Текст книги "Женщина в жизни великих и знаменитых людей"

Если любовь Альфьери была полна тревог и неожиданностей, то он мог, по крайней мере, утешиться мыслью, что она была первою и последнею любовью. Знаменитый итальянский поэт, со дня рождения которого отделяет нас полтора века, никого не любил больше, кроме графини Альбани, и, конечно, именно этому обязан стройностью своего поэтического миросозерцания, чуждого резких перемен и зигзагов. Не то испанский поэт Лопе де-Вега.[51]51
  Тикнор. «История испанской литературы», т. 2, стр. 144 (пер. под редакцией Стороженка). – Карьер. «Искусство в связи с общим развитием культуры», т. 4. – «Последняя любовь Лопе де-Вега» (В. И. Л. 1897, 8).


[Закрыть]

Когда вспоминаешь отдельные моменты его частной жизни и литературной деятельности, невольно напрашивается параллель между той и другою. Лопе де-Вега написал бесконечное количество драм, повестей, эпических и лирических стихотворений и в то же время любил бесконечное число женщин. И то, и другое сделалось почти предметом легенды. Так, говоря о своей литературной деятельности, он однажды сам признался, что написал больше ста комедий, потратив на каждую из них по 24 часа. Для театра Лопе де-Вега начал писать около 1587 года (поэт родился в 1562 году), и через какие-нибудь шесть лет у него уже было 230 драматических произведений. Прошло еще три года и последних уже оказалось 482, через девять лет – 800, еще через несколько лет – уже больше 1.000 и, наконец, общее количество его произведений для театра достигло неслыханной цифры – 1.500. Его биограф Монтальбан уверяет, что число их было еще больше – 1.800. И это только одни драмы и комедии; между тем у Лопе де-Вега имеется еще бесконечное количество других произведений эпического и лирического характера. До такой степени плодовитости не поднялся еще ни один из писателей, кроме Лопе де-Вега, и немудрено, что современники относились к поэту, как к исключительному существу, одаренному почти сверхъестественной натурой.

То же самое нужно сказать о его любовных похождениях, с тою только разницей, что в этой области, может быть, поэт еще превзошел свою литературную плодовитость. Это был истинный Дон-Жуан, оставшийся верным самому себе до самой смерти. «Любовь, – говорит его испанский биограф и критик Баррера, – была безусловной необходимостью для Лопе де-Вега. Она служила живительным солнцем для его удивительно плодовитой фантазии». Сам поэт характеризует свое отношение к женщинам в следующем стихотворении:

 
Поэт-знаток сказал: видали
Влюбленных вы безумный рой,
Как вихрем мчится он на бале,
Где время – музыкант лихой?
Не разум пляской управляет,
И смена танцев, смена дам
Дотоле не уймется там,
Пока рог Времени играет.
 

Само собой разумеется, что о любви в том смысле, как ее понимали Данте или Петрарка, здесь не могло быть и речи. Это была любовь страстного мужчины, одаренного пламенным темпераментом, любовь, постоянно требовавшая удовлетворения и в себе самой находившая материал для дальнейших новых заявлений. Его связи с женщинами, как и литературная деятельность, начались очень рано. Когда поэту было тринадцать лет, он уже написал поэму, а когда ему исполнилось семнадцать, у него оказалось несколько любовных связей. Его первой любовью была замужняя женщина, по имени Доротея. Она отдалась всеми сердцем пылкому молодому человеку, который умел облекать свои чувства в столь звонкие стихи, отдалась ненадолго, так как у легкомысленного поэта вскоре завязалась интрига с другой женщиной, Марфиссой. Марфисса была вдовой и плодом их любви явился сын, совершенно озадачивший де Вега, который не думал о потомстве, когда сходился со смазливой вдовушкой. Грех можно было загладить женитьбой, но Лопе де-Вега предпочел удариться в другие любовные похождения и среди вихря чувственных удовольствий действительно женился – не на Марфиссе, конечно, а на Изабелле де-Урбине, дочери герольдмейстера при Филиппе II и Филиппе III, особе, пользовавшейся большим уважением в высшем кругу общества и к тому же обладавшей большим приданым. Нужно ли говорить, что женитьба не спасла его от жажды новых развлечений и удовольствий? Он продолжал свои прежние похождения и даже «воспитывал» у себя одну красавицу под именем Филиды. Жена была в отчаянии и часто устраивала ему сцены ревности, что причиняло поэту немало горя, но они не имели успеха. Вега ухаживал за своей красавицей, продолжая в то же время отрицать эту связь, хотя сам же оправдывал ее в своих стихотворениях. Так, в одном романсе, он говорит жене: «Пусть небеса осудят меня на вечные вздохи, если я не обожаю тебя и не питаю отвращения к Филиде»; но он в то же время писал другой романс, посвященный «возлюбленной Филиде», и еще несколько стихотворений, прямо свидетельствующих о пламенной любви к этой девушке.

Скорая смерть жены избавила Лопе де-Вега от семейных несчастий и поэт снова бросился в вихрь наслаждений, чему не мешали тяжкие тревоги и бедствия, наполнившие его жизнь после кончины Изабеллы. Прежде всего он обратил свои взоры к Филиде, для связи с которой препятствий больше не было. Но, увы, она от него отвернулась. Причина неизвестна. Поэт пришел в отчаяние, что и выразил во многих стихотворениях, но вскоре утешился и, чтобы окончательно рассеять свою грусть, поступил на военную службу, тем более что время было воинственное – Филипп II отправлял свою Непобедимую Армаду к берегам Англии, чтобы одним ударом сокрушить могущество Елизаветы и водворить в ее стране католичество. Лопе сам рассказывает в одном из своих стихотворений, что равнодушие красавицы заставило его взвалить свой мушкет на плечо, уехать в Лиссабон, сесть на один из кораблей Армады и, отправившись к берегам Англии, забить, как он выражается, заряд своего мушкета стихотворением, написанным в честь красавицы.

Путешествие было несчастным. Армада погибла во время бури и Лопе де-Вега едва не поплатился жизнью. К этому присоединилась смерть его брата. Но поэт не изменил себе и, продолжая ухаживать за женщинами, увлекся одною из них до такой степени, что женился на ней. Это была Хуана де-Гвардио, особа из хорошей семьи, воспетая им в своих стихотворениях. Поэт в это время достиг уже 35 лет и, после стольких бурь в жизни, начал было думать о тихом семейном счастье, которым, по-видимому, и пользовался в течение нескольких лет, так как описал его в трогательных выражениях. Но новые удары судьбы уже ждали его у порога. Умер его сын от этой жены, а вскоре умерла и она сама от родов, оставив младенца, девочку Фелициану. Велико было горе Вега, и он запечатлел его в одной из поэм; но и оно не помешало поэту продолжать прежнюю жизнь Дон-Жуана, не помешало даже после того, как Лопе де-Вега поступил на службу «святой» инквизиции. В январе 1614 года он сделался священником, а в марте уже «освятил» свой духовный сан в Толедо, поселившись там у одной актрисы, Иеронимы де-Бургос… В мае того же года он служил в Мадриде первую обедню, а через нисколько месяцев покинул Мадрид, «чтобы избавиться от сплетен одной позорной женщины». По всей вероятности, это была покинутая им возлюбленная. В июле 1616 г. он отправился в Валенсию к своей возлюбленной актрисе, очевидно, упомянутой Иерониме, а когда, через несколько месяцев, вернулся в Мадрид, его назначили «procurador fiscal» апостолической палаты в архиепископстве Толедо. Казалось бы, тут о любовных похождениях нельзя было и думать, тем более, что возраст уже был не тот; но Лопе не унялся. Уверенный, что на его «закат печальный еще блеснет любовь улыбкою прощальной», он внимательно следил между двумя мессами за нежными представительницами прекрасного пола, пуская в ход всю силу своего таланта и обаяние славы, которыми тогда пользовался, чтобы захватить какую-нибудь из них в свои сети. К этому именно времени и относится его роман с Мартою де-Наварес-Сантохо, послуживший некоторым образом лебединой песней в бесконечном ряде эротических похождений знаменитого поэта.

Встретился он с нею в 1616 году. Это была замечательно красивая женщина, невысокого роста, с удивительно белым лицом, вьющимися волосами, длинными ресницами и глубокими, как море, глазами цвета морской волны, веселая, грациозная, умная, любившая поэзию. Вега влюбился в нее с первого взгляда, несмотря на свои пятьдесят лет, и, что более всего удивительно, сама Марта полюбила поэта, окруженного ореолом неслыханной славы. Марта была замужем за грубым, алчным, богатым крестьянином Аялой, но это не было препятствием, а, может быть, даже сыграло немалую роль в её любви к Лопе де-Вега, который был изящен, ласков, а, главное, так умел закрадываться в душу любимой женщины. Словом, между Вега и Мартою завязался роман с обманутым мужем в качестве третьего лица, что было далеко не трудно, так как муж часто отлучался на долгое время в горы к своим виноградникам. От связи с поэтом у Марты родилась девочка, которую, однако, муж ее не поколебался признать своею. Так продолжалось некоторое время. Когда муж уезжал, Лопе де Вега являлся к своей возлюбленной, а по его возвращении уступал ему место, терзаемый, конечно, ревностью и негодованием. Но муж всё же что-то узнал и в одно прекрасное время застал влюбленных на месте преступления. Лопе должен был бежать, а Марта подверглась побоям. Она стала хлопотать о разводе, что еще более озлобило мужа, и он стал вымещать свой гнев на Лопе де-Вега, обвиняя его в краже или приставая на улице к его дочери. Скандал вышел большой, что отразилось, между прочим, и на литературной деятельности поэта. При дворе его стали порицать, в театре освистали одну его пьесу. К счастью, муж Марты вскоре умер… после того, как узнал, что дело о разводе решено в пользу его жены. Лопе мог опять считать себя на вершине блаженства.

Но поэту в это время уже было 56 лет. Страсть угасла в его душе и он мог любить свою Марту только одной платонической любовью. К тому же несчастья, преследовавшие его всю жизнь, не отступали от него ни на шаг. Его дочь Марчелла, не будучи в состоянии перенести поведение отца, поступила в монастырь, сын погиб во врмя кораблекрушения, а другая дочь, Антонина, тайно убежала с одним придворным. Наконец, сама Марта ослепла вследствие болезни глаз и через некоторое время сошла с ума. Так окончились любовные похождения великого поэта.

IV. Германия

Гёте. – Шиллер. – Гейне. – Лессинг. – Ленау. Шлегель. – Клопшток. – Виланд.

Гёте[52]52
  K.Goedeke. «Goethe» (Goethes Werke, erster Band. Stuttgart, 1887. – Ludwig Geiger. «Henriette von Lttttwitz. Eine vermeintliche Liebe Goethes». Dichter und Frauen). Berlin, 1899. – Д. Льюис. «Жизнь И. Вольфганга Гёте», пер. Неведомского. – И. Шерр. «Гёте в молодости и его поэтические произведения». Спб. 1876. – Г. Брандес. «Гёте и Шарлотта фон-Штейн», пер. В. М. С. (Р. М, 1892,12). – Его же. «Главные течения литературы XIX века», пер. Неведомского. – Я. Шахов. – «Гёте и его время». Спб 1891. – Л. Вейнберг. «В парке Лили. К истории любовных увлечений Гёте». (С. В. 1890, 11).


[Закрыть] может поистине считаться баловнем счастья. Ему все улыбалось. Начиная с первых дней вступления на арену литературной деятельности и кончая годами творческого заката, не было ни одного события, которое могло бы вызвать тучку на безоблачное небо его жизни. Он в юности приобрел громкую поэтическую славу, в тридцать лет сделался министром. За ним ухаживали. Его снисходительного взгляда домогались, как милости. Даже появление его на свет сопровождалось необыкновенным счастьем: он должен был задохнуться и спасся только благодаря редкой случайности. Правда, в одну грустную минуту своей старости он выразился: «Если свести к одному итогу действительно счастливые и безоблачные дни всей моей жизни, то много-много, если составится четыре недели». Но, конечно, это была шутка. Поэт был счастлив и можно смело сказать, что если бы Поликрат[53]53
  Древняя легенда рассказывает, что самосский тиран Поликрат (VI век до н. э.) был неправдоподобно счастлив. Однажды, пируя вместе с одним мудрецом, он уронил дорогой перстень в пучину моря. Но прошли считанные часы, и, разрезав поданную на пиру только что пойманную рыбу, слуги вынули из ее глотки перстень своего хозяина. Увидев это, мудрый друг (так рассказывается в известном стихотворении Шиллер) ужаснулся и спешно покинул двор тирана: такое счастье, решил он, вскоре должно было смениться не менее великими бедами. Надо заметить, что исторический Поликрат действительно в конце блестящего царствования был обманом захвачен персами и казнен. Вероятно, это и послужило причиной возникновения такой легенды о нем.


[Закрыть] жил после олимпийца конца XVIII и начала XIX веков, то не бросал бы своего перстня в воду, так как убедился бы, что несчастья вовсе не нужны, чтобы сделать человека счастливым.

Был ли Гёте также счастлив и в отношениях с женщинами? С внешней точки зрения, да. Если не считать Лопе де-Вега, с любовными похождениями которого мы познакомились выше, то германскому поэту придется отдать пальму первенства среди поэтов, пользовавшихся женским расположением. Нужно было бы исписать целую страницу, чтобы сделать только один перечень имен, принадлежавших многочисленным владычицам его сердца. Большим успехам его, конечно, способствовали свойства самого поэта. Добрый, красивый, гениальный, он обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы влюблять в себя всякую женщину. К тому же он был необычайно влюбчив и черта эта стала обнаруживаться в нем еще в раннем возрасти. Все это в совокупности делало то, что у солнца германской поэзии всегда появлялся спутник в образе миловидного создания, куда бы он ни приезжал, в какой бы круг незнакомых людей он ни забирался. Гёте, можно сказать, всегда дышал женской атмосферой. Женщина была его идеалом, путеводной звездой, стихией. Она следовала за ним повсюду с первых дней до конца жизни. Это ли не счастье?

Какая чудная галерея женских головок открывается перед глазами, когда мысленно перебираешь главные факты из жизни великого поэта! На первом плане, конечно, стоит его мать. В истории великих людей можно насчитать еще только один случай, когда величие человека было в такой степени связано с влиянием матери, как это мы видим на примере Гёте, – мать Гракхов. Как и она, Екатерина-Елизавета Гёте была уверена, что из ребенка ее выйдет со временем нечто выдающееся, и, обладая мягким, ровным, но в то же время и энергичным характером, она всю силу воли, весь свой такт и ум употребляла на то, чтобы довести сына до желанной цели. Она вышла замуж за человека, которого не любила, и сделалась матерью, когда ей было всего восемнадцать лет, но это не только ее не состарило, но, наоборот, сделало молодою на всю жизнь. «Мы с Вольфгангом всегда были близки друг к другу, – говаривала она, – потому что оба были молоды». Тихое, радостное настроение никогда не покидало ее. Если какое-либо обстоятельство могло повлиять на ее спокойствие, она заботливо устраняла его. Слугам она приказала никогда не сообщать ей печальных новостей, а когда однажды Гёте заболел, никто не говорил с ней об этом, пока сын не выздоровел. «Я знала все, – говорила она впоследствии, – но ничего не говорила, потому что всякий разговор о нем только бесполезно растравлял бы рану моего сердца; теперь же я готова говорить об этом сколько угодно».

* * *

Следующий случай из детской жизни Гёте свидетельствует о невозмутимом спокойствии его матери, том именно спокойствии, которое, перейдя к сыну, было впоследствии окрещено названием «олимпийского». Маленький Вольфганг забрался однажды в помещение, где хранилась посуда, и начал бросать ее на улицу, одобряемый веселым смехом товарищей, братьев Оксенштейнов, живших напротив. Посуды было перебито уже изрядное количество, когда вдруг вошла мать. Как бережливая хозяйка, она пришла в ужас, но это ей не помешало тотчас перейти в умиление при виде дорогого сынка, весело смеявшегося под такт разбиваемых тарелок, мисок и тому подобных принадлежностей кухонной утвари.

Вечная невозмутимость матери, связанная с осмысленным, разумным отношением к воспитанию сына, сделала то, что и сам Гёте унаследовал все качества матери, засвидетельствовав это впоследствии в следующих стихах:

 
Отцу обязан ростом я,
Серьезной в жизни целью,
От матушки – любовь моя
К рассказам и веселью.[54]54
  Пер. Холодковского.


[Закрыть]
 

Действительно, трудно сказать, кому больше была присуща любовь к рассказыванию сказок – Гёте или его матери. Сказки доставляли ей самой наслаждение. «Я, – говорила она, – никогда не уставала слушать. Воздух, огонь, землю, воду я представляла в виде принцесс, всем явлениям стихий придавала особый сказочный смысл и нередко сама верила вымыслам более даже, чем мои маленькие слушатели. Рассказывая о путях, ведущих от одной звезды к другой, о нашем будущем переселении на звезды, о великих гениях, с которыми мы там встретимся, я ждала с не меньшим нетерпением часа рассказа, чем и сами дети; я не меньше их интересовалось знать дальнейший ход моей импровизации, и всякое приглашение, прерывавшее наши вечерние беседы, было для меня крайне неприятно. Когда я рассказывала, Вольфганг уставлял на меня свои черные глаза, и если судьба кого-либо из его любимцев не соответствовала его ожиданиям, он был недоволен, жилы напрягались у него на висках и он глотал слезы. Часто прерывал он мои рассказы возгласами вроде следующего: „Но, маменька, ведь принцесса не выйдет замуж за скверного портного, если даже он и убьет великана“. Когда, по случаю позднего часа, я откладывала окончание рассказа до следующего вечера, то была уверена, что в этот промежуток он станет делать разные предположения о том, что будет далее, и это сильно подстрекало деятельность моей фантазии, и если продолжение рассказа соответствовало его предположениям, он весь вспыхивал и по одежде видно было, как сильно билось в это время юное сердце. Свои мысли о дальнейшей судьбе героев рассказа он поверял бабушке, у которой был любимцем, а та передавала мне, и я применяла продолжение рассказа к его мыслям, дипломатически скрывая от него, что их знаю. Надо было видеть, с каким энтузиазмом слушал Вольфганг, как его глаза горели восторгом, когда предположения его оправдывались!».

Но роль матери Гёте не ограничивалась одними положительными моментами. Она выражалась иногда и в отрицательной деятельности – там, где нужно было избавить будущего поэта от чьего-либо дурного влияния. Сказалось это особенно на отношениях к отцу Вольфганга, человеку суровому, узкому, педантичному, для которого все сводилось к сухой казенщине, не исключая даже такого сложного и не поддающегося рутине дела, как воспитание. Мать усердно ограждала сына от черствого закала отца, ведя правильную борьбу с ним не только прямыми, но и косвенными средствами. Известен, например, такой случай. Отец Гёте не признавал из отечественных писателей никого, кроме таких знаменитостей, как Галлер, Дроллингер, Хагедорн, Крамер и тому подобных писателей, давно уже канувших в Лету. Больше же всего ненавидел он Клопштока с его «Мессиадою», которая так сильно волновала уже в то время умы в Германии, ненавидел главным образом за нерифмованные гекзаметры, составлявшие для него предмет ужаса. Мать Гёте, конечно, была иного мнения о Клопштоке и, сама находясь под его влиянием, позаботилась, чтобы запретная книга попала в руки её детей, т. е. Гёте и его сестры Корнелии. Нечего и говорить, что Вольфганг стал с увлечением всасывать в себя запрещенную книгу и по целым часах просиживал не раз вместе с сестрою за чтением преступных гекзаметров, под охраною бдительного ока маменьки. Часто они декламировали. Однажды брат и сестра читали ту часть «Мессиды», в которой сатана разговаривает с Андромалехом. Молодые люди, разделив роли, начали декламировать, сначала тихо, потом, приходя в экстаз, все громче и громче, пока, наконец, девушка, увлеченная патетическим местом, не крикнула на всю комнату: «О, я совсем разбит!». Отец в это время брился с цирюльником в соседней комнате, и крик этот до того испугал цирюльника, что он вылил мыльницу на фуфайку сурового советника. Тотчас же было приступлено к строжайшему следствию, произведен обыск, запретная книга найдена и преступники изобличены. Гекзаметр, конечно, был немедленно изгнан из отцовского дома, что, однако, не помешало любящей матери достать втихомолку другой экземпляр.

Вся мать Гёте в следующем ее рассказе, который передает с ее слов приятельница великого поэта – Беттина:

– В одно ясное зимнее утро, когда у меня собрались гости, – рассказывала ей мать Гёте, – Вольфганг предложить нам ехать на Майн, прибавив: «Ты, мама, ведь не видала катания на коньках». Я надела свою кармазиновую шубку с большим шлейфом, застегивавшуюся до низу золотыми пряжками, и мы поехали. Мой сынок тотчас принялся скользить, как стрела, между другими. Воздух подрумянил его щеки и пудра осыпалась с его темных волос. Когда ему попалась в глаза моя кармазиновая шляпа, он подлетел к карете, весело смеясь. «Ну, что тебе нужно?» спрашиваю я. «Ведь тебе в карте не холодно, мама, дай-ка мне свою бархатную шубу». – «Уж не намерен ли ты надеть ее?» – «Да, конечно, надену». Я сняла свою славную теплую шубу, а он надел ее и, накинув на руку шлейф, побежал на лед, как настоящий сын богов. Если б ты его видела, Беттина! Ничего не могло быть прекраснее! От удовольствия я хлопала в ладоши. Как теперь вижу его перебегающим из под одной арки моста к другой, а ветер несет шлейф во всю длину его. Твоя мать была тогда на льду; ей-то он и хотел понравиться…

В Германии до сих нор благоговейно относятся к памяти Екатерины Гёте, а в родном ее городе Франкфурте еще недавно, во время празднования 150-лет со дня рождения великого поэта, собирались ей поставить памятник. Не знаю, чем кончилась эта затея, но что, Frau Aja, как ее называли, заслуживает памятника, не сомневается всякий, кто читал и любил Гёте и воспитал на нем свое эстетическое чутье. Недаром один энтузиаст, поговорив с нею, воскликнул: «Теперь я понимаю, почему Гёте сделался великим человеком!».