Текст книги "Рассказы о прожитом"

Рассказы о прожитом
М. Ф. Теребихин
И. А. Шварёв

© М. Ф. Теребихин, 2016

© И. А. Шварёв, 2016

Литзапись Ю. И. Шварёв

Корректор А. И. Сергиенко

Корректор Е. Ю. Жегульская

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Предлагаю любителям мемуарных изданий воспоминания моего тестя Михаила Федоровича Теребихина 1891 года рождения и моего отца Ивана Андреевича Шварева 1900 года рождения. Оба они – простые, безвестные, как и миллионы их сверстников, представители поколения, которое прошло через опустошительную Гражданскую войну, через трудные годы социалистического строительства и еще не считалось постаревшим к началу Великой Отечественной войны.

Отец сам исписал много тетрадок, чтобы рассказать о прошлом своим детям и внукам. Мне оставалось только подправить грамматику и в некоторых местах стиль его записей.

Воспоминания тестя написаны по его рассказам, рассуждениям, пожеланиям. Увлеклись задуманной работой и просиживали с ним целые вечера. Он говорил, отвечал на вопросы, давал пояснения, а я, что успевал, записывал. Его память подкреплялась военным билетом, наградными и другими документами, старыми фотокарточками. В 1989 году Военное издательство Министерства обороны СССР готовило рассказы Михаила Федоровича к публикации, запросило для иллюстраций фотографии, но потом дело застопорилось, а в феврале 1992 г. рукопись и фотографии мне вернули «в связи с упразднением военно-мемуарной редакции». Обстановка в стране изменилась – воспоминания советских стариков стали в Москве не нужны.

Тесть не дожил до своего 100-летнего юбилея три с половиной года, похоронен в Воронеже в 1987 году. Отец прожил 78 лет, скончался в Архангельске в 1978 году.

Пусть эта книжка будет скромным памятником двум рядовым строителям и защитникам первого в мире Советского социалистического государства.

(Все мои произведения читатели могут использовать по своему усмотрению бесплатно).

Юрий Шварёв

Рассказы о прожитом
М. Ф. Теребихин
(литературная запись
Юрия Шварёва)

У меня десять внуков – школьники и взрослые. Появились и правнуки. Приезжая в гости, внуки просят: «Дедушка, расскажи еще что-нибудь о прошлой жизни». И я, что помню, рассказываю. Интерес детей и молодых людей к прошлому понятен: им хочется знать, как мы жили тогда, когда их еще и на свете не было. Вот я и подумал: а не рассказать ли и другим то, что я рассказываю своим внукам? Тем более, что муж моей дочери взялся записывать мои воспоминания.

О том, как рабочие, солдаты и крестьяне устанавливали Советскую власть и дрались за нее в годы Гражданской войны, как строили социализм и защищали Родину от фашистских захватчиков, написано много книг. Но события минувших десятилетий настолько сложны и противоречивы, что их история, мне думается, еще не скоро будет раскрыта до конца.

Моя фамилия мало кому известна. В революционные и военные годы я занимал в общем строю весьма скромное место – был обычным краскомом на фронтах и командиром запаса в мирные годы. Мой общеобразовательный кругозор не позволяет мне давать каких-либо обобщающих картин, увязывать виденное своими глазами с происходившими в стране изменениями. Я не занимался и изучением архивных документов. Весь мой архив – моя память. Годы неумолимо идут вперед, и пока мой памятный «архив» еще жив, он, возможно, кому-то и пригодится.

В царской армии

Начну свой рассказ с сентября 1915 года, когда меня призвали на военную службу. Мне было в то время 24 года.

Раньше в моей жизни ничего, представляющего для читателя интерес, пожалуй, не было. Родился в небольшой лесной деревне Христофорово Сольвычегодского уезда Вологодской губернии (теперь в Архангельской обл.). Занимался сельским хозяйством в доме родителей. За два года до империалистической войны женился на девушке Ольге, тоже крестьянке. Перед самой войной у нас родился сын Петр, а с осени 1915 г. мы уже ждали второго ребенка. При мобилизации меня не призвали, поскольку у отца других сыновей не было, и я считался единственным кормильцем в семье. Но в 15-м году царю, видимо, потребовались дополнительные ратники. Беременная жена с малышом-сыном, стареющие родители и незамужние сестры остались в деревне без меня.

Пасмурным осенним днем мы приехали на подводах в Сольвычегодск. Перед конторой воинского начальника собралось десятка четыре таких же невеселых, понуривших головы новобранцев, как и я. Плакали детишки на заляпанных грязью телегах и дрожках, всхлипывали женщины, молчаливо топтались под сыпучим мелким дождиком призванные мужики. В дверях конторы появился военный чиновник и, не выходя из-под крыши над крыльцом, сказал нам речь. Он говорил, что нас поставили под ружье для охранения веры, царя и Отечества от германских и австрийских неприятелей, которые предали Христа и служат сатане-дьяволу. После его заключительных слов: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах!» – провожавшие нас женщины заголосили громче детей. Нам было велено идти на пристань, куда через час-полтора должен подойти пароход.

Сколько раз после этого приходилось еще прощаться в Сольвычегодске с родными и направляться вниз по Вычегде неизвестно куда и на какой срок! И каждый раз на пароходной корме было тесно от людей, тоскливо глядящих в сторону родных мест. И городские, и деревенские, и новобранцы, и бывалые фронтовики, прикрывая редкими словами или ухарской шуткой волнение и тревогу, дымили цигарками до тех пор, пока не скрывались из глаз вначале пристань, а потом тонкая, чуть погнутая грозовой молнией игла знаменитого Строгановского собора.

Нас доставили в Котлас, а там посадили в железнодорожные теплушки и повезли в Вязьму. Это был первый мой военный маршрут и первая в жизни поездка по железной дороге. Знакомились в дороге с ополченцами, призванными из прилегающих к Котласу уездов и волостей. У многих дома остались жены с детьми.

В Вязьме всех сольвычегодских зачислили в 252-й запасной стрелковый полк. В этот полк прибыло много и других северян, уроженцев Архангелогородской, Вологодской и Вятской губерний.

Какова была служба в полку? Тяжелая была служба, особенно в первые месяцы. Мы жили в постоянном страхе перед вышестоящими чинами: не прозевать бы вскочить «во фрунт», не прогневить бы унтера выправкой, угодить бы офицеру на учении в поле, не получить бы замечания на молитве. За любую промашку новобранца ставили на час-два каменеть «под ружье».

Наше положение облегчалось тем, что полком командовал культурный и добрый человек, полковник Волчанский. Было ему в то время лет под шестьдесят. Старослужащие говорили, что он запрещает командирам грубости с нижними чинами и что даже наказывает тех, кто в обращении с подчиненными допускает рукоприкладство. Я не раз слушал его беседы с солдатами. Он рассказывал о делах на фронте, о храбрых и смекалистых героях боев, держался просто и непринужденно, при случае мог и пошутить, вспомнить что-нибудь смешное из полковой жизни.

Полной противоположностью сдержанному и пожилому Волчанскому был его молодой заместитель подполковник Малышкин, как будто и назначенный на должность для того, чтобы создать в полку некое равновесие между добром и злом. Этот был, что называется, собака собакой. Не один новобранец познал на себе крепость его кулака, хотя официально всякие телесные наказания в армии царь запретил еще в 1904 году. Жаловаться на Малышкина командиру полка никто не смел.

Не лучше Малышкина был и командир нашей роты, красавец лицом и фигурой поручик Ольхин. Он казался мне чуть ли не сумасшедшим. Мы не слыхади от него ни одной фразы без матерщины и грубой ругани. На занятия он приходил с кожаной плеткой на коротком, изукрашенном резьбой черенке. Замешкаешься, допустишь неловкость при выполнении команды – бьет, вроде как играючи с тобой, по рукам, по ногам, по спине. Поручику подражали и некоторые унтер-офицеры. Особенно ненавистен нам был один командир отделения, которого Ольхин обычно ставил у чучела при обучении штыковому бою. Этот человек с натурой садиста вместо того, чтобы тренировать нас нападению и защите, наносил обучаемым такие неожиданные и коварные удары, которые мог отразить только опытный боец. Наши синяки, ссадины, ушибы от его деревянного «штыка» вызывали у унтера радостный гогот. Улыбался и довольный Ольхин. Изувера отстранили от занятий только после того, как он выбил глаз одному молодому солдату.

От напряжения и страха мы избавлялись только в короткие часы послеобеденного и вечернего отдыха, во время чистки оружия да на хозяйственных работах. Тут наши души словно пробуждались. Были и шутки-прибаутки, и веселые сказки-бывальщины, и смех, и песни. Молодость есть молодость, ее не приглушишь ни бранью, ни плеткой.

Приходили в часы досуга и тоскливые минуты. Второй год шла война. У некоторых солдат погибли на фронте братья. Печальные вести о смертях, болезнях, бедности и нужде приходили и из родных мест. В роте у нас было всего десяток-полтора грамотных солдат, а меня считали одним из тех, кто пишет письма «душевно и складно». Поэтому приходилось постоянно читать полученные товарищами письма и писать ответы. Болью и людскими страданиями были пропитаны многие полученные из деревень листки. У моего соседа по нарам дома пала корова, дети остались без молока. У другого солдата старики-родители взяли у старосты в долг под урожай пуд ржи, а этот пуд семье из четырех едоков надо было растянуть на остаток зимы и на все лето.

После рождественского праздника в ротах прошел слух, будто солдат с городским образованием направят в школы прапорщиков11
  Прапорщик – первичное офицерское звание в царской армии, соответствует званию младшего лейтенанта Советской Армии.


[Закрыть]. У меня было такое образование. Отцу моему, Федору Ивановичу, очень хотелось «вывести в люди» единственного сына! Семья у нас была небольшая, жили в достатке. Отец каждую зиму занимался извозом, мать и сестра ткали на станке льняное полотно не только на себя, а и на продажу. Словом, один из всей нашей Никольской волости я после приходской трехлетки учился четыре года в Сольвычегодске и окончил городское училище. Семья вполне благосклонно относилась к тому, что работы в домашнем хозяйстве я исполнял только во время каникул.

Слух подтвердился. Почти все солдаты с образованием были отправлены из полка на учебу. Я испытывал обиду: почему обошли меня? Грамота есть, рост и выправка – хоть в гвардию, здоровьем господь не обидел. Товарищи добродушно посмеивались: «Не тужи, Михайло! Выучился бы на офицера, кто бы землю пахал, бабу да ребят кормил? Война кончится – прапорщиков по домам распустят, тебе так и так дорога к сохе да к топору». А мне в то время «выбиться в офицеры» очень хотелось! В мечтах рисовал картины возвращения после войны домой прапорщиком или даже поручиком в форме, в ремнях, с крестами на груди. Эти мечты подзуживали меня, не давали покоя.

Напоминать о себе начальству я не посмел, а узнать причину, по которой остался в полку, не терпелось. Завязал знакомство с одним пожилым солдатом, писарем из штаба. Узнал, что он любит выпить, пригласил его в праздничное воскресенье погулять и хорошенько угостил в трактире. Он под великим секретом и выдал мне «служебную тайну»:

– Неблагонадежный ты, Миша-дружок! Бумага в штабе есть. В деле пришита…

На следующей неделе, уже трезвым языком, писарь подробно пересказал содержание этой бумаги. Написана она была в канцелярии вологодского губернатора и говорилось в ней, что согласно донесению урядника Никольской волости Верховцева меня не следовало относить к числу «благонадежных верноподданных» царского престола. Злополучная бумага не только удивила, но и изрядно напугала меня. Я чувствовал себя так, будто меня подозревают в измене и трусости. Отзыв губернаторской канцелярии показал мне облик Никольского урядника, с которым до службы вполне мирно встречался не один раз. Он оказался перестраховщиком и карьеристом – в чрезмерном усердии выискивал «политических» и там, где их не было.

Политикой в юности и молодости я совершенно не интересовался и похвалиться теперь хоть каким-то участием в революционных делах не могу. В Сольвычегодске тех лет жили политические ссыльные. В 1909—1911 годах там отбывал ссылку и И. В. Сталин. Во время учебы я слыхал о «крамольниках», выступающих против царя. Слыхал, что ссыльные устраивают тайные сходки, в которых принимают участие и некоторые местные жители. Но все это совершалось далеко в стороне от моих забот и интересов. Закончив учебу, я вернулся в свою деревню и впрягся в хозяйственную работу вместе с отцом. А когда женился, какие-либо мысли о дальнейшем образовании мне вообще в голову не приходили.

Правда, начитавшись кое-каких книжек, я в 1912 году уговорил группу крестьян из своей и соседних деревень Христофоровского прихода создать потребительское общество. Собрали паевые взносы по 3—4 рубля, в церковной сторожке оборудовали магазинчик и начали торговать скобяными изделиями, мылом, нитками, спичками и прочей нужной в деревне мелочью. За товарами ездили в город по очереди, по очереди и торговали в дни церковных служб. Заниматься торговлей одному никто не согласился – у каждого хватало забот в своих хозяйствах. Капитала мы не нажили, но люди, особенно женщины, были нашим обществом довольны. Не надо было за мелкими покупками ездить самим в Никольское и в Сольвычегодск. Когда началась война, оказалось, что нам нечем выплатить паи мобилизованным мужикам. Пришлось разделить по паям имевшиеся в наличии товары, и общество распалось.

Незадолго до войны на мое имя раза три приходили по почте написанные от руки листки. В них рассказывалось о доходах царской семьи и о том, как царь с царицей расходуют немыслимо огромные суммы денег. Скорее всего, посылал эти прокламации кто-то из моих однокашников по училищу, но написаны они были человеком неглупым. Тексты забавные, с прибаутками и словечками, понятными деревенскому жителю. Я не скрывал этих листков от соседей и знакомых. Смеялись вместе, дивились числом растрачиваемых золотых рублей, но озлобления к царской семье письма не вызывали. «На то он и царь, – посмеиваясь, говорили мужики, – всей России хозяин. С миру по пятаку – царю миллион».

Затея с потребительским обществом да еще полученные листки, вероятно, и дали уряднику повод для донесения о моей «неблагонадежности». А на самом деле я в душе был предан и царю, и вере, и Отечеству.

В феврале 1916 года наш полк был переведен из Вязьмы на станцию Быково под Москвой, а еще через некоторое гремя его передислоцировали в Ростов-на-Дону. Там меня зачислили в учебную команду, после службы в которой я получил звание младшего унтер-офицера22
  Унтер-офицерские звания царской армии соответствуют нынешним сержантским воинским званиям.


[Закрыть]. Вернулся командиром отделения в свою роту, которой по-прежнему командовал драчливый и крикливый поручик Ольхин.

Он встретил меня с откровенной неприязнью, но унтеры в ротах были больше связаны с командирами взводов, а нашим взводом командовал прибывший после ранения из госпиталя сорокалетний прапорщик Василий Харитонович (фамилию не помню), строгий, но справедливый и порядочный человек. При нем Ольхин свою плетку держал за голенищем, в ход не пускал.

Шли месяцы, многие мои прежние сослуживцы оказались в действующей армии, а меня на фронт почему-то не отправляли. Все время терзала мысль о бумаге из Вологды: не верит мне штаб, считает крамольником. От этого чувствовал какую-то свою неполноценность. Для моего душевного спокойствия было бы лучше, если бы выпивоха-писарь не проболтался о той бумаге.

В ротах появилось много прибывших после ранений фронтовиков. По казарме подули какие-то свежие ветерки. Солдаты довольно смело высказывались о наших неудачах на фронтах, говорили о шпионах в штабах и открыто проклинали вшивую окопную жизнь. Фронтовики как бы приоткрыли перед нами завесу прежних толкований о войне, за которой спрятаны были все жестокости и вся грязь империалистической бойни. Офицеров и особо ретивых в службе унтеров критики войны опасались, при появлении их возле курилок прикусывали языки. Ходили слухи, что где-то целую группу солдат предали суду «за вражескую агитацию».

В Ростове я впервые услышал про большевиков, но тогда еще говорили о них шепотом и не всегда с одобрением. Мне, по правде сказать, тоже не нравилось, что большевики выступают против войны. Казалось, что выступать против войны, когда на фронтах идут сражения – это измена. Такая позиция большевиков мне стала понятной намного позже после общения с более грамотными в политическом отношении сослуживцами. В Ростове же я узнал и то, что не все революционеры одинаковы, что есть разные партии, которые борются с царской властью вроде бы заодно, но добиваются совершенно разных целей. Но все эти сведения, услышанные в откровенных беседах и жарких спорах в укромных уголках, не могли еще рассеять моей политической слепоты.

Мы, необстрелянные унтер-офицеры, относились к рядовым солдатам-окопникам с нескрываемым почтением. Это не нравилось поручику Ольхину. За проступки фронтовиков он наказывал и провинившихся, и их командиров отделений: «Раз у вас такая дружба, идите, почистите ротный нужник на пару. Солдат пусть выгребает, а ты, Теребихин, чтобы стоял все время рядом и нюхал ароматы». Не скажу, как другие, а я постоянно чувствовал ненависть ко мне зловредного поручика. Ободряла только поддержка взводного командира, Василия Харитоновича.

В конце 1916 года, не знаю уж по чьему повелению, меня вдруг перевели в команду вольноопределяющихся33
  Вольноопределяющиеся – добровольцы царской армии с высшим или средним образованием, несли службу на льготных условиях: свободный выход в город, освобождение от строя и др.


[Закрыть]. Когда уходил с вещами из роты, Ольхин с издевкой сказал:

– Иди, лапоть вологодский! В вольных тебе самое место. Какой ты, к черту, унтер? Ни скомандовать, ни отматерить солдата не умеешь.

Мне поручили занятия по огневой подготовке в учебной команде полка. В штабе, по-видимому, учли, что я отлично стрелял из винтовки и хорошо знал устройство станкового пулемета «Максим». Иногда нас, «вольных», привлекали к проведению занятий и в ротах. В эти дни вместо привычных «ты», «братец», а то и просто «олух» я впервые услышал обращение офицеров ко мне на «вы». Это меня смущало, приводило в замешательство и в то же время приятно щекотало самолюбие. Как же! Из деревенского «быдла» шагнул к господским сословиям!

В команде вольноопределяющихся люди были образованные и стояли ближе к политике, чем солдатская масса. Вечерами в помещениях, где мы жили, нередко возникали весьма опасные по тем временам разговоры о бестолковости царя и его министров, о мошенниках и казнокрадах в армии, о рабочих забастовках и крестьянских бунтах в губерниях. Упоминали о придворном старце Григории Распутине, с ухмылками говорили о его интимных связях с самой царицей. Но и здесь толковых пояснений о происходивших в стране событиях я не слышал. Все суждения носили характер раздраженного брюзжания, обличения тех или других личностей, возмущения разными беспорядками и напоминали скорее не серьезные споры, а перепевание всевозможных слухов и догадок. Был, правда, в команде один паренек из студентов, будто бы состоявший в какой-то тайной партии.

Что касается меня, то я по-прежнему оставался в социальных и политических вопросах совершеннейшим профаном, хотя критику властей и непристойные байки про царскую семью слушал теперь и воспринимал всерьез, без былого крестьянского равнодушия.

К началу 1917 г. в голове у меня был полный сумбур. Я успел потерять прежнюю веру не только в незыблемость и извечную законность царской власти, но и усвоенную с детства веру во всемогущество господа-бога. И ум и сердце под влиянием окружающих людей постепенно освобождались от былой религиозности. Вера в бога считалась в нашей «вольной» команде вроде как не совсем приличной для просвещенного общества. Тот, кто не мог порвать с молитвами, с осенением себя крестом перед едой, стеснялся этого, старался скрыть от товарищей свою набожность. О соблюдении каких-либо постов и церковных таинств в команде вообще не вспоминали. Здесь снял с груди свой нательный крестик и я. Снял, но не выбросил, еще больше года носил его с собой в нагрудном кармане. Вера в бога оказалась живучее, чем вера в царя…

Признаться, потеряв старые идеалы и еще не успев приобрести новых, я внутренне не чувствовал себя ни хуже, ни лучше. Вопросы человеческого бытия в больших масштабах меня в то время не очень-то волновали. Служил, исполнял, как мог, свои обязанности и ждал очередных перемен в судьбе.» В тылу – так в тылу, на фронт – так на фронт. Только поскорее кончилась бы война да вернуться домой, к жене, детям, родителям, сестрам, к своему хозяйству.

Побывать дома, хоть на денек, очень хотелось! От Ольги, которая была неграмотной, приходили написанные чужой рукой стандартные письма с поклонами от всей деревни. Она растила двух сыновей, вместе со стариками тянула нелегкое хозяйство. Порой тоска по родным угнетала так сильно, что политические разговоры сослуживцев прямо-таки раздражали, выводили из себя. В такие вечера я уходил в солдатские казармы, чтобы встретиться с немногими еще остававшимися в полку земляками. Вести из родных мест интересовали меня больше, чем сообщения петроградских и ростовских газет.