненного», – вспоминал один джентльмен Викторианской эпохи. Балаболы собирались целыми толпами, потому что в день казни рассчитывали получить самую высокую выручку от продажи новостей.

Ни одна страшная подробность не ускользала от внимания издателей листков, а дотошность в описаниях, владение терминологией и наблюдательность удивительно роднят их с создателями современной полицейской хроники. Так, например, они описывали труп миссис Ли, в 1839 году убитой ее мужем Уильямом:

Лицо рассечено в нескольких местах, яремную вену на шее пересекает глубокая рана; на правой брови синяк от удара, нанесенного тупым предметом, палкой или же куском дерева; не удовлетворившись содеянным, убийца перерезал горло несчастной, потерявшей сознание жертве, тем самым довершив преступление.

Иллюстрации обычно изображали смертоносную схватку – преступника и жертву в неестественных позах, предсмертные корчи среди фонтанов крови. Сейчас подобные картинки вызывают смех своей ненатуральностью и неубедительностью, но продолжают ужасать всякого, кто способен представить стоящую за ними реальность.

Впрочем, помимо своей сенсационности новостные листки несли в себе и моральный урок. Они неизменно включали предсмертную исповедь раскаявшегося преступника – разумеется, поддельную; время поджимало, и «речь» должна была быть готова к моменту казни. Составление подобных исповедей стало особой статьей дохода. «Скорбные признания Курвуазье вышли из-под моего пера, – пояснял некий сотрудник одного скандального издания. – Жалостливую балладу об отсрочке приговора Аннет Мейерс тоже написал я, как и элегию на казнь Раша», – продолжал, он, сыпля и сыпля все новыми именами преступников. При этом подразумевалось, что признание Раша, как остальные признания, написаны им самим, что добавляет им щемящей трогательности».

Читая эти листки, поражаешься глубине и искренности слов, в которых преступники выражали свое раскаяние. Каждое преступление в них предстает раскрытым и завершенным, ко всеобщему удовлетворению, предсмертным раскаянием и казнью. Мы понятия не имеем, действительно ли убийцы каялись в содеянном и сожалели о своих преступлениях, как не можем быть уверены в виновности каждого из казненных. Но читателю новостного листка надлежало остаться в убеждении, что любой преступный умысел неизбежно приведет к позору, раскаянию и гибели.

* * *

Такие же смешанные чувства страха и удовольствия, какие испытывал читатель газетной заметки о подлинных преступлениях, вызывало и чтение соответствующей художественной литературы. С XVIII века существовал особый жанр – готический роман, чьим единственным назначением было погружать читателя в атмосферу ужаса, отвращения, волновать его сердце благоговейным трепетом.

Основополагающим произведением этого жанра стал роман Анны Радклиф «Удольфские тайны» (1794). На всем протяжении долгого, запутанного повествования о совершенно неправдоподобных событиях юное создание, осиротевшая Эмилия Сент-Обер, пребывает в заключении в отдаленном замке. Насыщенный поворотами сюжет пестрит величественными пейзажами, злодейскими персонажами и простодушными героинями. Романы Радклиф называли словесными эквивалентами живописных творений Сальватора Розы и Клода Лоррена. Бедняжка Эмилия оказывается в плену у злобного, надменного и мрачного Монтопи (итальянского разбойника, выдающего себя за аристократа и порешившего к тому же и тетушку героини). В конце концов разбойник вынужден бежать, так и не успев заставить Эмилию переписать на него все свое имущество.

«Удольфские тайны» пользовались небывалым успехом. За свой роман Радклиф получила 500 фунтов, при том, что средняя цена прав на роман в то время составляла 80 фунтов. Радклиф же являла собой фигуру загадочную, так как на пике успеха она вдруг перестала писать романы и не покидала своего дома в Пимлико вплоть до кончины от астмы в 1823 году. Ходили самые разные, не очень достоверные и тем более интригующие слухи о том, что с нею все же приключилось (видимо, мудрый замысел писательницы состоял в том, чтобы держать публику в напряжении и никак не вмешиваться в распространяемые слухи, что обеспечивало ей по-прежнему высокие продажи от книг). Рассказывали, что ее держат под замком, что она обезумела и находится в Хэддон-Холле в Дербишире, а возможно, скончалась в 1810 году «в припадке того, что зовется белой горячкой».

К концу XVIII века готический роман наподобие произведений Радклиф представлялся уже устаревшим. Первый законченный роман Джейн Остин «Нортенгерское аббатство» (написанный в 1798–1799 годах, изданный посмертно в 1817 году) явил собой пародию на этот жанр, метив своим острием прямиком в «Удольфские тайны».

Фантазерка Кэтрин Морланд, к своему семнадцатилетию одержимая мечтой стать «героиней романа», гостит в Нортенгерском аббатстве – поместье, принадлежащем генералу Тилни. Она увлекается такими произведениями, как «Таинственное предостережение» или «Чародей Черного леса». Отправляясь в Нортенгерское аббатство, воспитанная на книгах Анны Радклиф девушка только и ждет, что окажется среди закоулков, потайных комнат, запертых сундуков с уликами и в конечном счете сумеет обнаружить убедительные доказательства того, что покойная жена генерала Тилни погибла от руки собственного супруга. Вместо этого она попадает в теплый и светлый, приветливый, обставленный в современном стиле дом, и, когда ее готические фантазии обнаруживаются, наивная Кэтрин испытывает стыд и смущение. «Попробуйте воспринять жизнь по-настоящему, посмотрите вокруг себя, – говорит героине сын генерала Тилни, молодой человек, вызывающий ее искреннее восхищение. – Милейшая мисс Морланд, что за мысли бродят в вашей головке?»[7]7
  Джейн Остин. Нортенгерское аббатство. Перевод И. Маршака.


[Закрыть]

Трезвый, тонкий юмор Джейн Остин вряд ли действовал на тех, чей вкус, подобно вкусу Кэтрин Морланд, был сформирован дешевым чтивом, калейдоскопом ужасов и тайн. Появись Кэтрин Морланд на свет десятилетием-двумя позже и принадлежи она к низшим классам, она бы стала заядлой читательницей так называемых «страстей за пенни», низкопробной разновидности готического романа.

Начиная с 1828 года такие «страсти», публикуемые отдельными выпусками, стали важной составляющей издательского бизнеса. Каждую неделю можно было приобрести иллюстрированную гравюрами увлекательную историю на восьми страницах, и всего за пенни. (В то время как серьезный и увесистый трехтомный роман в среднем обходился читателю в целый фунт.) С начала 1830-х годов первое поколение рабочих, научившихся читать в школе, стало с жадностью поглощать литературу.

Истинные, типичные «страсти за пенни» часто обращались к прошлому и к событиям, как предполагалось, имевшим место в действительности. К числу подобных произведений принадлежали выходивший между 1835 и 1836 годами «Календарь ужасов» и долгосрочное издание «Жизнь прославленных бродяг, разбойников и прочее». Предполагалось, что это истории настоящих преступлений и таинственных событий подлинной жизни, но на самом деле сюжеты их были по большей части вымышленными. Во втором из названных изданий реально существовавшие разбойники сводились воедино и пускались в совместные приключения, хотя и жили в XVIII веке в разное время.

Работали авторы «страстей за пенни» с чрезвычайной быстротой, редко просматривая и исправляя написанное перед сдачей текста в набор. Они не чурались плагиата и раздували объем произведения, громоздя в нем что ни попадя. Сюжеты их были неправдоподобны, характеры примитивны, а местом действия обычно служили тюремные камеры, таинственные замки с привидениями, тонущие корабли и глухие пустоши. «Больше крови, как можно больше крови», – поучал своих авторов один из издателей «страстей за пенни».

Воспитательное значение подобных книг, конечно, сомнительно, но следует учесть, что всего лишь поколением ранее любители такого чтива вообще не имели доступа к литературе, так что этот жанр по полной утолял новоявленную жажду. Подсчитано, что в 1845 году издательство Ллойда на Флит-стрит каждую неделю продавало полмиллиона экземпляров журналов и «страстей за пенни», каждый из которых перечитывало по нескольку человек, что увеличивает общее число приобщившихся до миллионов. Генри Мейхью, летописец жизни лондонских бедняков, ссылается на свидетельство одного из своих собеседников, который описал чтение «страстей за пенни» как коллективное времяпровождение и развлечение: «В погожий летний вечерок какой-нибудь лоточник или сосед, пользующийся славой «ученого малого», читает вслух собравшимся возле него окрестным жителям».

Лоточников, торговавших на лондонских улицах фруктами и зеленью, издатель Эдвард Ллойд причислял к своему читательскому контингенту. Он желал предоставить «обширному кругу людей разумных и здравомыслящих за сравнительно незначительную плату возможность наслаждаться плодами фантазии, до сих пор бывшую привилегией людей утонченных и богатых, проводящих дни свои в удовольствиях и праздности».

Успешным авторам «страстей за пенни» следовало обладать усердием, хорошим нюхом на то, что будет отвечать вкусам простого неискушенного читателя, а также иметь богатую фантазию. Хорошее образование или творческие устремления тут были излишни, наоборот – они даже вредили делу. Множество авторов к перу приохотила лишь острая нужда в деньгах, а жизненный путь некоторых из них причудливостью своей напоминал их творения.

Молодой писатель Джордж Огастес Сала, любимец Чарльза Диккенса, в этом смысле фигура типичная. Первоначально усердный поставщик «страстей за пенни», он, поднаторев в этом ремесле, стал известным литератором и журналистом The Daily Telegraph. Деятельность этого красномордого, обрюзгшего, с распухшим носом типа имела и обратную, неприглядную сторону: когда нужда поджимала, он, наряду с писанием ужасов, не брезговал и сочинением порнографии. Впоследствии он создал «Жизнь и приключения Джорджа Огастеса Салы», свою автобиографию, которую Оксфордский национальный биографический словарь охарактеризовал как «удивительно недостоверную». Приключения, о которых он там повествует, включают путешествие в Россию, тюремное заключение за долги и репортажи с мест сражений американской Гражданской войны.

Другим создателем «страстей за пенни» был Эдвард Бульвер-Литтон, чей излюбленный романный зачин вам наверняка знаком: «Стояла темная ненастная ночь». Его, генеральского сына, в юности соблазнила леди Каролина Лэм, бывшая любовница лорда Байрона (именно она сурово заклеймила поэта, назвав его порочным и опасным в общении безумцем). Леди Каролина была старше Эдварда на восемнадцать лет и поставила его в крайне неловкое положение, бросив после краткого романа. Родные отказались от него, когда он женился на знаменитой, но не имевшей ни гроша за душой ирландской красавице, и он был вынужден зарабатывать на жизнь разного рода литературным трудом, в чем очень преуспел, сколотив немалое состояние.

Роман Бульвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» (1828) стал настоящим хитом, приобретя огромную популярность. Книга так полюбилась Георгу IV, что он приказал в каждой из королевских резиденций иметь экземпляр «Пелэма». Главный герой, по имени которого роман и назван, расстается с ленивой беспечной жизнью ради того, чтобы стать сыщиком, помочь другу снять с себя обвинение в убийстве. В 1832 году другое творение Бульвер-Литтона, «Юджин Эрам», а именно история убийцы, рассказанная не без сочувствия к его печальной судьбе, стал еще одним бестселлером.

Очевидная аморальность такого отношения к убийце и превращения его в героя восстановила против Бульвер-Литтона весь Лондон. К тому же отношения его с женой, романтической Розиной, омрачило ее выступление на собрании по выдвижению кандидатов в палату общин, среди которых был и сам Бульвер-Литтон. Жена публично обвинила его в дурном с ней обращении. Вполне в духе своих персонажей, писатель отправил жену в сумасшедший дом, после чего стал членом парламента, а затем и пэром.

В своем многообразном собрании зарисовок и впечатлений от жизни лондонских улиц Генри Мейхью описал ту жадность, с какой его лондонские собеседники поглощали литературу, подобную романам Салы и Бульвер-Литтона. «Видишь гравюру – человека на виселице или охваченного пламенем, – сказал ему один из «ученых лоточников» в ответ на его расспросы, – и бывает, просто места себе не находишь, пока не узнаешь, кто он такой, во всех подробностях».

Ко времени царствования королевы Виктории «страсти за пенни» превратились в «кошмары за бесценок», сохранив огромные тиражи. Истории, которые рассказывались на их страницах, строились вокруг простых контрастов добра и зла и, изобилуя убийствами, жестокостью и насилием, ностальгически тяготели к прошлому и немудрящим радостям простой сельской жизни.

История Суини Тодда, этого дьявола в обличье цирюльника, как нельзя лучше отражает глубокое беспокойство, которое испытывали люди, сталкиваясь с еще непривычным им городским укладом. В его повествовании – первоначально названном «Жемчужная нить», так как речь в нем, в частности, шла и о пропавшем ожерелье, – люди, побывавшие в кресле цирюльника, один за другим проваливались в подпол, после чего их расчлененные тела сообщница Суини превращала в начинку для пирогов.

Суини Тодд стал воплощением страхов тех, кто перебрался в город в поисках работы и еще не успел там освоиться. Большинство его клиентов попадали к нему случайно. Кроме того, горожане не имели возможности проверить, что именно кладут в такие вкусные пироги, которые задешево продавались на улице. Консервирование тогда находилось в зачаточном состоянии, и люди боялись испорченного мяса. От малютки Фанни Адамс, жертвы викторианского маньяка, произошло выражение «милая крошка Фа» – так называли не только что-то маленькое и незначительное, но и не пользовавшуюся спросом консервированную баранину, которую закупали для моряков, настолько отвратительную на вкус, что те шутили – не убитая ли это Фанни Адамс.

История Суини Тодда, при всей ее сомнительности, породила и новый страх – по поводу того, что происходит с телами умерших лондонцев. Теперь они уже не надеялись упокоиться на мирном зеленом деревенском погосте возле церкви и находили свой последний приют на переполненном городском кладбище. К тому же многие слышали о реальных преступлениях Берка и Хэра, убивавших в Эдинбурге людей, чтобы продать их трупы на анатомические курсы, и опасались, что после смерти их тела постигнет та же участь.

* * *

Чудовищные происшествия, проституция, убийства продолжали оставаться основной темой повседневного чтения, что, казалось бы, вступало в противоречие с представлением о возросшей респектабельности британского общества. Что заставляло чопорных викторианцев беззастенчиво смаковать кровавые истории?

Но объяснение, выдвинутое в 1972 году Ричардом Алтиком, представляется мне убедительным. В своей книге «Викторианство в багровых тонах» он новаторски утверждает, что увлечение викторианцев убийствами стало побочным продуктом «их интеллектуально выхолощенной и эмоционально неразвитой, скованной тисками экономических и социальных условностей жизни». Читая об убийствах, пишет он, они «давали выход таким рудиментарным страстям, как ужас, нездоровое сочувствие, опосредованная агрессия, и, в отсутствие чего-нибудь более приятного, служили пищей уму, иначе остававшемуся пустым».

Представление о викторианцах как о заложниках респектабельности и этикета, чья жизнь ограничивалась тяжким трудом, возникло вскоре по окончании Викторианской эпохи. Предельно заострил его Литтон-Стрейчи в своем в высшей степени влиятельном труде «Выдающиеся викторианцы» (1918). Стрейчи охарактеризовал это поколение как людей строгих, застегнутых на все пуговицы, напыщенных и немного комичных. По его мнению, их отличало лицемерие, жадность и фальшь. Но, разумеется, как это всегда бывает с историческими сочинениями, его исследование не меньше, чем о прошлом, говорит нам и о его времени. Стрейчи был членом так называемого «блумсберийского кружка» писателей и художников, рассматривавших себя как свободолюбивых радикалов и борцов с традициями. Лучший способ подтвердить этот имидж они видели в нападках на тех, кто не был на них похож.

Даже в то время существовало мнение, что нарисованная Стрейчи картина прошедшей эпохи при всей своей выразительности все же искажает действительность. The Times Literary Supplement незамедлительно высказала мысль, что ирония, в которой упражняется Стрейчи, тут неуместна: «Мы живем в мире, который они [викторианцы] выстроили для нас, и разве, подсмеиваясь над ними, не стоит уделить им и толику нашей любви?» Специалисты по истории XIX века по сей день высказывают подобное предостережение. Но созданный Стрейчи образ викторианцев как людей в массе своей крайне ограниченных был так ярок и убедителен, что при всей своей ошибочности сохранился и в некотором смысле овладел умами.

В 1970-х годах, утверждая, что истории о всевозможных ужасах, которые с такой жадностью поглощали викторианцы, служили им отдушиной в скучной прозе их повседневного существования, Алтик, частично все еще находясь под влиянием и обаянием Стрейчи, в то же время отражал ценностные представления своего времени. Ведь в то десятилетие историки склонялись к мнению, что за процветание, принесенное промышленной революцией, обществу пришлось заплатить дорогую цену. Взгляд на XIX век как на долгий путь от аграрной экономики к экономике капиталистической, от деревни к городу, от общинного коллективизма к обезличиванию, от добра ко злу соответствовал духу 70-х годов XX века.

Сегодня историкам трудно не замечать страстей, скрытых за холодноватой невозмутимостью викторианцев, не видеть, что свои радости и горести они переживали так же бурно, как и мы. И права Розалинда Кроун, утверждавшая, что любовь к насилию и крови викторианцы делят со своими георгианскими предками, как и те, получавшие наслаждение от вида кулачных боев и публичных казней. И уж конечно, викторианцам оказалось бы вовсе не чуждо наше увлечение фильмами ужасов и жестокими компьютерными играми. Чувство удовлетворения от причиненного насилия вечно и не имеет временных рамок, оно лишь меняет форму в зависимости от развития технологий и экономики. В XIX веке рост грамотности и падение цен на печатную продукцию позволили любви к кровопролитию расцвести по-новому, но в основе своей она осталась прежней. Такой же она пребывает и поныне.