Текст книги "Бал-маскарад"

II
Теперь мы узнаем, кто такой дядя Бенце

Зима стояла чудесная, словно в сказке: мороза не было; снежинки плясали вокруг лица, садились на ресницы, снег не таял, он ласково припадал к тротуару, а утром, собранный, громоздился сугробами, но не сверкал пронзительным блеском летней реки, а лишь мягко светился. Ощущение тишины было обманчиво, потому что троллейбусы ведь ходили, на улицах кипела обычная жизнь, слышались звонки, дребезжание трамваев, у продовольственных магазинов нет-нет да прокатят бочку, сбросят на землю ящики, – и все-таки шум доносился приглушенно, словно сквозь вату.

Косички Кристи спрятались под капюшоном, невидно было из-под пальто и ее короткой юбки, красные туфли она несла под мышкой, завернув в бумагу. Тому, кто поглядел бы на нее – а дворничиха поглядела, они даже поздоровались, – ив голову не пришло бы, что под этим пальто скрывается маскарадный костюм. На улицу Кристи вышла с черного хода: к школе, стоявшей на площади Орослан, можно было идти не только по улице Далнок, куда выходили окна квартиры Кристи, но и по улице Гербе. Кристи сбежала вниз по черной лестнице и, выйдя через полутемное парадное, оказалась на улице Гербе.

Это была коротенькая уличка; магазинов на ней не было, старенькие домишки стыдливо ютились в тени больших жилых домов. В квартирах кое-где уже зажгли лампы, но свет их не мог победить сгущающиеся сумерки. В глубине тупика стояла крохотная часовня, дверь ее была распахнута настежь; оттуда вышли две старушки, и Кристи увидела сияющие огни часовни, освещенный алтарь и красные, словно раскаленные сердца. «Сердце, – думала девочка. – Святые всегда их показывают: смотри кто хочет. Вот если бы и наши сердца мы могли видеть, вот так, чтобы можно было до них дотронуться. Но кто видит человеческое сердце?»

Скамейки без спинок, стоявшие вдоль тротуара, толстым слоем укрыл снег. Кристи опустилась на одну из них: старушки как раз проходили мимо, они перешептывались, укоризненно поглядывая на девочку. «Не нравлюсь я им, – подумала Кристи, – а ведь они и не знают обо мне ничего, эти набожные старушки; только и видят, что вот я сижу на снегу, а это не принято; да и вредно, у меня слишком модное пальто с капюшоном, и я молодая и, очевидно, горластая, невоспитанная… Они и понятия не имеют, какая я на самом деле, что меня интересует, к чему я стремлюсь, о чем мечтаю… Откуда им знать, почему я так жду этого маскарада, так к нему готовлюсь!…»

Было совсем не холодно. Кристи смотрела на небо. Оно кажется таким плотным, это зимнее небо! Вот старушки уже сворачивают на площадь Орослан, еще видно, как они ступают по снегу, но звука шагов не слышно, словно они идут по воздуху. «А может, я уже выросла? – думала Кристи. – Когда человек становится взрослым? Когда начинает думать о других?»

Они ни словом не обмолвились с тех пор, как бабушка сказала ей, куда собирается; Кристи сменила туфли, пробормотала что-то и бросилась вниз по лестнице, забыв даже сказать, к которому часу вернется, хотя никогда еще не покидала дом, не сообщив этого.

И вот она сидит, ковыряя ногой снег, и горло у нее перехватывает от счастья.

Дядю Бенце они знают уже три года, он переехал в их дом после того, как потерял сына. Это был угрюмый, высокий, седой человек; с соседями он едва здоровался. «Гордец», – решили в доме, только бабушка несогласно качала головой, твердила: «Горе у человека, надо оставить его в покое!» – и, вздыхая, снова качала головой, словно говорила: «Уж в этом-то я кое-что понимаю!» Однажды в воскресенье она послала ему с Кристи домашнего пирожного попробовать. Дядя Бенце страшно удивился, не поздоровался даже, все смотрел на Кристину, бормотал что-то, пожимая плечами, потом спросил, кто ж это подумал о том, что он нечасто печет себе сладости, а спуститься, чтобы купить какое-нибудь лакомство для себя одного, ему лень… Кристи сказала, что это ее бабушка прислала, и побежала домой.

Довольно долго казалось, что попытка к сближению осталась безрезультатной. Дядя Бенце шагал по лестнице все такой же суровый, как и прежде; больше того, заболев, он даже не впустил к себе соседку, а между тем ведь в ее обязанности входило навещать тех соседей, которые больны и у которых нет близких, и помогать им. А в позапрошлом году на пасху у порога Борошей появилась корзинка, а в корзинке сидел зайчик.

Хотя Кристи выросла уже из того возраста, когда верят в сказки, но тогда она все-таки готова была подумать, что зайчик сам забрел сюда, потому что зверька не могли подарить ни папа, ни бабушка – ну, а кто же другой мог сделать ей подарок? Ведь все их родственники жили далеко, в деревне.

Зайца, конечно, внесли в дом, а к вечеру секрет раскрылся, потому что позвонил дядя Бенце и тут же, в дверях, стал кричать на отворившую ему бабушку – смотрите, мол, не испортите зайца, не избалуйте, потому что это животное с характером, чистюля и умница, – а потом еще более сердито, словно кто возражал ему, объяснил, чем кормить зайца, повернулся и вышел. Бабушка молча глядела ему вслед, все вышло страшно нескладно, но зато, наконец, выяснилось, что зайца подарил дядя Бенце, очевидно, в благодарность за то давнишнее пирожное. Бабушка пожала плечами, пробормотала что-то; правила кормления зверька строго соблюдались, а дядя Бенце явился неделю спустя проконтролировать, как идет воспитание зайца, – пришел один раз, другой, а потом стал бывать каждый день.

Дядя Бенце совершенно не подходил к их жизни.

До осени прошлого года они жили так, точно в доме у них тяжелобольной: говорили все тихо, были необычайно внимательны друг к другу почти противоестественно любезны. У них в доме не только никогда не повышали голоса, но и смеяться почти не смеялись. «Наша маленькая сиротка», – представляла бабушка внучку, если кто, бывало, зайдет к ним, и Кристи всякий раз опускала голову – да и что тут скажешь, ведь это была правда, чудовищная правда, и оттого вдруг припоминалось все что так хотелось бы забыть. Папа и бабушка почти ни с кем не общались, а дружба с детьми, которая нет-нет да и завязывалась у Кристи, быстро распадалась; подружки заглядывали к ней, но потом больше но приходили, если же Кристи приглашали, она тоже во второй раз не приходила.

«Зачем я пойду?» – думала она тем, прежним своим умишком. Куда бы она ни пошла, всякий раз возвращалась домой в слезах. И чем ласковее относились к ней матери подружек, тем ей было хуже. Бабушка уже знала, чем окончится любой такой визит, и всякий раз тревожно поджидала внучку, облокотившись о подоконник, или, придумав какое-нибудь дело, суетилась на кухне. Она ничего не говорила, но на лице ее было написано: «Зачем глядеть на матерей подружек, когда у тебя самой нет матери? Нехорошо глядеть на чужую жизнь. Вот и я никуда не хожу, и твой папа тоже, мы живем своим трауром, и потому иногда кажется, словно Жужа и сейчас среди нас – просто выбежала куда-то за покупками. Мы. трое, единое целое. У нас свой, особый мир».

Нет, дядя Бенце совсем не подходил к этому особому миру. Тем более что оказался совсем не таким, каким его считали. Горе сломило его, надолго лишило охоты улыбаться, но потом он начал потихоньку приходить в себя, стал искать общества других людей, водил соседских мальчишек и девчонок в кино; бывало, отправляясь в театр, родители оставляли на вечер малышей у него, и дядя Бенце даже пел им; голос у дяди Бенце был ужасный, но ребятам он казался чудесным.

Когда-то дядя Бенце жил в счастливой семье, окруженный детьми, но к старости остался совсем один, и неожиданное угощение, присланное бабушкой, снова напомнило ему дом, смех, детскую возню, тихую беседу после воскресных обедов. Бабушкин торт стал началом длительного процесса, дом взял дядю Бенце под свою опеку, и, хотя среди жильцов Вороши были единственными, кто вполне удовлетворился бы первоначальным актом знакомства, дядя Бенце больше всего тянулся к ним – может, потому, что бабушкин торт был первым напоминанием извне об исчезнувшей семейной жизни.

Он привык к ним, стал бывать постоянно: придет, усядется рядом с бабушкой и показывает ей специальные книги и журналы – дядя Бенце был кролиководом, очень известным специалистом, без него и сейчас не могли обойтись на кролиководческой ферме, хотя ему было уже под семьдесят. Дядя Бенце никогда не проходил мимо их двери, не позвонив. Эти-то звонки и открыли Кристи, что бабушка относится к дяде Бенце не так, как к кому-либо из их немногочисленных знакомых. Всякий раз, когда раздавался звонок, бабушка вздрагивала и растерянно улыбалась.

Подметив это, Кристи побледнела от ярости.

Они – особенная семья, и жизнь у них совсем иная, чем у кого бы то ни было. И бабушка воображает, что они впустят в свою жизнь кого-то чужого, каким бы славным и достойным любви ни был этот чужой? Слишком часто он здесь бывает, чересчур по-свойски держится и хохочет громко – у них не принято так хохотать. Папу все по плечу хлопает, три раза уже повторил: «Эх, сынок, молод ты еще для такого одиночества, непорядок это, что тебе и посоветоваться не с кем».

Не хватало еще, чтобы он уговорил папу жениться! Вот идея!

Однажды вечером, моя над раковиной голову, Кристи даже сказала бабушке, что дядя Бенце неприятный человек и что Жуже он, конечно, не понравился бы. Бабушка промолчала, словно этого довода было недостаточно; тогда Кристи отжала волосы, взглянула бабушке прямо в глаза, и губы у нее задрожали.

– Ты ведь никогда меня не покинешь? – спросила она. – Ты же знаешь, у меня нет мамы. Правда же, пока мы живы, ты всегда будешь со мной?

Некоторое время бабушка молча смотрела на нее, потом опустила глаза и что-то прошептала. Невесело прозвучал ее ответ, но означал он одно – что она навсегда останется с Кристи и не допустит, чтобы к ним в семью затесались чужие.

После этого разговора бабушка стала совсем печальной; она ходила по квартире молчаливая, грустная, с отсутствующим выражением лица. Кристи не понимала ее, ведь теперь как раз пришло время посмеяться: дядя Бенце попросил бабушкиной руки – ведь это же и в самом деле смешно! Бабушке уже за шестьдесят, дяде Бенце чуть не семьдесят. Говорить о женитьбе в таком возрасте! Собственно, ей ничего не сказали, но она была как раз в соседней комнате, когда между бабушкой и папой зашел разговор этом. Папа спросил бабушку, с чего это дядя Бенке уезжает на периферию, – ни с того ни с сего поменялся с каким-то своим коллегой и вот едет в Цеглед, на большие кролиководческие фермы. Бабушка сказала что-то вроде того, что так оно лучше для всех и в конце концов не выходить же ей за него заму у нее, слава богу, есть другое занятие, некогда выслушивать все эти истории о зверях, которые рассказывает дядя Бенце. «Да, у нас есть Кристина», – сказал папа, и Кристи, стоя за дверью, сочла, чтя это вполне достаточная причина и объяснение. Чтя за выдумка – выходить замуж, когда есть она и когда у них и вообще-то все так печально.

Ох, какая же она была отвратительная девчонка! Какая невыносимая девчонка! Если бы в сентябре прошлого года не появилась тетя Ева, она, может быть, никогда и не изменилась бы, или случилось бы это так поздно, что бабушка и дядя Бенце прожили бы свою жизнь одиноко и безрадостно.

Дядя Бенце уехал. Теперь вместо него приходили только письма, письма и подарки то бабушке, то ей. Ей он посылал чудесные бумажные салфетки и этикетки со спичечных коробок, а бабушке – цветы и книги об уходе за комнатными растениями. Прежний распорядок жизни восстановился, но ненадолго, потому что пришла тетя Ева, начались эти странные, совершенно новые, ни на что не похожие воспитательские часы, потом в октябре разразился знаменитый скандал из-за сбора о мире, и начался весь этот необыкновенный период, когда она все время чувствовала себя словно в лихорадке и едва осмеливалась поднять глаза от парты, только всматривалась – сначала в себя, потом в свой дом, во всех вокруг, – и тогда вдруг все осветилось, она увидела и себя, и бабушку, и папу, увидела так, как никогда до сих пор…

Папа не работает в лаборатории, папа только фотографирует. Но однажды он показал ей только что отпечатанные карточки – люди выглядели на них не такими уж красивыми. Какое там! Но, когда в лаборатории их брали в работу и начинали колдовать над ними с помощью тоненькой, как волосок, кисточки, фотографии изменялись. Они уже не были точно такими, какими были люди в действительности, но такими, какими они хотели бы себя видеть. Со снимков на зрителя смотрели люди с красиво очерченными ртами, с мечтательными глазами, с неестественно гладкими лицами… И вот Кристи впервые в жизни увидела себя и свою семью словно на неотретушированной фотографии. Впечатление было сильное, но пугающее. Бабушка ходила-бродила среди них, кое-как отвечала дяде Бенце на письма, вообще же никогда его не поминала, словно позабыла проведенные вместе вечера…

Кристи тогда уже знала: если человек не говорит о чем-то, это еще не значит, что он об этом не думает. Наоборот, он думает об этом больше.

Тогда же и папа стал по-другому вести себя с бабушкой. Словно и папе объяснили то же самое. Кристи догадывалась, кто мог говорить с папой, и только одна бабушка не замечала, что кто-то чужой заботится о них, дает советы, направляет. Тетю Еву бабушка в расчет не принимала, к тому же она была настроена против нее и не хотела простить ей памятной встречи после того ужасного воспитательского часа. Не знал, конечно же, и дядя Бенце, что живет в Обуде[5]5
  Обуда – район Будапешта.


[Закрыть] молодая учительница, которая убеждена, что люди должны жить естественно и что нет ничего отвратительнее, чем угнетать своих близких, становиться обузой для собственной семьи, не давать людям свободно дышать.

Однако наладилось все не так просто и не сразу. Кристи сперва сама должна была выяснить, чего она, собственно, хочет, а когда ей все стало ясно, нужно было сообразить, как осуществить задуманное. Бабушка ограждала ее от всяких забот – она готовила, ходила за покупками, отдавала большие вещи в стирку, прибирала в квартире, меняла постельное белье. Что будет без нее?

Когда Кристи додумала все до конца, ей стало мучительно стыдно.

Неужели все держалось на этом? И дело не в каких-то там чувствах Кристи, а просто в ее привычке к комфорту? И из-за этого бабушка должна до самой смерти оставаться одинокой?

Что ж, отныне она будет делать то, что до сих пор делала бабушка, и ничего, что она не все умеет. Остальное доделает пылесос, полотер, химчистка, столовая… Боже мой, какая же она была эгоистка, какая эгоистка!

Сначала нужно было переговорить обо всем с папой, это был их самый первый в жизни взрослый разговор. Произошел он в конце ноября, когда папа еще весь сиял, озаренный светом вновь открытой радости, когда еще не померкло все, когда еще продолжались встречи – те самые встречи, две из которых она подсмотрела.

Папа кашлял, прочищал горло. Сказал что-то того, что один его хороший друг рассуждает так же. «Твой хороший друг, – думала Кристи, – уж я-то знаю, кто он, этот твой хороший друг».

– Вот видишь, – сказала она отцу и, положив руку ему на плечо, заглянула в лицо. Еще год-другой, и она станет такого же роста, как папа. – А кто скажет об этом бабушке, ты или я?

Папа считал, что Кристи говорить все-таки неприлично.

Про себя она посмеялась над этим немного. Иногда папа самую-самую чуточку старомоден. Конечно, тетя Ева уже заметила это. Но папа поддается воспитанию. Все люди поддаются воспитанию, даже самые старые, говорит тетя Ева. Ничего, потом. Времени хватит.

Папа действительно поговорил с бабушкой, в тот день бабушка разбила пепельницу – впервые с тех пор, как Кристина знает ее. У нее так дрожали руки, что она уронила пепельницу. Бабушка сдалась не сразу, ее пришлось долго убеждать. «Она в тысячный раз готова слушать, что мы и без нее справимся, – думала Кристи. – Бабушка очень порядочный человек, у нее такое чувство ответственности».

Прошло три дня, прежде чем папе удалось убедить бабушку; возражения у нее иссякли, она уединилась и села сочинять письмо. Дядя Бенце вместо ответа явился из Цегледа сам, и тот субботний вечер был веселым и праздничным, самым веселым и праздничным из всех, какие помнила Кристи. Бабушка и обручальное кольцо получила, настоящее золотое колечко, и глаза у нее тоже стали золотистые – просветленные и сияющие радостью.

Если они поженятся на следующей неделе, тогда, значит, дядя Бенце не согласился все-таки ждать до лета, как просила бабушка. И правильно, зачем откладывать? Бабушке, наверное, неловко, что она уступает ему, она смущена и растерянна. Милая моя бабушка!

«Ты была всегда ко мне ужасно доброй, – думала Кристина, – а я тебя никак за это не отблагодарила. Моя благодарность была в том, что я все крепче цеплялась за тебя, заполняла твою жизнь собой, везде вставала у тебя на пути. Куда бы ты ни повернулась, везде была я, а я думала про себя, что это и есть любовь. Исключительно из привязанности я не давала тебе жить, и видишь, так-таки и отняла у тебя два прекрасных года: ведь дядя Бенце стал заговаривать с тобой о женитьбе, когда я была еще в шестом классе. Иди же, ты свободна! Никогда больше не буду я думать, что люблю кого-то, если делаю этого человека рабом, если подавляю его, становлюсь для него обузой.

Любовь окрыляет. Если любишь кого-то, дай ему крылья! Сама я не знала этого, но меня научили. И если мне удалось это, тогда, может быть, удастся и все, что я задумала».

На площади стояла кормушка для птиц, ее устроило звено Рэки; в сгущающихся сумерках проскользнули две птицы, одна уселась на верхушку выдолбленного корыта, другая устроилась у входа в искусственное гнездо и принялась клевать подвязанный на веревочке кусок сала. «Человек живет не только для себя!» – кричала тетя Луиза всякий раз, когда кто-нибудь мчался по коридору, чуть не сбивая с ног встречных. Они посмеивались над этой фразой, она вошла у них в поговорку. Сейчас эти слова вдруг приобрели смысл, отчетливый, до слез ясный смысл.

Кристи тряхнула головой, словно хотела прогнать мысли прочь. Это движение осталось у нее еще с детства, она всегда так делала, когда чувствовала, что не может больше ломать себе голову, – начинала ожесточенно трясти своими кудряшками, словно мысль была чем-то реальным, что можно вытряхнуть из головы, как какой-нибудь предмет. Она встала. Звякнул колоколец часовенки, затем зазвонили в приходской церкви на площади Орослан. Пять часов. Если она не поторопится, то опоздает.

III
На балу. – Анико великолепна, но ей от этого не много радости. – Кисовка под маской

Каких-нибудь два-три дома отделяло ее от площади Орослан.

Дойдя до угла, она тотчас увидела, что в этот вечер из-за бала-маскарада даже площадь кажется иной: из дверей лавок выглядывали покупатели и продавцы, рассматривая ряженых, спешивших к школе. Тетя Ева сказала, чтобы все нарядились дома, а в школе только сняли пальто и надели маски: переодеваться в классах негде, да и не годится, слишком уж большая подымется суматоха.

В классе только обрадовались такому распоряжению: в школе ведь и речи не могло быть о том, чтобы подкрасить губы, тетя Луиза всегда все видит. Но дома в каждом туалетном столике найдется тюбик губной помады, и мамы, которые теперь что ни день забегали в класс за чем-нибудь – то буфет предложат организовать, то обсуждают, как столы накрыть, как зал оформить, – мамы стали покладистыми и сразу воодушевлялись, едва речь заходила о бале. Кристи всякий раз долго, внимательно присматривалась, когда на перемене мать какой-нибудь одноклассницы, постучав, заходила в класс, – она все смотрела, приглядывалась, что же это такое – «мама».

Все же очень это странно, если человек никогда – ни одной минутки не знал своей матери.

Хотя участники маскарада и нарядились дома, но, конечно же, костюмы большей частью были такие, что их не удавалось скрыть под зимними пальто, и прохожие, покупатели и продавцы очень веселились, глядя на странные фигуры, пробиравшиеся к школе. Из-под пальто и шубок выглядывали сверкающие тюлевые юбки, индийские сари: смешение будничных одеяний с карнавальными производило самое странное впечатление.

Когда Кристи подошла уже к подъезду школы, а площади остановилось такси – это в сопровождении мамы прибыла Анико. На Анико была меховая пелерина, очевидно тоже из прокатной, – не портить же впечатление от платья зимним пальто! Кринолин ее покачивался на ходу, мама косилась по сторонам: много ли зрителей? Их было много, а какой-то дяденька даже сказал: ' «Ух, красота!» Дяденька был старый, в потрепанной одежде; он с трудом тащил бидон. Анико даже не взглянула на него, хотя старичок восхитился ею вполне искренне.

Над входом развевались укрепленные на школьном гербе нити серпантина. На верхнем конце лестницы учитель Бицо регулировал движение, и это было в самом деле необходимо: столько народу стремилось наверх, что в дверях образовалась пробка.

Кристи видела не только учениц своей школы, но и чужих – и мальчиков и девочек. Из-за группы незнакомых ей улыбнулась вымазанная сажей Рэка, но пробраться друг к дружке им не удалось, слишком велика была толчея. Матери вели себя, пожалуй, еще менее дисциплинированно, чем их дети, каждая норовила Пройти первой. Мальчики держались много лучше девочек, они просто расступились и, встав по обе стороны лестницы, словно почетный караул, встречали прибывающие маски. Пали Тимар, председатель совета дружины, поддерживал образцовый порядок.

Все должны были заходить сперва в шестой «Б», расположенный рядом с актовым залом, тетя Ева объявила об этом еще утром. Там прибывающую на карнавал публику встретят мамы-наблюдатели, там будет гардероб: сдашь пальто, получишь номерок, затем еще один номер, – этот надо прикрепить на маскарадный костюм, после чего можно уже проходить и в зал, чтобы прошествовать вдоль стола жюри. Когда кончится конкурс на самый остроумный костюм, откроются танцы.

«Если снять пальто в шестом „Б“, все тотчас увидят костюм», – размышляла Кристи. Ее наряда пока не видел никто: цыганскую юбку скрывало пальто, Жужины косички – капюшон, красные туфли соседки были все еще под мышкой, в бумажном пакете. Если все сразу узнают, что Цыганочка – это она, тогда ни к чему и маска – это уже будет не настоящее. Нужно придумать что-то другое.

Она свернула к умывальной на втором этаже.

Ходить туда им запрещалось.

Эта умывальная, куда она сейчас забежала, предназначалась для взрослых. Ворвавшись сюда, она защелкнула за собой дверь и сменила туфли. Пальто она вывернула наизнанку, чтобы ее не узнали по нему, когда она понесет его наверх, и надела маску. Еще раз оглядела себя в зеркало и осталась очень собой довольна.

Страшно важно, чтобы ни одна душа не узнала сегодня, кто такая Цыганочка.

Прежде чем выйти, она поглядела в щелочку: в коридоре никого не было. На лестничной площадке она снова смешалась с общим потоком. Пали Тимар, которого она знала с первого класса, шел с нею рядом, взгляд его пробежал по ней, но Пали не поздоровался, не узнал. А в гардеробе она столкнулась с Рэкой. Рэка сказала: «Пардон!» – и на ее потешном черном лице сверкнули зубы. Рэка и не взглянула на нее, рассматривая Анико, которой мама как раз пудрила нос. Давка была ужасная, но Кристи удалось все-таки сдать свои вещи. В актовом зале все ухе разместились как следует.

В зале зажгли все лампы, все двадцать четыре, их обернули цветной бумагой, отчего свет стал пестрым. Вдоль стен зала стояли стулья, скамьи, в глубине сцены поставили стол для жюри, а наверху, на галерее, где в праздничные дни обычно пел хор, установили машинку для варки кофе и четыре буфетных столика.

Вокруг звенел смех, ее несколько раз окликнули, но остановить никто не остановил, только смеялись весело да махали руками, крича: «Цыганочка, Цыганочка!» В зале чуть ли не в полном составе собрался учительский совет, а наверху уже готовили, наверное, черный кофе, и запах оттуда шел такой чудесный, прямо как из кафе-кондитерской. Народу тьма-тьмущая.

Но где же тетя Ева?

На сцене за столом сидит жюри. Посередине директриса, рядом с нею кто-то незнакомый, очевидно из пионерского отдела или из отдела воспитания; они пьют малиновый сироп и смеются. Там же сидит и учитель Бюргер, ну, конечно, уж он-то знает толк в костюмах, ведь он учитель рисования. В конце стола – председатели отрядов, четыре девочки, четыре мальчика, конечно, все без костюмов, им можно будет нарядиться только после окончания конкурса. Бажа, председатель их отряда, смотрит прямо перед собой так же строго, как тогда, в октябре. Позади нее, на спинке стула, висит рюкзак, очевидно с костюмом. Бажа ведь такая молодчина!

Ой, господи, Бажа, Бажа! Чего Кристи только не наговорила ей тогда! Каких ужасных вещей!

А для тети Евы даже стула не приготовили – это непонятно. Может, она хочет остаться совершенно беспристрастной? Не желает принимать участия в решениях жюри? Кристи еще раз внимательнейшим образом огляделась, разыскивая свою классную руководительницу, но так нигде ее и не обнаружила.

Может ли быть, чтобы она не пришла? Между стариками и молодыми идет большая борьба, рассказывала тетя Мими, Рэкина мама. Тетя Луиза, конечно, здесь, вон она стоит у окна и, по-видимому, чувствует себя неуютно. Неужели тетя Ева только организовала праздник, а сама даже не придет на него посмотреть?

Кристи почувствовала вдруг страшное разочарование, она даже вздрогнула: если тетя Ева не придет, она тоже вернется домой, к чему ей тогда все это? Потом она стала успокаивать себя: может, тетя Ева просто опаздывает.

У тети Евы уйма общественной работы. Может, она придет позднее. Она обещала, что придет, значит придет. Тетя Ева никогда никого не обманывает.

Распорядителем бала будет тетя Мими, на ней пионерский галстук, в руке у нее свисток. Вот она свистнула, и все так и замерли на местах, сразу оборвались разговоры. Лицо директрисы сияет: она всякий раз приходит в восторг, видя, какой порядок царит в ее школе. Тетя Мими объявляет что-то, впрочем, все и так уже знают: бал начнется, когда прозвучат фанфары. Сперва – парад: маски все, одна за другой, по левой лестнице подымутся на сцену, продефилируют перед столом жюри и снова спустятся в зал по правой лестнице. Когда конкурс на самый лучший костюм будет окончен, начнутся танцы. – По росту, в затылок, стано-вись! Раз-два!

Гремят фанфары.

Губы у тети Луизы словно ниточки, а ведь для гнева нет причины, в зале порядок, удивительный порядок. Особенно подозрительно она посматривает на мальчиков, а между тем они все подтянуты, большинство пришло без костюмов, только близнецы Биро нарядились чертенятами, да на пятиклассниках – членах звена Медве[6]6
  Mедве – медведь (венг.).


[Закрыть] – медвежьи головы: мальчики не любят масок… Мамы громко смеются, кто-то упустил шарик, и он полетел прямо к потолку, Настоящий бал!

Пускай тетя Луиза посмотрит, какой воспитатель тетя Ева! Не во всякой школе так дисциплинированно ходят в строю. На лестнице, правда, толкались отчаянно, зато сейчас – веселая, напряженная тишина: процессия тронулась, маски, выстроившись по росту, поднимаются на сцену, так, очевидно, проще всего. Мама Анико орудует с патефоном, музыка, пожалуй, слишком громкая. Каждый костюм награждается искренними или вежливыми аплодисментами, члены жюри лихорадочно делают пометки. Теперь, конечно, на всех маски, но все-таки можно узнать кто – кто. Золушка – Анци Бакош, на ней славненькое голубое платье до пят, в руке – чучело голубя со стекляшками-глазками и встопорщенными перышками. За ней по пятам катится Снеговик, потом идет Рэка, Рэка-трубочист, она несет деревянную лесенку и витки алюминиевой проволоки.

А тети Евы нет как нет. Двери, правда, открываются, но входит учительница Агнеш Чатари – тоже из «современных», из «левого крыла». Тетя Мими становится с нею рядом, и они шепчутся о чем-то. Тетя Мими крутит головой, потом, судорожно глотнув, смеется неудержимо и, наконец, закашлявшись, произносит: «Невероятно!» – «Ну, что ты! – говорит тетя Агнеш. – А я так даже не удивилась! Кто-кто, а она вполне способна на такое!»

Вот и Кристи на сцене. На шее поблескивают жемчуга. Костюм у нее красивый, но не лучше, чем у других, и, конечно, ни в какое сравнение не идет с костюмом Анико. Ей хлопают, но она чувствует, что особого успеха ей, собственно говоря, не выпало. Девочка, что одета Почтовым ящиком, n-роявила гораздо больше выдумки, да и у Кати Фехер оказалось куда больше фантазии – в этой нейлоновой скатерти, натянутой на проволоку, она точь-в-точь аптечная бутылка, даже шляпку-пробку бумажную надела.

Новые гости.

Это бывшие ученики школы – теперь они учатся в гимназии имени Балинта Баляшши[7]7
  Балашши Балинт (1554 – 1594) – выдающийся зен-герский поэт, национальный герой Венгрии.


[Закрыть], шефы – кисовцы. Все они пришли без костюмов, на всех синие юбки и белые блузы. Это прекрасный обычай: в их школу всегда приходят на праздники и бывшие ученики. Какие они все красивые, стройные, какие блестящие у всех волосы! Вон стоит Фодор, голубоглазая Фодор, она окончила школу в позапрошлом году, за ней теснятся несколько юношей, тоже гимназисты. Тетя Луиза сейчас скажет что-то.

Девять девушек окружили тетю Мими – тетя Мими была классным руководителем у голубоглазой Фодор. Все-таки они уже совсем взрослые. А вот и десятая только что прикрыла за собой дверь, – она старше их всех, а маскарад приняла всерьез, на ней маска, да еще какая! Нейлоновая! Волосы тоже спрятала под каким-то блестящим черным шлемом, глаза скрыты нейлоновым тюлем. Кто же это может быть? Так ее, конечно, не узнаешь. На ней белая блузка, синяя юбка, а какие туфельки на каблуках-шпильках!… Сейчас подойдет тетя Луиза и скажет, что от высоких каблуков кости и мускулы у щиколоток… Самое смешное, конечно, что тетя Луиза всегда бывает права, но как же неохотно ее слушают!

Учительница Чатари и тетя Мими кивнули кисовке в маске и тут же отвернулись. Очевидно, обе они учили ее, и, может быть, воспоминания у них остались не слишком приятные. Жаль, она, должно быть, хорошенькая девушка, вон какая фигурка складная…

Со сцены сейчас объявят результаты. Рэка стоит теперь совсем близко от Кристи и перешептывается с соседями – громко разговаривать еще не разрешается. «Где же Кристина?» – слышит Кристи ее шепот. Цинеге, обмахиваясь веером из настоящей слоновой кости, отвечает, что она видела Кристи на лестнице, но потом она затерялась в толпе. Тем временем мамаши обходили всех с подносами; тетя Арато протянула сандвич и Кристи: «Угощайся, Цыганочка!» Она дала ей сандвич, приготовленный бабушкой. Кристи сразу узнала, она тоже помогала делать их. Вкусно! Анико не ест, у нее накрашены губы, и она боится смазать помаду. Вот глупая!

А все-таки это очень странно, что тетя Ева до сих пор не пришла.