Текст книги "Снег идет в сердце моем"

Магомед Ахмедов
Снег идет в сердце моем

© ГУ «Издатель», 2008

© Васильев С. Е., 2008

С именем твоим, дагестан…

Сито

 
У меня и муки-то нет, чтоб просеивать через сито,
Ни сбережений, ни тачек, ни особняков.
Дружбу просеять? Но друг не наносит визита.
Как-то приехал, напился – и был таков.
 
 
И от любви ни крупинки уже не осталось,
Вся сквозь пальцы ушла,
                                      а попробуй пойми, к кому.
Старость ли это или, может быть, просто усталость,
Только сито и здесь, наверное, ни к чему.
 
 
Что до чести и совести, здесь, поверьте, тем боле,
Ни судьбы, ни помыслов своих я не стыжусь.
Пусть себе предают
                        и воруют хотя б и по Божьей воле,
Я на такие подвиги, видит Аллах, не гожусь.
 
 
Остается душа? Что ж попробуйте, коль угодно.
Не устанете разве напрасный допрос чинить?
Ведь она, как мустанг в степи, чиста и свободна,
Ни заарканить ее, ни наветами не очернить.
 
 
У меня и муки-то нет,
                                чтоб просеивать через сито,
Ни доходов и ни сберкнижки – одни стихи.
Но висит на гвозде в сарае старое сито:
Просеивайте мою жизнь —
                                       не найдете там шелухи.
 

Матери

 
Вот еще одна зима да в чужом краю,
За окошком ночь залегла, как тать.
Но едва лишь улыбку вспомню твою —
Не поверишь: сразу начнет светать.
 
 
Пролистаю ледяные страницы зимы
И услышу плач и небесный гул.
И пошлю, у Господа взяв взаймы,
Городскую песню в родной аул.
 
 
Ты, как птица, лишившаяся птенца,
Сколько ж мы не виделись-то – бог весть!
Вспоминаю черты твоего лица
И стыжусь того, что я еще есть.
 
 
Я окутан цепью пыльных дорог,
И отныне чужбина – моя судьба.
Мой небесный дар без тебя продрог,
И мой голос хриплым стал без тебя.
 
 
Вот еще одна зима да в чужом краю,
Сладко, думаешь, спится с тоской вдвоем?
Встану среди ночи, чайку попью —
И услышу твой шепот в сердце моем.
 

Отцу

 
Все дорого в мире: и звезды, и жизнь человечья:
Отец постарел, но чабанской судьбой дорожит.
На горных полянах большущее стадо овечье
Белее тумана и снега белее лежит.
 
 
Я в жизни любил странных женщин,
                                                           вино и дорогу,
Еще суету и столичные дрязги любил.
Но время пришло возвращаться к родному порогу,
И я возвращусь, коль дорогу еще не забыл.
 
 
Высокая бурка небес упадет мне на плечи,
Меня согревая теплом и ни в чем не виня,
И коршун помашет крылами, и стадо овечье
Пускай исподлобья, но все ж поглядит на меня.
 
 
Нет, все-таки можно поспорить
                                                и с роком, и с веком:
Отец постарел, но улыбка не сходит с лица,
И свет доброты – тот, что делал меня человеком,
И ныне, как прежде, сияя, идет от отца.
 
 
Он светел и чист, словно быстрые горные реки,
И мудрость его велика и тиха, как гора.
Все просто на свете: вот зло, вот добро, и вовеки
Им вместе не быть – эта истина слишком стара.
 

«Нету моей бабушки…»

 
Нету моей бабушки,
Нету!
 
 
На ее могиле выросли травы,
Над ее могилой висит звезда.
А я, хлебнувший земной отравы,
К ней опоздал. Уже навсегда.
 
 
Нету моей бабушки,
Нету!
 
 
Она до сих пор стоит предо мной —
Величайшей битвы со злом ветеран,
Высвечивая, как рентгеном, мой путь земной,
Излечивая меня от душевных ран.
 
 
Нету моей бабушки,
Нету!
 
 
Только в этом, наверное, она не права,
В остальном упрекнуть невозможно ее.
И шумит на могиле ее трава,
Словно осиротевшее сердце мое.
 
 
Нету моей бабушки,
Нету!
 

«Не дается мне в руки слово…»

 
Не дается мне в руки слово,
Словно тень от улетающей птицы.
Впрочем, может быть, так и надо —
Пусть хоть птица будет свободной!
 
 
Пусть хоть птица! Что до Отчизны,
То она меня не замечает.
Что ж, наверно, так тоже надо —
Я ж люблю ее не за это!
 
 
И когда живу на чужбине,
Мне она почему-то ближе.
Может быть, потому, что Отчизна
Будет жить, когда нас не будет.
 
 
Потому-то и не обидно,
Что она не дается в руки.
Важно, чтобы она навеки
Оставалась свободной, как птица.
 

«Не помню, когда я услышал впервые…»

 
Не помню, когда я услышал впервые —
Иль мы услышали их вдвоем? —
Эти слова почти роковые:
«Снег идет в сердце моем!»
 
 
Много фраз, полных тьмы и света,
Я отпустил потом в водоем.
Но не кончается песня эта:
«Снег идет в сердце моем!»
 
 
Много верст отчаянных за спиною —
Мы то боль, то вражду растерянно пьем.
И опять мой век говорит со мною:
«Снег идет в сердце моем!»
 
 
Лед в душе, и ветер срывает крышу,
Холод в доме и вне – вот такой объем!
И я снова и снова пронзительно слышу:
«Снег идет в сердце моем!»
 
 
Не грусти, Отчизна, о платье барском,
Об орлином пере – мы еще споем
На родном, на радостном, на аварском:
«Снег идет в сердце моем!»
 

Старое ореховое дерево

 
Оно стоит в самом дальнем углу зеленого сада,
Сгорбившееся, с плешью, с морщинистою корою.
Полное грусти и горестного надсада,
Оно не поет, а лишь вздыхает порою.
 
 
Его уже не излечишь приторными речами,
Смерть лишь одна способна заштопать его прорехи.
А как оно пело, бывало —
                             ты помнишь, скажи? – ночами,
Стряхивая с плеч тяжелые, словно грехи, орехи!
 
 
А как, бывало, заигрывало с облаками
И грозовые шутя разгоняло тучи!
Помнишь, как расправлялось оно с врагами?
Помнишь, как были корни его могучи?
 
 
Дерево не поет об этом, оно вздыхает:
Ни в будущее не заглянуть,
                                    ни в прошлое не вернуться.
А внизу молодая поросль (дерево отдыхает)
Привстает на цыпочки, чтоб до рук его дотянуться.
 

«Мать открывает окно и глядит во тьму…»

 
Мать открывает окно и глядит во тьму,
А чтоб хватило света меня увидеть,
Достает из сердца милую кутерьму
Детских игрушек, способную не обидеть.
 
 
Ведомо всем: мать одна и любовь одна —
К женщине ль, к дому родному или Отчизне.
Их светом звучащим, натянутым, как струна,
И жив я единственно в этой кромешной жизни.
 
 
Я сделал посох из этого света, чтоб он в ночи
Стучал и светился, призывая неправду к ответу.
Я иду, опираясь на это подобье свечи.
Молодой одинокий старик.
                              К жизни. К правде. К свету.
 

Баллада о старике

 
Я однажды увидел белого-белого старика,
У которого на белой-белой бороде
Белая-белая слеза застыла.
 
 
Он сидел на берегу шумного моря один
И тихо-тихо плакал – так тихо, что
Море умолкло и погасли золотые глаза заката.
 
 
Я не спросил у белого-белого старика,
Почему он плачет.
                           На мой безмолвный вопрос
Ответил мир, чужой и жестокосердный.
 
 
Вот что тогда он ответил, растерянному, мне:
Ныне старый человек все равно,
                                           что умерший человек,
И даже странно, что он сидит у моря и плачет.
 
 
А потом мне рассказали, что другой старик
Выкопал сам себе могилу и лег в нее —
Видимо, в могиле ему было не так одиноко.
 
 
А когда случайный путник наткнулся на него
И вывел из могилы на свет, старик
Печально вздохнул:
                           «Мне такой свет не нужен!»
 
 
Я гляжу на стариков, а они глядят на меня,
Спрашивая, почему так: дети вроде бы есть —
Были, по крайней мере! – а сейчас их нету.
 
 
Я гляжу на людей, у которых Родина есть —
Была, по крайней мере – чиста, светла! —
А где она теперь, никто никогда не узнает.
 
 
Я гляжу на этот Господом проклятый мир,
И родина напоминает мне белого старика,
А старик поседевшую родину напоминает.
 

Бесы

1

 
Снова бесы меня окружают
И распадом земле угрожают.
Говорят: «Хоть ты парень умен,
Ничего не поделаешь с нами,
Только мы говорим с временами
И дудим в эту дудку времен».
 
 
Стало больше и пятен на солнце,
И звезда не влетает в оконце,
И жена не глядит на Луну.
Трудно спорить с испорченным веком:
Человек быть устал человеком,
И Отчизна у бесов в плену.
 
 
Вслед им сыплются злые укоры,
А они поднимаются в горы,
Где огонь изначальный и лед.
Забывая о жизни парадной,
Я сижу под лозой виноградной
И старательно целю их влет.
 

2

 
Звезды, раздавленные под ногами,
Люди, задавленные сапогами
Правящих монстров, – и всюду бес,
Неотвратимый, словно ликбез.
Бесы, тешащиеся пирушкой,
 
 
Бесы, заигрывающие с побирушкой,
Лики Господа для них легки —
Но не у страха глаза велики!
 
 
Я отчаянно переплываю реку,
Пусть не завидуют имяреку,
Пусть не радуются – я не лгу! —
Знали б, что ждет их на том берегу!
 

3

 
Одежда бесов многим к лицу —
И праведнику, и подлецу.
Но слава Аллаху, я гол как сокол,
Чтоб заслужить осиновый кол.
 
 
Лучше уж праздно считать ворон,
Чем видеть бесов со всех сторон.
Лучше уж в нищете сгореть,
Чем видеть бесов присно и впредь.
 
 
Я знаю, что жизнь их – напрасный труд,
Что все они однажды умрут —
Одни – сегодня, другие – вчера,
Последние лишь доживут до утра.
 

Маленький сирота на площади большого города

 
Он еще помнит
Про маленький свой аул.
Он тянет руку к прохожим:
А вдруг заметят,
Ему-то всего и надо —
Кусок хлеба.
 
 
Он тянет руку так,
Как будто карабкается
На вершину горы
И пытается найти уступок,
На который можно было бы
Поставить ногу,
Чтобы сделать еще один шаг
К небесам.
 
 
Дома его не ждут —
Дома и нету,
И матери нет,
И отца,
И даже Отчизны —
Все в одночасье
Как-то рухнуло разом,
А как плачет сердце
В жизни без солнца,
Каждый дурак, наверное, знает.
 
 
Он пытается что-то напевать
Под палящим солнцем —
Нищий и босоногий,
Как сама правда.
Жизнь,
Опоясав ему саваном шею,
Катится мимо,
А ему лишь всего и надо —
Хлеба кусок
Да щепоть негромкого счастья,
Да чтоб было небо
И чтобы была мама.
Но никто бедолагу
И знать не хочет.
 
 
И только другой сирота,
Городской и сытый,
Вытаскивает из кармана
Заплесневевшую булку
И спрашивает грубо:
– Будешь?
– Буду, —
Отвечает тот
С жуткой и нежной улыбкой.
 
 
И слезы текут
Из непривычных к неправде
Глаз маленького аула,
И слезы текут
Из ко всему привычных глаз
Большого города.
 

Надпись на книге шейха Саид Афанди из Чиркея

 
Если жизни истончилась нить,
Разве можно звезды в том винить?
 
 
Если черной кажется судьба,
Убери рукой печаль со лба
 
 
И окно в пространство отвори,
Чтобы лучик утренней зари,
 
 
Средь надгробных просияв камней,
Стал бы эпитафией твоей.
 
 
Свой талант избавь от пустяков,
От нелепиц и от сорняков —
 
 
И неважно, выпадет ли дождь —
Как зерно, тогда ты прорастешь.
 
 
Я молитвы чистые люблю,
Четки звезд ночами тереблю.
 
 
И угрюмый рок мне говорит,
Что я шейха звездного мюрид
 
 
Для того, чтоб здесь закрыв глаза,
Обрести свой свет внезапный за
 
 
Тем, что называется судьбой, —
Лишь тогда я стану сам собой.
 

Белая элегия

 
Белый лебедь над синим прудом
Проплывает и медленно тает.
Я ловлю теплоту его ртом —
Мне его теплоты не хватает.
 
 
Так и лебедь отчизны плывет
Над прудом, но не синим, а черным.
Бьет крылами, на помощь зовет —
Так не хочется быть прирученным!
 
 
Я сжимаю обиду в горсти,
Я спасу его, честное слово!
Но меня никому не спасти
От пространства сырого и злого.
 
 
Столько верст отделяет меня,
Столько звезд от родного аула!..
Но однажды, в ночи, без огня,
Я проснусь от небесного гула.
 
 
И увижу свой ласковый дом,
Горы, предков, в чьей власти верховной
Черный пруд сделать синим прудом
И спасти нас от смерти духовной.
 

«В дни, когда птицы прощаются с летом…»

 
В дни, когда птицы прощаются с летом
                                                           и роща редеет,
Припоминая птенцов желторотых
                                                в покинутых гнездах,
В сердце гнездится печаль и душа сиротеет,
И наполняется болью пронзительной воздух.
 
 
Осень идет, одевая тебя, а поля раздевая,
И по земле расстилается плачем
                                                    косяк журавлиный.
Осень – рдяная, растерянная, дождевая —
Слишком насмешлив твой путь одинокий
                                                                 и длинный.
 
 
Вижу, как падают в море уставшие птицы,
Слышу их крик заблудившийся и нелюдимый:
«Коль умирать, так уж там, где случилось родиться,
Если уж строить гнездо, то в отчизне родимой!»
 

«Заглянув на мгновенье в иные миры…»

 
Заглянув на мгновенье в иные миры,
Сердце катится в пропасть с вершины горы.
 
 
Если б строил иначе свое я житье,
Не пропало бы бедное сердце мое.
 
 
Только стоило все же отчаянно лезть
На вершину, чтоб слышать небесную весть.
 
 
Пусть теперь впереди неизвестность и страх,
Сердце знает: оно побывало в горах!
 

«И голод, и войны нам для того даются…»

 
И голод, и войны нам для того даются,
Чтобы испортились люди и стали рабами.
А нищие руки к нам для того лишь тянут,
Чтоб снять с нас коросту лжи,
                                              прилипшую к коже.
 
 
Жизнь стремится в полет, но ломает крылья
И со всего размаха рушится наземь
С криком и плачем, которых никто не слышит —
Лишь на ладонях моих остаются капельки крови.
 
 
И лишь на похоронах мы встречаемся нынче
                                                             с друзьями —
Там и дно ада покажется светлым раем.
А голод и войны нам для того даются,
Чтобы испортились люди и стали рабами.
 
 
Я говорю не стихи сейчас, а молитву,
Чтоб горела в каждой душе лампада
Света и боли – такой густой и кромешной,
Что от нее за спиной до сих пор
                                                   любовь моя плачет.
 
 
И судьба, и воля, и рок от ничтожеств зависят,
Но успокойтесь, когда-нибудь и это время
Река времен унесет, и больше не будет
Человек продавать по кусочкам солнце и небо.
 

«Вино и слезы, голод и война…»

 
Вино и слезы, голод и война —
Ненастные настали времена!
 
 
И жить нельзя, и стыдно умирать,
И рифму не упросишь лечь в тетрадь.
 
 
А раньше мне отчаянно везло —
Я шел к добру и ненавидел зло.
 
 
А нынче окружает что меня —
Лишь глупость, все тесней день ото дня.
 
 
И воронье лишь вьется надо мной —
Сошел с оси, как видно, шар земной!
 

«Ночь за окном, и огонь в очаге погас…»

 
Ночь за окном, и огонь в очаге погас —
Вспомним былое, далекий и верный друг!
Голос войны до сих пор оглушает нас,
А любовь, словно птица, выпорхнула из рук.
 
 
Время уходит – но чья тут, скажи, вина,
Что затерялась во тьме Ариадны нить?
Мы на надгробьях читаем свои имена,
Но и за это нельзя никого винить.
 
 
Прошлое дышит в спину, и зеркала
Памяти лгут потомкам нашим не вдруг.
И пока нас еще не накрыла полностью мгла,
Вспомним былое, далекий и верный друг!
 

«Я вернулся к тебе, аул…»

 
Я вернулся к тебе, аул,
Здравствуй, дом мой, а ты прощай,
Грех мой прежний.
                             И ты, Расул,
Ничего мне не обещай.
 
 
Я пришел из чужих времен,
Сединою мой дух оброс.
Но я помню, как был пленен
Водопадом женских волос.
 
 
Небо ходит меня внутри,
Звезды вновь зазывают в рай.
Ничего мне не говори,
Мой родимый и скорбный край.
 
 
Я вернулся. К семье. К судьбе.
Пусть усталый, немолодой.
Но я жил. И любовь к тебе
Мне светила в ночи звездой.
 
 
Ветер века дул в паруса
Бестолковых моих стихов.
Но высокие небеса
Охраняли от пустяков.
 
 
Небо ходит внутри меня.
Я вернулся – слезу утри.
Пусть пройдет хотя бы три дня,
А потом уж заговори.
 
 
Мне напомни, как я грустил,
И внуши мне великий стыд.
Лишь бы ты меня, дом, простил,
А Аллах-то всегда простит.
 

«Даже черному соколу, журавля…»

 
Даже черному соколу, журавля
Убившему, стыдно жить.
А нас убивают за три рубля,
Чтобы жить-не тужить.
 
 
Пропади ты пропадом этот мир,
Где мысли о смерти легки,
Где не Аллах, а доллар – кумир,
А решают все – кулаки.
 
 
Где жизнь проходит, словно во сне,
А свет – как песок в горсти.
Где лишь нажива одна в цене,
Убийца – и тот в чести.
 
 
А песня не устает тосковать
По человеку-свече,
Умеющему гореть, ликовать,
Ворковать на твоем плече.
 
 
Из сердца пролившаяся слеза
Превращается вдруг в алмаз.
Он режет судьбу, как стекло – и глаза
Отчизны творят намаз.
 

Орлы

1

 
С неба падает старый орел.
Пролетая над собственной смертью,
Он на мшистом камне находит
Свою вечность,
                      свое бессмертье.
 
 
А я на него гляжу
И горько-горько так плачу —
Не смерть его дорога,
А жизнь, что короче смерти.
 
 
Но теперь на вершину горы
Орлы не вернутся – эти
Птицы гордые не предают
Ни судьбу свою,
                         ни свободу.
 

2

 
Почему в Дагестане орлы умирают,
Почему их нет на вершинах гор?
Гордые птицы во мгле догорают,
Но даже это нам не в укор.
 
 
А стервятников поглядел бы сколько
Развелось, деля печаль пополам!
Солнце черное да новолунья долька —
Кто даст силу пестрым орлам?!
 
 
Жизнь земная, кромешная.
                                Вроде бы поздно
И смеяться, и нежничать, и любить.
Но от орлов по-прежнему звездно,
А про стервятников можно забыть.
 
 
Речь не о женском восточном стане —
Все больше помнится о старине.
Но если не будет орлов в Дагестане,
Надо срочно имя менять стране.
 

Печальная песня

 
Когда песня нежности была убита,
Мы взяли любовь взаймы.
Молитва потеряна, клятва забыта,
Четки лет в руках у зимы.
 
 
Гляжу на тлеющие мгновенья страха,
Склоняюсь над очагом.
А губы шепчут имя Аллаха,
Но тьма и тьма лишь кругом.
 
 
«А жизнь, как всегда, проскользнула мимо!» —
Говорят часы на стене.
Такая вот жуткая пантомима
Кукушки, живущей во мне.
 
 
Мне холодно у очага родного,
И речи кукушки странны.
И думаю я все снова и снова:
Кто сделал тюрьму из страны?
 
 
Когда песня нежности была забыта,
Тогда мы остались вдруг
И без Отчизны, и без корыта,
Как та старуха, мой друг.
 

«Люди, не известные никому…»

 
Люди, не известные никому,
Этот мир и меня берегут.
Они никого не ведут во тьму
И никому не лгут.
 
 
Хлеб и вода – жизнь всегда проста,
И можно жить-не тужить.
И можно жить и ради Христа,
И ради Аллаха жить.
 
 
Они по жизни – всегда пешком,
Порою им вслед взгляну:
Хорошие люди – пусть с вещмешком,
Но идут ведь не на войну!
 

«Не изменял ни Родине, ни тебе…»

 
Не изменял ни Родине, ни тебе
Никогда и ни с кем —
                              не могу просто по-другому.
И вера всегда сияла в моей судьбе
Звездою, зовущей к светлому и дорогому.
 
 
А нынче враждуем между собой. Опять
Сыплем соль на раны и пепел на голову. Но,
Пусть страна дышать не дает
                             и пусть время уходит вспять,
Я люблю и тебя, и Родину все равно.
 

«Сон или явь – попробуй узнать…»

 
Сон или явь – попробуй узнать!
Конь вороной да дождь проливной.
Сердцу противна всякая знать —
Голос народа всегда со мной.
 
 
И земли аварской суровая горсть
Молитвой становится для меня.
И думаешь грустно: я, что ли, гость
Здесь, где каждая веточка мне родня?
 
 
А конь поднимается на Седло-гору,
На краю становится на дыбы —
И неважно, выживу я иль умру,
Никуда не денешься от судьбы!
 
 
А птицы летят себе и летят,
А цветы растут себе и растут.
И пусть прежние сны на меня глядят —
Главное, что я снова тут!
 

«С именем твоим, Дагестан, горел мой вздох…»

 
С именем твоим, Дагестан, горел мой вздох,
С именем твоим, Дагестан, пылал мой меч.
Мир стал кривым, но я выпрямился и не сдох,
Чтобы сберечь себя и имя твое сберечь.
 
 
А когда-нибудь я проснусь поутру
И пойму, за что мне удел этот дан:
Может, я когда-нибудь и умру —
Ты не умрешь, родимый мой Дагестан!
 

Загляни в свое сердце…

«В маленьком городе снег большой…»

 
В маленьком городе снег большой,
Не зная моих утрат,
Идет – и я ему не чужой,
И он мне вроде бы рад.
 
 
Он светел, я тоже не лыком шит,
Но жизнь-то прожить сумей!
Так пусть этим снегом запорошит
Все беды страны моей.
 
 
Пусть мир избавится от грехов,
Не только я так хочу.
А снег – он справится, он таков,
Ему это по плечу.
 
 
В маленьком городе снег большой,
И вечер Отчизны мглист.
Но тот, кто был прежде покрыт паршой,
Как снег, становится чист.
 
 
А вечер смотрит такой лисой,
А свет уж в домах погас.
А по дороге поэт босой
Бредет, а рядом Пегас.
 
 
Он беден, но с музой накоротке,
Он так же, как снег, идет.
И даже в маленьком городке
Талант его не пропадет.
 

«Осени поздней походка лисья…»

 
Осени поздней походка лисья,
Час тишины и грез.
Каплями солнца кажутся листья,
Падающие с берез.
 
 
Помню, как мне их держать удавалось
Не в ладонях – в судьбе.
А когда до зимы чуть-чуть оставалось,
Я, как письма, их слал тебе.
 
 
А теперь я снова брожу по роще —
И ни звука в ответ.
Дрожь одиночества чище, проще,
Чем этот осенний свет.
 
 
Мы все чураемся временами
Нежности горькой, звезд.
Но над бездной, которая между нами, —
Осени желтый мост.
 

«Ничего терпеливей нет зимних ночей…»

 
Ничего терпеливей нет зимних ночей,
Разве лишь ночные стихи.
Снег великий идет, только он ничей,
И его молитвы тихи.
 
 
Солнце восходит, а дом одинок,
И становится сердце горой —
Нежной, снежной, порой сбивающей с ног
И дарящей цветы порой.
 
 
А про вьюгу великую я говорю
Потому, что люблю ее.
И опять Всевышнего благодарю
За морозное счастье мое.
 

«Новогодняя ночь, а дождь идет проливной…»

 
Новогодняя ночь, а дождь идет проливной,
И угадай с трех раз,
                          что творится сейчас со мной?
 
 
Впрочем, даже не так:
                              угадай, что творится с нами —
Временами добрыми и злющими временами?
 
 
Дождик-то ладно:
                        можно спрятаться за дверьми —
Страшнее, что люди быть перестали людьми.
 

Гостиница в Ленинграде

 
Белой ночи дыра, черных дел неуют,
И бутылка вина – за прощенье награда.
Нет же, нет, это не петербургский приют,
А гостиница нынешнего Ленинграда.
 
 
Не захлопнута дверь, не раскрыта тетрадь,
И поэты молчат, обозлясь и отчаясь…
Петербург, я нагрянул к тебе умирать.
Ленинград, я живым от тебя возвращаюсь.
 

«Вот первый снег! Я восхищенным взором…»

 
Вот первый снег! Я восхищенным взором
Гляжу на двор, который обнесен
Скрипучим и сверкающим узором,
Похожим на волшебный детский сон.
 
 
Вот первый снег! Он все переиначит,
Вернет друзей веселых и подруг.
Но снег дрожит и, как ребенок, плачет
И смотрит недоверчиво вокруг.
 
 
Наутро он умрет, и станет жутко:
Придет еще пора зиме кружить,
Но первый снег – он словно Божья шутка,
Способная навек заворожить.
 
 
И жалко мне полет его кромешный,
Тишайший и беспомощный полет.
И этой хрупкой красотою нежной
Я буду жить всю зиму напролет.