Текст книги "Комната бабочек"

Поузи
Адмирал-хаус

Голубянка орион (Phengaris arion (лат.))

Декабрь 1944

Меня немного огорчило, что маман больше не выглядела расстроенной, когда мы, задохнувшись от морозца декабрьского утра, забрались в двуколку, запряженную малорослой лошадкой, и выехали на подъездную аллею. Хотя еще не было и семи утра, маман успела облачиться в красивое платье и подкрасила губы красной помадой.

– Сегодня вы выглядите очень элегантно, – заметила я, когда она вышла из парадной двери и спустилась к нам по ступенькам крыльца.

– Спасибо, chérie, но ведь скоро уже Рождество, и мы все должны постараться выглядеть как можно лучше. – Пожав плечами, она приподнялась на носочки и поцеловала меня в щеку. – Итак, надеюсь, ты будешь хорошо себя вести у бабушки?

– Да. Счастливого Рождества, маман, – сказала я, когда Бенсон слегка хлестнул по боку лошадь, готовясь к выезду. – До встречи в новом году, – добавила я, когда наша малорослая лошадка побежала от дома по подъездной аллее.

Однако маман, отвернувшись, уже поднималась по ступеням крыльца обратно в дом.

На самом деле Рождество получилось совсем не таким скучным, как я себе представляла. Для начала, за день до Рождественского сочельника выпал снег. Живя вблизи моря, я за всю свою жизнь удостоилась радости видеть всего три или четыре снежных дня, да и то снежное покрывало белело на земле всего несколько часов, а потом смывалось дождем. Здесь, на склонах Бодмин-мур, выпавший снег напоминал огромные кучи сахарной пудры и, похоже, ничуть не собирался таять. Он лежал снаружи на подоконниках, а внутри в каминах мерцали языки огня и колебалось пламя свечей Адвента. Билл, молодой парень, выполнявший разные поручения бабушки и приносивший дрова для камина, подарил мне свои старые санки, на которых в детстве катался зимой. Я шла за ним, по колено утопая в снегу, а его указательный палец показывал мне на какую-то снежную горку. Я видела, как по склону на всевозможных скользящих приспособлениях, начиная с жестяных подносов и кончая старыми деревянными досками, неслись вниз какие-то маленькие, разноцветные свертки.

Он довел меня до подножия склона и познакомил с маленькой фигуркой, чье лицо практически скрывалось под розовой вязаной шапочкой и шарфом, я смогла разглядеть лишь пару сияющих голубых глаз.

– Это моя крестница, Кэти, – промурлыкал Билл с явным местным акцентом, мелодичным и тягучим, как сливки тех коров, что паслись на здешних пастбищах. – Она поможет вам.

И она действительно помогла. Хотя девочка едва доставала мне до плеча, оказалось, мы с Кэти однолетки, и она пользовалась в этом провинциальном сообществе некоторым авторитетом. Мы полезли вверх по склону, и по пути Кэти махала рукой и что-то кричала своим приятелям.

– Вон тот, Бойси, сын мясника, а это Рози, дочка почтмейстера, – сообщила она мне, когда мы забрались на вершину заснеженного холма. – А мой па – молочник.

– А мой папа… па – пилот, – сообщила я Кэти, пока она показывала мне, как надо ложиться лицом вниз на санки и отталкиваться руками от снега, чтобы выехать на склон.

– Лети давай! – крикнула Кэти, изо всех сил подтолкнув сзади мои санки, и я, набирая скорость, покатилась вниз по крутому склону, вереща от восторга, точно малыш.

В тот день я забиралась на горку и скатывалась оттуда бессчетное множество раз, и это катание на всю жизнь стало моим лучшим и самым веселым воспоминанием детства, не считая, конечно, ловли бабочек с папой, но теперь, когда я думала о ней, мне невольно хотелось плакать. Все дети на горке общались со мной вполне доброжелательно, потом мы с удовольствием согрелись, выпив горячий шоколад, принесенный чьей-то матерью и налитый в оловянные кружки, а домой я шла, счастливая оттого, что у меня появилось много новых друзей. Эта радость согревала мне душу так же, как шоколад – тело.

Наступил канун Рождества, и мы с Биллом побрели по снегу на окраину деревни, где зеленела сосновая рощица. Я выбрала маленькое деревце, и хотя оно, безусловно, не могло сравниться с той огромной елкой, что обычно ставили к Рождеству в холле Адмирал-хауса, но и такая сосенка выглядела очень симпатично с бабушкиными старыми и слегка потускневшими серебряными украшениями и со свечками, мерцавшими на ветвях живыми огоньками.

Целый день в бабушкин дом приходили жители деревни, и их угощали свежим рождественским пирогом со сладкой начинкой. Дейзи была потрясена, увидев на верхней полке кладовой шесть банок со специями. Бабушка рассмеялась и спросила, как же можно удивляться этому, ведь такие пироги едят всего пару дней в году; она объяснила Дейзи, что этого запаса, сделанного ее бывшим поваром еще до войны, хватило бы, чтобы накормить половину Западного фронта, и все равно осталось бы еще на целую жизнь. Вечером мы с бабушкой и Дейзи собрались за праздничным столом, чтобы насладиться восхитительными запеченными в тесте сардельками. Сарделек было маловато, зато их недостаток с лихвой компенсировали хрустящие золотистые корочки и густая подливка. Мне показалось, что во время войны эта деревенька на краю корнуоллских пустошей питалась лучше, чем герцоги и герцогини в Лондоне.

– Все потому, что мы тут живем дружно и поддерживаем друг друга, – объяснила бабушка. – У меня есть огород и куры, и я меняю куриные яйца и морковь на молоко и мясо. У нас здесь натуральное хозяйство. Издавна нам приходилось выживать, питаясь тем, что давала земля. Ты выгляни за окошко-то. – Она махнула рукой, показав на пушистые снежинки, кружившие за оконными стеклами. – Завтра дорога станет непроходимой, но вот увидишь, утром на крыльце, как обычно, будет стоять свежее молоко. Джек преодолеет любые заносы.

И в самом деле, когда наступило Рождество, Дейзи принесла еще теплое молоко, оставленное на крыльце в жестяном бидончике. В этой местной общине на вересковых пустошах люди заботились друг о друге, живя в изоляции от всего остального мира. Ближайший город Бодмин находился в десяти милях. Глядя на снежные сугробы, наваленные небесами, я думала, что с тем же успехом он мог бы находиться и в запредельных далях. В нашем безопасном и пушистом снежном гнездышке я чувствовала себя защищенной от суровой реальности. И мне здесь нравилось, несмотря на то что я ужасно скучала по маман, и по папе, и по нашему Адмирал-хаусу.

Вернувшись из церкви, мы по очереди открыли наши подарки, и я с восторгом увидела, что мне подарили книгу ботанических иллюстраций Маргарет Ми[20]20
  Маргарет Урсула Ми (1909–1988) – британская художница, специализировавшаяся в изображении растений дождевых лесов Амазонии.


[Закрыть] из коллекции Кью-Гарденс, книга лежала в коробке, посланной для меня папой на имя бабушки, посылку доставили несколько дней назад.

«С Рождеством 1944 года!

Моей любимой Поузи – желаю весело провести праздники с бабушкой и считаю дни, оставшиеся до нашей долгожданной встречи. Люблю, целую, папа».

«Ладно, – подумала я, – по крайней мере, он знает, где я». – И осознание этого порадовало меня так же, как и прекрасный подарок – эти рисунки я буду с удовольствием разглядывать долгими зимними вечерами. Дейзи связала для меня шерстяную шапочку с ушами, и я сразу примерила ее, завязав под подбородком.

– Ах, как же тепло будет в ней кататься на санках! – воскликнула я, обнимая порозовевшую от удовольствия Дейзи.

Бабушка подарила мне серию книг в кожаных переплетах, написанных сестрами Энн, Эмили и Шарлоттой Бронте[21]21
  Сестры Бронте: Шарлотта (1816–1855), Эмили (1818–1848) и Энн (1820–1849) – английские писательницы, чьи романы произвели сенсацию и впоследствии были признаны классикой английской литературы.


[Закрыть].

– Моя милая Поузи, – с улыбкой сказала она, – ты, вероятно, еще немного не доросла до понимания этих романов, но я в юности зачитывалась ими.

Дейзи пригласили присоединиться к нам за рождественским обедом, что меня несказанно удивило. Я не могла даже представить, что Дейзи сидит с нами за столом в Адмирал-хаусе, но бабушка настояла на своем, заявив, что несправедливо было бы Дейзи есть одной на кухне в самый святой день года. Мне очень понравилось рассуждение бабушки о том, что ее не волнует, в какой семье людям выпал жребий родиться или чем им приходится зарабатывать на жизнь. На самом деле я все больше и больше любила бабушку.

Я также заметила, что после пары глотков виски бабушка становится гораздо разговорчивей. Одним рождественским вечером мы сидели у камина, я уже в ночной рубашке потягивала горячий шоколад перед сном и слушала историю ее знакомства с дедушкой. Они познакомились в разгар того, что бабушка называла «сезоном», когда она начала «выезжать» (я тогда не поняла толком откуда) на бесконечное множество званых приемов и балов, где, к восторгу дебютанток, их приглашали танцевать молодые привлекательные мужчины из высшего общества. Вероятно, она танцевала с дедушкой.

– Я заметила его на первом же балу… впрочем, могла ли я его не заметить?! Под два метра ростом, он как раз закончил Оксфорд. С потрясающе большими карими глазами, которые унаследовали вы с отцом, моя милочка… во время того сезона он мог покорить сердце любой барышни, несмотря на то, что, в отличие от многих тамошних кавалеров, не имел особых титулов. Его матушка имела титул «Достопочтенной»… – Не зная этого слова, я догадалась, что оно означает нечто хорошее. – В общем, к концу того сезона мы с ним обручились. Разумеется, женитьба подразумевала, что мне придется оставить свой любимый дом здесь, в добром старом Корнуолле, и переехать в Саффолк, однако во времена моей молодости такая судьба ждала любую молодую леди. Они следовали за своими мужьями.

Бабушка сделала очередной глоток виски, взгляд ее стал мечтательным.

– Ах, милочка, мы были так счастливы те первые два года до начала Первой мировой войны. Я уже носила под сердцем твоего отца, и мы жили, как в чудесной сказке. А потом… – Бабушка тяжело вздохнула. – Джорджи завербовался, как только объявили войну, и его отправили в окопы во Францию. Он не дожил даже до того, чтобы увидеть родившегося сына.

– Ох, бабуля, как ужасно, – сказала я, заметив, как она коснулась глаз кружевным платочком.

– Да, такое уж нам выпало время, однако очень много женщин тогда потеряло мужей, и некоторые из вдов в этой деревне буквально нищенствовали, поэтому я осознала, что мой долг помочь им. И это занятие да рождение твоего отца помогли мне выжить. Лоренс рос таким славным и милым малышом – возможно, слишком изнеженным для мальчика, уж если быть до конца честной, однако, разумеется, разделяя его любовь к природе, я потакала ему в таком увлечении. Он с детства обожал своих бабочек и насобирал внушительную коллекцию разных насекомых. Именно поэтому я разрешила ему обосноваться в верхнем ярусе Башни, просто не могла вынести, что он спит в комнате, заполненной банками со всякими жуками и пауками. – Бабушку передернуло. – Никому неведомо, когда им вздумается сбежать. Да, деточка, ему, отцу твоему, ума, знаешь ли, не занимать, хотя его головой управляет сердце. И, несмотря на то что у него нежная душа, уж если он сел на своего конька, то его ничто не остановит.

– На какого конька, бабуля?

– В общем, так говорят, когда человек знает, чего хочет, и добивается этого. Все его учителя полагали, что он достаточно умен для изучения права в Оксфорде, как и его отец, но Лоренс не имел к юриспруденции ни малейшей склонности. Своей стезей он выбрал ботанику и продолжил изучать ее в Кембридже. Потом, разумеется, он исполнился решимости завоевать твою мать, даже несмотря на то… – Бабушка неожиданно умолкла и, вздохнув, добавила: – Она ведь француженка. К тому же, по-моему, безвольная по натуре.

– А что плохого в том, что она француженка? – спросила я.

– Ничего, вовсе ничего, – поспешно ответила бабушка. – Им просто пришлось выучить языки друг друга, только и всего. Так, что у нас там со временем? Уже десятый час, и маленьким девочкам пора спать. Отправляйтесь в кровать, юная леди.

* * *

Как же я радовалась, что и после Рождества снег не растаял, благодаря ему мои дни были заполнены до предела. Каждый день я отправлялась гулять с деревенскими ребятами, мы катались с горок, играли в снежки и соревновались, кто быстрее слепит снеговика.

Мне так понравилось, что деревня находилась поблизости и мы с Кэти могли быстро забежать друг к другу, в отличие от поместья Адмирал-хауса, раскинувшегося далеко от города, где меня лишь изредка навещала только Мейбл. И хотя бабушка жила в самом большом доме деревни, дети общались со мной запросто, правда, дразнили меня из-за акцента, что мне казалось довольно странным, учитывая, сколько усилий я сама тратила на понимание того, что именно они пытались сказать мне.

В канун Нового года вся деревня собралась в церкви на специальную поминальную службу в честь всех местных жителей, погибших на войне. Многие там всхлипывали и даже плакали, и я тоже усердно молилась, чтобы папа вернулся целым и невредимым (хотя бабушка упорно твердила, что все военные «передряги» – что бы это ни значило – уже позади и она надеется получить от него весточку в ближайшие дни). После службы много выпивали в соседнем зале. Кэти тайком предложила мне попробовать пунш, который она незаметно налила из одной большой чаши, пока никто не видел. Я попробовала, и меня едва не вырвало, потому что по вкусу и запаху напиток напоминал какой-то бензин, смешанный с прокисшими яблоками и гнилой смородиной. Кто-то заиграл на скрипке, ей начала вторить флейта, и вскоре вся деревня, включая меня, бабушку и Дейзи (она плясала с Биллом), принялась прыгать, скакать и кружиться по залу. Было ужасно весело, хотя я совершенно не понимала, что делала.

Тем вечером в кровати, несмотря на усталость от танцев и прогулку по снегу домой, мне еще удалось помолиться, мысленно посылая свою любовь маман и папе.

– Счастливого нового года… да хранят ангелы ваши сны, – пробормотала я и со спокойной душой провалилась в глубокий сон.

* * *

Через два дня, когда снег наконец стал превращаться днем в грязное месиво, еще коварно замерзавшее к вечеру, бабушка получила телеграмму. Когда раздался звонок в дверь, мы как раз вместе завтракали, решая, что Дейзи будет готовить на ужин. Дейзи принесла телеграмму, и я заметила, что лицо бабушки вдруг посерело, словно пепел в камине, оставшийся со вчерашнего вечера.

– Извини, милая, – сказала она, встав из-за стола, и вышла из столовой. Она так и не вернулась, а когда я, сходив наверх в свою комнату, чтобы вымыть лицо и руки после завтрака, спустилась обратно, Дейзи сообщила мне, что бабушка разговаривает по телефону в кабинете и просила ее не беспокоить.

– Дейзи, все хорошо? – подозрительно спросила я, отлично понимая, что ничего хорошего нет и в помине.

– Да, а сейчас посмотри-ка, кто приехал к тебе! – ответила она, и мы обе увидели, как Кэти подкатила на велосипеде к нашему крыльцу. С явным облегчением на лице Дейзи открыла ей дверь и сказала: – Доброе утро, Кэти, какой нарядный у тебя велосипед.

– Мне подарил его Санта-Клаус, но из-за снега я еще не успела поездить на нем. Поузи, хочешь пойти покататься со мной? Будем ездить на нем по очереди. А еще мама приглашает тебя к нам на обед.

Я видела, как Кэти гордится своим велосипедом, хотя заметила и то, что он уже не совсем новый; на ободах колес виднелась ржавчина, и потрепанная корзина перед рулем слегка перекосилась. Мне вспомнился мой прекрасный и блестящий красный велосипед, стоявший в конюшне Адмирал-хауса, и из-за этого я вдруг подумала о папе и о том ужасном оттенке, который приобрело лицо бабушки, когда она читала телеграмму.

– Ты уверена, что у нас все в порядке? – опять спросила я, повернувшись к Дейзи.

– Да, мисс Поузи, идите, погуляйте с подружкой, увидимся позже.

Весь тот день, хотя мы весело покатались на велосипеде и мне понравилось сидеть за большим столом с тремя братьями и сестрами Кэти, подкрепляясь мясом с картофельными пампушками, которые здесь называли плюшками, живот мой скручивал противный навязчивый страх.

Домой я вернулась в сумерках. И сразу увидела, что в гостиной включен свет, но камин – где обычно к вечеру уже горели и весело потрескивали дрова – не разожжен.

– Здравствуйте, мисс Поузи, – открыв дверь, приветствовала меня Дейзи. Ее лицо было таким же мрачным, как сгустившиеся сумерки. – Кое-кто хочет повидать вас.

– Кто?

– Приехала ваша мать, – сообщила она, помогая мне снять куртку и развязывая шапочку, подаренную на Рождество. Я удивилась, заметив, что ее руки почему-то трясутся.

– Маман? Приехала сюда?!

– Да, мисс Поузи. А теперь идите, вымойте лицо и руки да причешитесь, а потом спускайтесь, и я отведу вас в гостиную.

Пока я поднималась по лестнице в спальню, мне казалось, что мои ноги готовы превратиться в лужи тающего снега. А стоя перед зеркалом и переплетая косы, я слышала взволнованные голоса из находившейся под спальней гостиной. Потом до меня донеслись крики мамы.

И я поняла, я точно поняла, что мне собираются сообщить.

– Поузи, милая, проходи.

Бабушка провела меня по гостиной и, мягко коснувшись моего плеча, развернула к вольтеровскому креслу с ушами, где перед незажженным камином сидела моя мать.

– Я оставлю вас вдвоем, – сказала бабушка, когда я, взглянув на маман, увидела, что она посмотрела на меня сквозь слезы.

Мне хотелось попросить бабушку остаться – ее основательная и цельная натура внушала мне спокойствие, которого маман, как я точно знала, не способна мне дать, но бабушка решительно пересекла гостиную и закрыла за собой дверь.

– Поузи, я… – удалось вымолвить маман до того, как ее голос задрожал и она опять начала плакать.

– Вы приехали из-за папы, верно? – шепотом выдавила я, уже зная, что верно, и в то же время надеясь, что ошибаюсь.

– Да, – ответила она.

И после одного этого слова знакомый мне мир разбился вдребезги на триллион крошечных осколков.

«Бомбардировка… папин самолет сбили… он сгорел… никто не выжил… герой…»

Эти слова так долго крутились в моей голове, что мне уже захотелось вытолкнуть их из ушей и никогда больше не слышать. Или не понимать, что они означали. Маман попыталась обнять меня, но я не хотела ничьих объятий, кроме объятий одного человека, который уже никогда больше не сможет обнять меня. Поэтому я убежала наверх и, закрывшись в своей комнате, смогла лишь обхватить себя руками. Каждая жилка моего тела терзалась мучительной болью и ужасом. «Почему именно он и почему именно сейчас? – мысленно спрашивала я. – Ведь все твердили, что война практически закончилась? Почему Бог – если он действительно Бог – так жестоко позволил забрать у меня папу в самом конце, когда он пережил почти всю войну?» Последнее время по радио я вообще не слышала ни о каких бомбежках, говорили только, что немцы отступают из Франции и долго им не продержаться.

Я не знала слов, способных описать свои мучения – возможно, их просто не существует, – поэтому лишь скулила, как раненое животное, пока не почувствовала, как чья-то мягкая рука легла на мое плечо.

– Поузи, моя любимая малышка, мне очень, очень жаль… Жаль тебя, себя, Лоренса и, конечно, – бабушка помедлила и добавила: – Твою мать.

Я открыла рот, собираясь что-то ответить, потому что даже сейчас, в этот ужасный момент, помнила, как меня учили вежливо отвечать старшим, однако, казалось, потеряла голос. Бабушка взяла меня на руки, и я, уткнувшись в ее теплую грудь, опять принялась плакать. Я не представляла, откуда во мне столько жидкости, ведь я ничего не пила с самого обеда.

– Тише, тише, деточка, – успокаивала меня бабушка, и в итоге я, должно быть, задремала. Возможно, мне только показалось, но я почти уверена, что слышала в полусне тихие причитания, и причитать могла только бабушка.

«Мой любимый, любимый мальчик… как ты, должно быть, страдал. После всего, что ты пережил… я понимаю, мой дорогой, я понимаю…»

Потом я, должно быть, заснула и помню только, что, проснувшись, увидела унылый серый свет нового дня. Моему мозгу понадобилось лишь несколько секунд, чтобы вспомнить, какое ужасное событие произошло, и слезы вновь заструились из моих глаз.

Вскоре ко мне в спальню пришла Дейзи с подносом и поставила его на кровать. Как и бабуля, она взяла меня на руки.

– Бедная крошка, – прогудела она, разжимая объятия. – Поглядите-ка! Я принесла вам свежее яйцо, сваренное в мешочек, и солдатские гренки. Поешьте, деточка, может, тогда вы почувствуете себя лучше?

Мне хотелось сказать, что никогда ничто больше не поможет мне почувствовать себя лучше, однако я невольно открыла рот, и Дейзи, как в раннем детстве, накормила меня яйцом с гренками.

– Маман проснулась? – спросила я ее.

– Да, собирается уезжать.

– Значит, мы сегодня возвращаемся в Адмирал-хаус? Мне же надо упаковать вещи! – Откинув одеяло, я вскочила с кровати.

– Оденьтесь сначала, мисс Поузи. Ваша мама хочет повидать вас, ждет внизу.

Приведя себя в порядок, я нашла маман возле камина в гостиной. Ее прекрасное лицо было белым, как тающий снег за окнами, и я заметила, как дрожала ее рука, когда она зажигала сигарету.

– Bonjour, добрый день, Поузи. Как ты спала?

– Лучше, чем могла надеяться, – честно ответила я, стоя перед ней.

– Садись, chérie, я хочу поговорить с тобой.

Я послушно села, утешаясь тем, что ей не удастся сообщить мне ничего более ужасного, чем вчерашняя новость.

– Поузи, мне…

Ожидая продолжения разговора, я смотрела, как она нервно сплетает и расплетает пальцы.

– …мне так жаль, ужасно жаль, что такое случилось.

– Не ваша вина, маман, что папа умер.

– Нет, но… ты не заслужила этого… И сейчас…

Она опять умолкла, как будто ей тоже не хватало слов. Ее голос звучал хрипло, еле слышно. Когда она взглянула на меня, я не смогла понять, какие чувства отражались в ее глазах, но маман явно выглядела кошмарно несчастной.

– Поузи, мы с бабушкой обсудили, что сейчас будет лучше для тебя. И мы подумали, что тебе лучше остаться здесь, особенно на первое время.

– Ох. И надолго?

– Точно трудно сказать. Мне надо разобраться со множеством дел.

– А как же папины… – Я сглотнула подступивший к горлу комок и, собрав все свое мужество, произнесла страшное слово. – Похороны.

– Я… – Маман отвернулась от меня к камину и тоже нервно сглотнула. – Мы с бабушкой решили, что в лучшем случае мы сможем провести поминальную службу через несколько недель. Они должны… должны вернуть его… привезти его из Франции, понимаешь.

– Да, – зажмурившись, прошептала я.

Тогда я внезапно осознала, что должна быть сильной ради маман. «Ты ведь моя Большая Храбрая девочка», – говорил папа, когда я укалывала палец о шип в саду или падала с качелей, которые он соорудил для меня. А маман тоже ужасно страдала.

– Но долго ли мне еще жить здесь? На будущей неделе в школе начнутся занятия.

– Бабушка сказала, что у тебя появилось много друзей в деревне, поэтому мы подумали, что пока ты сможешь походить в местную школу.

– Смогу, конечно, но долго ли еще мне жить здесь? – невольно повторила я.

– Ох, Поузи. – Маман вздохнула. – Я сама не знаю. Постарайся понять, мне придется разбираться с огромной кучей дел. Принимать трудные решения. И, занимаясь всем этим, я буду просто не способна уделять тебе столь необходимое сейчас внимание. А здесь с тобой всегда будут бабушка и Дейзи.

– Дейзи тоже остается?

– Да, я попросила ее, и она согласилась. Я слышала, что не только ты обзавелась в деревне новыми друзьями. – Впервые по губам маман скользнула слабая улыбка, и ее щеки слегка порозовели, но и этот более живой цвет ее лица напомнил мне сероватую выпечку, в которую Дейзи добавляла немного жира. – Так ты согласна, Поузи? Не думаешь ли ты, что так будет лучше всего?

Потирая нос, я подумала над ее вопросом. И над тем, что посоветовал бы ответить папа.

– Я буду очень скучать по Адмирал-хаусу, маман, но если так вам будет удобнее, то да, я согласна пожить здесь.

Я заметила проблеск облегчения на ее лице и поняла, что дала правильный ответ. Вероятно, она опасалась, что я начну рыдать и кричать, умоляя ее забрать меня домой. Отчасти именно так мне и хотелось поступить; хотелось вернуться домой, в давно знакомый и любимый мир. Но я вдруг осознала, что ничего уже не будет таким, как раньше, тогда какая же разница, где жить?

– Иди ко мне, chérie. – Маман протянула ко мне руки, я приблизилась к ней, и мы обнялись.

Закрыв глаза, я вдохнула знакомый мускусный аромат ее духов.

– Я уверена, что пока так будет лучше для тебя, – прошептала она. – Я буду писать вам, конечно, и приеду за тобой, как только разберусь с делами.

– Обещаете?

– Обещаю. – Она отстранилась от меня, и ее руки бессильно упали. Она пристально посмотрела на меня со своего кресла и нежно коснулась моей щеки. – Ты так похожа на своего папу, chérie: храбрая и стойкая, с глубоко любящим сердцем. Не позволяй любви убить тебя, ладно?

– Не позволю, маман, с какой стати? Ведь любовь дается нам на благо, верно?

– Oui, да, конечно, на благо, – нервно ответила она, а когда встала с кресла, я увидела, что в ее глазах горит мрачное отчаяние. – Ладно, теперь мне надо подготовиться к отъезду. Я должна заехать в Лондон, к поверенному твоего отца. Надо разобраться со множеством неотложных дел. Я зайду к тебе проститься, когда уложу вещи.

– Хорошо, маман.

Я смотрела, как она вышла из гостиной, потом ноги у меня подогнулись, и я, упав в кресло, где сидела она, тихо заплакала, уронив голову на подлокотник.