Текст книги "Убить некроманта"

И я убрался к гнилым дружкам. И неожиданно обзавелся настоящим другом.

Ночь, помню, стояла морозная – дышать больно, все внутри смерзается. Полнолуние. Красиво так: снег блестит, как парча, деревья все в инее, памятники на могилах тоже в инее, этакое парадное убранство. Я еще подумал – будто важных гостей ждем. Как в воду глядел.

Важный гость вышел из тени старого склепа и ко мне… не пошел, нет – потек, поплыл, как хотите. Так ходят кошки, змеи ползают, но люди так не передвигаются, точно… Я моментально сообразил, с кем имею дело: Дар на него отозвался, как струна на камертон: чистым, точным, нежным звуком.

Я стоял – сердце ребра ломало – задрав подбородок, руки скрестив, ждал, когда он приблизится. А он поклонился так, что снег обмел локонами. Потом поднял голову – и я с ним встретился взглядом.

Темные горящие рубины. Всевидящие очи Князя Сумерек.

Я протянул руку – ни в чем не был уверен, но блюл ритуал – и он обозначил поцелуй. Руки у меня замерзли, без перчаток, чтоб чужая кожа не мешала в работе, но уста у него были холодней самого мороза, холодны смертным холодом. И в меня влилась его Сила через это лобзание – если мой Дар похож на бушующий адский огонь, то его Сила показалась чем-то вроде ледяного ветра, втекла в мою душу, смешалась…

Я тогда почувствовал такое запредельное блаженство, что закричать хотелось. И такую мощь, что, кажется, резани я сейчас запястье – все кладбище встанет, а заодно – призраки, демоны, нечисть ночная, в ком больше мертвого, чем живого… все преклонят колена. Меня в жар бросило, несмотря на мороз.

И тут он молвил – голос низкий, нежный, медовый, до самого сердца:

– Я вас приветствую, ваше высочество. Сумерки вас приветствуют. Мое имя – Оскар.

У меня в горле пересохло. Еле выговорил: «Здравствуйте, Князь».

А он продолжает:

– Мы давно видим вас за работой, ваше прекрасное высочество. Вы до сих пор не обращались к Господам Вечности, занимаясь другими, безусловно, более важными делами – и я взял на себя смелость привлечь ваше просвещеннейшее внимание к вашим неумершим подданным. Покорно прошу простить меня.

Я тем временем взял себя в руки, отдышался – и говорю:

– Я рад, что вы со мной заговорили, Князь. Это у меня промашка вышла – мне давно надо было побеседовать… с кем-нибудь из ваших… товарищей. Но я только пытаюсь учиться…

Тогда Оскар мне улыбнулся, как люди никогда не улыбались – кроме Нэда, может быть – и сказал:

– Ваше высочество, вам не в чем себя упрекнуть. Вы юны, а в городе нет ни одного некроманта, который мог бы хоть отчасти помочь вам в постижении тайн вашего Дара, к тому же, насколько нам известно, смертные весьма мешают вашим поискам сокровенного знания. Я – один из старших Князей Междугорья – покорнейше прошу вас, ваше высочество, позволить мне чуть-чуть, в меру моих скромнейших сил и ничтожных познаний возместить вам отсутствие наставника-человека…

Как я его любил в тот момент, как был ему благодарен – нет слов описать. Я бы ему на шею бросился, не будь он таким невероятно церемонным. Милый Оскар, замечательный неумерший, просто вот так пришел и подарил. Мне так редко делали подарки – я бы отдарился чем угодно.

Я ему сказал:

– Дорогой Князь, я буду счастлив воспользоваться вашим предложением… может, я могу что-нибудь для вас сделать?

Оскар тряхнул темными кудрями, улыбнулся – только клыки в лунном свете блеснули, крохотные кинжалы, отлитые из сахара.

– Ваше высочество, ваше общество и ваше доверие – такая неописуемо огромная честь для меня, а близость вашего Дара – такое редкое наслаждение…

Тогда я подумал – он хочет греться моим огнем. Нормальное желание – погреться. Я ему это с удовольствием устрою. Я это очень хорошо понимаю.

И в его речи нет никаких двойных подкладок. В любом трактате по некромантии подчеркивается – мертвые не лгут. А неумершие не лгут своим сюзеренам.

Не верьте слухам, что я поил вампиров кровью детей своих врагов. Еще одна глупая ложь, и распространить ее мог только олух, который ни малейшего представления не имеет, что за существо такое – неумерший. Вечные, конечно, называли себя моими вассалами, но были-то ими чисто номинально. Я – сильнейший некромант на территории государства, в котором они обитают, поэтому теоретически – их государь. Но я им никогда не приказывал.

Если трупам нужно только приказывать, демонам – можно приказывать с оглядкой на казуистику Той Самой Стороны, иначе твой приказ тебе же и выйдет боком, а мелким тварям вроде упырей имеет смысл приказывать, повышая голос – то совершенно невозможно приказывать Вечным Князьям, Господам Сумерек. Это все равно, что попытаться приказать смерти, кого ей забрать, а кого оставить.

И с тем же успехом.

Единственный настоящий король вампиров – судьба. Они слушаются только ее и только по ее указаниям, скрытым от смертных, выбирают жертву. И пытаться поить вампира чьей-то кровью по своему произволу – все равно что предложить брату из Святого Ордена переспать с чьей-нибудь женой по твоему выбору. Выйдет совершенно одинаковая реакция – делать это, они разумеется, не станут, зато оскорбятся в лучших чувствах и, уж во всяком случае, не будут после этого хорошо к тебе относиться.

А мне хотелось, чтобы неумершие меня любили. Слабая компенсация за нелюбовь людей. Поэтому я из кожи вон лез, чтобы не сделать какой-нибудь неловкости – и не делал. Только то, что они принимают. Только то, что им нравится. И они выражали признательность очень приятным образом.

Сидишь, бывало, в обществе Оскара и пары-тройки младших вампиров из его клана в кабинете, у камина – на их ледяных ликах пляшут отсветы огня, и в очах у них – теплые искры, и позы расслабленные, как у пригревшихся кошек – если прищуриться и не обращать на Дар внимания, то будто с людьми болтаешь. Хорошо.

Оскар не первый раз за свое четырехсотлетнее бытие имел дело с некромантами. И общался с ними, бывало, и тайное знание изучал, так что опыт имел немалый. Вот разве что дружил нечасто. А я ему приглянулся – и он меня учил таким вещам, в которых книги не подмога: направлять Дар, прикрываться им, распределять… превращать острие Дара в клинок для точного удара или в несущуюся волну – если нужно сражаться с толпой или поднять несколько трупов. Он чувствовал по-другому, но когда начинал показывать – я понимал моментально. И для меня каменная стена древнего знания, об которую я колотился башкой уже несколько лет, сначала стала прозрачной, а потом постепенно начала таять и сходить на нет.

И еще – вампиры меня усиливали. За то, что я их грел, они несли мне Силу, которую собирали убийствами, а я эту Силу впитывал и наполнял ею Дар. Дурацкий ошейник на мне почернел и оплавился – но этого никто из батюшкиных людей не замечал. Ошейник – и ошейник. На месте, не избавился я от него – значит, все в порядке. Что им, в самом деле, разглядывать меня, что ли…

В городе обо мне болтали, что я брал вампиров в постель. Ну это ж святое – меня вообще сватали со всеми силами, с которыми я имел дело. Кроме, кажется, драконов – да и то по причине слабого воображения. Надо же объяснить, как развлекается мужчина, который не шляется по непотребным девкам – тем более, мужчина с моей славой. Никто же не знал, что меня при мысли о постели просто мутит – после супружеской-то спальни. Но мои прегрешения с неумершими – это тоже, конечно, неправда.

Даже не знаю, к сожалению или к счастью.

Вампиры не делят ложе с живыми, а уж с некромантами – в особенности. И тем, и другим это одинаково неприятно – как если бы уложить в постель ледышку и головню. Любви не выйдет – будет больно.

Правда, мои неумершие подданные, существа очень чувствительные к одиночеству, мне сочувствовали и старались меня приласкать на свой лад. Главное проявление нежности, преданности, благодарности и всего остального у вампиров – поцелуй. Они мне руки целовали. Потом, когда я уже осмелел и освоился с ними, я иногда позволял Оскару – но только Оскару, самому верному, самому близкому ко мне и самому старшему – поцеловать меня в шею, в то место, где кровь бьется под кожей. Выражение запредельно полного доверия, величайшего, на которое только способен человек, общаясь с неумершим. Опасное удовольствие. Он чуть прикоснется устами – а ощущение такое, что Сила прошибает насквозь, как молния.

Я для старого вампира был – талантливый мальчик, воспитанник, и ему это импонировало. Мы с Оскаром действительно очень близко сошлись – насколько вообще смертный может дружить с Вечным, не теряя достоинства. Смешно сказать, но дружба вампира – штука не менее рискованная, чем его неприязнь. Я знаю – Оскар не плел никаких интриг… но его иногда заносило. Как-то раз, например, он предложил мне своей крови – братский союз.

Соблазн меня чуть не убил. Я спать не мог, не только губы – руки себе в кровь искусал, размышляя. Хотелось невероятно. Но я отказался.

Прими я этот подарок – принял бы вместе с колоссальной мощью и зависимость от Сумерек. Каков ни будь силен некромант, а Сумерки в конце концов все равно согнут его под себя. И все – ты уже вне мира людей.

Я не мог отказаться от людей.

Я не питал иллюзий: люди ненавидели меня. А я… не знаю, уж наверняка не любил их – но меня к ним влекло, как магнитом. И я все время ловил себя на мысли, как буду использовать Дар, когда стану королем. Как человек. Для людей. Для своего Междугорья, а не для Сумерек. Так и объяснялся с Оскаром.

Оскар меня понял. Огорчился, но не настаивал. Вампиры независимы и тактичны. Он даже не прекратил делать мне маленькие любезности.

Мне, например, нравилась Агнесса, одна из его младших учениц. Девы-вампиры обычно выглядят опасно, дико, как стихия, облеченная плотью, а Агнесса была тихонькая, ликом нежная и с прекрасными кудрями цвета темного янтаря, волнистыми, как руно, длиной по самые бедра. Оскар знал, что она мне нравится – брал ее с собой. И мы, бывало, сидели в креслах у огня, а Агнесса устраивалась на низенькой скамеечке около меня. Клала головку мне на колени, и я ее волосы перебирал.

Она совсем юная была, Силу имела такую прозрачную, еле заметную, как струйка поземки при слабом ветре – отвлечешься, кажется, что рядом живая девушка. А вот поднимет головку – очи вроде темных вишен, и лик фарфоровый, белый, прозрачный, неподвижный, прекрасный, но неживой – так вся иллюзия и пропадает. С ней мы не были близки, само собой – но чуть-чуть друг друга грели. Спустя небольшое время мой Дар сделал ее одной из самых сильных дев в клане Оскара – за ее нежную дружбу.

Так что вампиров я отстраненно и осторожно, но все-таки любил. От неприкаянности. И за то, что они видели мое внутреннее естество, а не пытались судить по жалкой внешности. И через некоторое время я отлично их понимал – они тоже зов моего Дара слышали, где бы ни были.

Я бы пригласил их к своему двору, но.

Одна из главных заповедей неумерших – Сумерки кончаются с рассветом. Вампиры в человеческую политику не лезут. Одно дело – личная симпатия, а другое – служба. Вампиры не служат. Я только надеялся, что в критический момент смогу позвать – и они придут на помощь из симпатии.

Тоже совсем неплохо.

Ведь их дружба уже приносила мне немалую пользу. И даже через некоторое время от их Силы, от их прикосновений кожа у меня на морде выровнялась, прыщи исчезли, как вымерзли. Намного красивее я не стал, но мне и этого было довольно для скромной радости.

Обо мне, конечно, начали болтать, что я, мол, душу продал за сомнительные изменения своей мерзкой наружности – но я уже не удивлялся и не злился. Послушать горожан – так у меня целая куча душ имелась на продажу. И я просто занимался своим делом, не обращая внимания – собака лает, ветер носит. На этом меня и застали те события… которые, как говорится, меняют лицо государства.

Папенька мой, здоровый, как бык, болел чрезвычайно редко. И наверное поэтому был невероятно мнителен. Стоило ему слегка простудиться или съесть чего-нибудь неудобоваримого – тут же отправлялись гонцы в монастырь Святого Ордена в Полях, где жил его духовник, а все лекари, знахари и прочие шарлатаны поднимались по тревоге. Такие приступы ипохондрии повторялись примерно по разу-двум в год и меня не тревожили. Я не сомневался, что жизненных сил у батюшки хватит на то, чтобы портить мне кровь еще достаточно долго.

Что бы обо мне не болтали, убить отца я был не готов. Ради власти, ради трона, из мести, для пользы короне, ненавидя его, презирая – не готов был и все. Единственный момент, когда я сделал бы это без колебаний и угрызений совести – это когда папенька, не слушая меня, приказывал казнить Нэда. Но тогда я не смог – а теперь… не думалось об этом.

Откровенно говоря, я ожидал, что батюшка проживет еще лет десять-пятнадцать. Что я тем временем буду спокойно учиться, копить силу, оценивать обстановку – и надев корону, сразу превращу Междугорье в величайшую из империй мира. Я чертил вокруг своих тарелок каббалу, оберегающую от яда, и надеялся избежать стрелы и кинжала в спину – потому что мне вроде бы было обещано, что хоть один день, да я посижу на троне.

Но человек предполагает, а Господь располагает.

Папенька приболел в конце моей вампирской зимы. Я еще ничего не успел.

Во дворце начался обыкновенный бедлам, появилась толпа священников, повсюду бегали лекари с банками, пучками трав, горчичниками и прочими припарками, нищим раздавали милостыню, дамы в ужасе рыдали, кавалеры ходили на цыпочках и говорили шепотом.

Поскольку вампиры нутром чувствуют дыхание Предопределенности, я спросил Оскара, не собирается ли кто из неумерших отпускать моего батюшку – просто на всякий случай спросил и для очистки совести. И Оскар ответил очень категорично, что душа государя проводника к Божьему престолу не звана, а потому мой порфироносный отец в высшей степени скоро встанет на ноги.

Я даже порадовался в глубине души.

Но тут явилась тень Бернарда с докладом. И доклад привел меня в отчаяние.

– Папенька-то ваш сегодня утром проснулись – ан грудку у них и заложило. Кашель напал – страсть. А прокашлявшись, они, вестимо, послали за лейб-медиком и так изволили гневаться… Ты, кричали, такой-сякой, у меня чахотка начавшись, а тебе и нуждочки нет… Ему уж все округ в один голос поют: государь, мол, батюшка, какая может быть чахотка, чай, ветерком в горлышко дунуло – а он все на своем. Умираю, мол. И послали за духовником.

– Он, значит, завещание составил? – говорю.

– Истинно так, ваше драгоценное высочество. Истинно составил. Розовый Дворец с пшеничными полями – вашей маменьке, Медвежью Башню с охотничьими угодьями – дядюшке, Скальный Приют и винограднички – супруге вашей. Медовый Чертог – вашему братцу двоюродному. Озерный Домик – младенчику, когда тому шестнадцатый годок пойдет. Сокровища – прочим родственничкам по малости. Рубиновый венчик с алмазной звездочкой…

– Погодите, – говорю, – погодите, Бернард. Мне, значит, по этому завещанию полагается по миру с сумой побираться? Я ничего особенного не ждал, но чтоб так явно и неприлично…

– Вам – городской дворец, что нельзя никому передать, кроме как старшему в роду. Библиотеку, уточнили, вам – особливо. Короны-то батюшка ваш раздарили, а об вас, ваше высочество, так изволили сказать: коли ему корона нужна, пусть свою заказывает, али из мертвых костей себе соберет. Коли, молвили, ему дрянные-то книжки любее бриллиантов, так пусть себе книжками блеск престола посильно обеспечивает. В одно слово так, ваше высочество.

– Понятно, – говорю. – Благодарю вас, Бернард.

– Так ведь не все еще, ваше высочество.

– Все уже понятно. Что еще-то…

– А когда они диктовать-то кончили, грудку-то у них, видно, полегчило. Так они изволили улыбнуться и молвить, что, мол, коли они, паче чаянья, останутся на белом свете жить, то уж станут Господу угождать. На Святой Орден пожертвуют да прикажут, чтоб остроги отомкнуть и колодников-то на волю выпустить, а также и каторжников тоже, что руду добывают… А потом поразмыслили в уме своем и добавили, чтоб не всех, конечно, колодников, а тех только, кто государя не хулил и в предосудительных чтениях не замечен. Коли проще сказать – воров да разбойничков… Маменька ваша изволили прослезиться от умиления, а иные-прочие крепко призадумались…

И я тоже крепко призадумался. Я просто сел и обхватил руками голову, которой хотелось биться об стенку. Жалел только, что нельзя настучать об стенку башкой кое-кого другого – чтобы в трещины ума вошло.

Я слишком хорошо знал, какая у нас в Междугорье обстановка с разбойным людом. На Советах об этом не слишком много болтали, зато в приватных беседах только так чесали языки. От лесной вольницы житья не было – а бригадир жандармов, по слухам, брал с воров налог на право спокойно работать. А когда по папочкиному проекту тысячи этих бедняжек, которых неким чудом удалось-таки заставить вкалывать на благо короны, выйдут на волю, голодные и злые…

Если король-отец поправится.

Я не хотел его убивать. И уж во всяком случает, не наслаждался происходящим. Но меня приперли к стенке.

Пропади оно пропадом, мое наследство. Мне в любом случае не светило получить много. Но меня грызла мысль – а что если он выздоровеет, распустит в стране ворюг, а после этого свалится с коня или еще как-нибудь сыграет в ящик? Что я тогда буду делать? Мне же и так остается не государство, а загаженный свинарник, у меня и так будет непочатый край работы – и нечем платить исполнителям – да еще и разбойников я получу на свою голову?

О, если бы я мог решить, что это его каша и ему ее расхлебывать!

Не получалось. Я слишком хорошо знал, что мой батюшка не расхлебает. И что, пока жандармерия возится с ворьем, кто-нибудь умный элементарно на нас нападет и очередной раз откусит кусок нашей территории. И на это снова будет Божья воля.

Меня просто в узел скручивало от этих мыслей. Я двое суток не мог спать, не мог жрать, и все валилось из рук. Я ждал, что будет. В глубине души я надеялся, что батюшка одумается, когда у него спадет лихорадка.

Не одумался. Через эти двое суток он сидел в большой приемной, сияя, как надраенный медный пятак. А вокруг на него любовались обожающие придворные.

А батюшка вещал:

– Вот что значит – Божий Промысел! Государь должен быть милосерд, и для осуществления милосердия мне оставлено мое земное существование!

А я думал, лучше бы ты печной налог снизил и провинциальным сеньорам чеканить свою монету запретил. Из милосердия.

Я терпеть не мог говорить в толпе, но он не ловился с глазу на глаз. Поэтому я все-таки сказал против всех своих правил:

– Государь, прошу нижайше, может быть, вы все-таки еще подумаете над этим решением?

На меня зашикали со всех сторон. А батюшка побагровел и взревел на весь зал:

– И ты смеешь мне об этом говорить, Дольф?! Ты, стервятник, жестокосердная тварь! У тебя, я вижу, все внутри переворачивается, когда кто-то желает угодить Богу и людям! Ты хоть одну минуту можешь не думать о зле, выродок?!

– Я хотел бы объяснить свою точку зрения, – заикаюсь. Я еще очень хотел договориться. Но мне не удалось в свое время спасти Нэда. И теперь я не мог спасти… не дело некромантов – спасать.

У меня и вправду все внутри переворачивалось.

А папочка сощурился, выпятил подбородок и процедил сквозь зубы:

– Ты думаешь, просвещенного правителя интересует мнение некроманта? Да я ночей не сплю от горя, думая, что ты наследуешь престол моих предков! Будь уверен, милый сын, я найду способ обойти закон первородства. Я написал письмо Иерарху Святого Ордена. Посмотрим, что он ответит.

Придворные захихикали. А я…

Меня это известие чуть с ног не сбило. Он завещает трон кузену. Или – Людвигу Младшему, как ему Иерарх присоветует. А мне придется узурпировать власть, свою собственную корону – через кровищу и еще неизвестно что… если меня не зарежут, когда буду очередной раз ночью возвращаться с кладбища.

Справедливость и милосердие.

И я посмотрел ему в лицо. А он крикнул:

– Да я сегодня же подпишу приказ об освобождении!

И тогда я собрал Дар в луч, в тонкий клинок, почти в спицу – и воткнул ему в горло. А потом провел ниже, к груди, где еще чувствовал остатки его простуды, как красное горячее пятно. У меня на душе было скверно.

И мой бедный батюшка захрипел и начал кашлять. К нему все бросились, лекари прибежали, притащили какие-то тазы, тряпки – а он все кашлял, задыхался от кашля, захлебывался – кровь пошла горлом, а он кашлял, кашлял…

Мне хотелось сбежать из этого зала, спрятаться где-нибудь и отреветься, и кусать пальцы, и проклясть и Дар, и мою детскую просьбу Той Самой Стороне, и мою поганую судьбу… Но я стоял и ждал.

Меня подтолкнули в спину, и я преклонил колена, и отец смотрел на меня бешено и кашлял, и на губах у него выступила кровавая пена, раздувалась пузырями, а он хотел меня проклясть, но не мог – я заткнул ему рот этим кашлем.

И он показывал на меня дрожащей рукой, и все кивали, а он уже не кашлял, а хрипел. А потом глаза у него закатились и помутнели.

Потом я стоял на коленях возле трупа и плакал. Навзрыд. Над отцом, над Людвигом, над Нэдом – и никак не мог остановиться. И все стояли вокруг кольцом и молчали, потому что тот предсмертный жест короля можно истолковать, как угодно, а приходилось толковать в мою пользу, потому что отец тоже ничего не успел.

И я ощущал ненависть двора всей спиной, но мне было все равно. Наверное, если бы в тот момент кто-нибудь захотел меня убить, у него бы это вышло. Не знаю. Никто не попытался.

Все были в каком-то столбняке.

И тогда я сказал:

– Мой несчастный отец ошибся. Его решение было не угодно Богу. Поэтому приказа не будет. Позовите монахов, надо позаботиться о теле.

В гробовой тишине кто-то нервно хихикнул. И я подумал, что он, наверное, сейчас представляет, как я поднимаю труп короля. Может, сплясать его заставить?

И тоже вдруг почувствовал, что меня душит хохот. Истерика.

Я щеку изнутри прокусил до крови, чтобы успокоиться. И у меня был крови полон рот, когда я сжег Даром свой дурацкий ошейник. А батюшкин свет стоял и смотрел, как освященное серебро пеплом рассыпалось, с моих плеч сыпется, и как я отряхиваю этот пепел, а он жжет мне руки.

Я сплюнул кровь – и все посмотрели на красный плевок на полу с ужасом. И я сказал:

– Я – некромант – наследую престол. И приказываю позвать монахов. Слышите?!

В этот раз они расслышали.

Похороны утомили меня до полусмерти, все силы вытянули.

Погода, помню, стояла мерзкая, тяжелая такая оттепель, пасмур, сырость, грязь… Тучи прямо на башнях лежали, мокрый снег валил, и воздух был пропитан влагой, как губка – на виски давил. И вся эта мрачная суета…

Маменька ко мне приходила, плакать и молиться. Бранила меня, на чем свет – грозилась в монастырь уйти, но не ушла, уехала в дареное имение. За ней ее имущество везли на целом караване повозок. Ей, вроде бы, теперь полагалось всю жизнь в трауре ходить, но она свои церемониальные тряпки и украшения прекрасно забрала с собой. Несколько сундуков с золотом, бриллиантами и прочим, подобным. А нищим опять кидала медяки из кошеля, милосердная моя…

Розамунда очень официально попросила у меня разрешения уехать с моей матерью. Сухо, но вежливо.

– Я полагаю, государь, – сказала, а слово «государь» выделила красным, как в летописи, – что младенцу будет полезнее деревенский воздух. Если, конечно, вы не станете возражать.

Я не стал. В этом был резон. Воздух во дворце, действительно…

Я даже не то имею в виду, что отчаянно разило заговорами всех мастей, и что мне никто не рвался прийти на помощь – ни канцлер, ни казначей, ни церемониймейстер. Разве только у камергера вроде как совесть проснулась – простыни мне стали чаше менять, камины топились нормальными дровами, коптить перестали – и манжеты с воротниками мне теперь крахмалили по-человечески, а не так, как раньше. Но это – мелочи.

Я говорю о том, что спать попросту боялся. Раньше, будучи принцем, не боялся, а теперь был уверен – непременно попытаются прикончить. И никого не мог взять в спальню, чтобы согреться живым человеком рядом, и никому не доверял, а гвардии не то, что свою жизнь – пустую скорлупу не доверил бы. Вся дворцовая гвардия была куплена – к бабке гадать не ходи. В розницу – всеми, кто имел хоть маломальскую тень прав на престол.

Верный мой Бернард ничем мне помочь не мог, он даже пугнуть бы никого не мог, невидимый для большинства смертных. Если только разбудить меня, но это же не всегда решает дело, в драке я никогда не отличался и владеть оружием меня не учили, а Дар спросонья не применишь. Обращаться к Оскару я не посмел. Как-то неловко показалось – Князь, все брось, беги меня охранять, так, что ли? Он ведь и так ко мне пришел той ночью, когда отца бальзамировали. Пытался утешать, поцеловал… Милый друг, утешение метели, нежность мороза…

Поэтому я решил устроить себе охрану довольно радикального толка. Привел двор в такой ужас, что светские кавалеры не могли шляпы носить – волосы дыбом стояли.

Я поднял шестерых свеженьких светских мальчиков, убитых на дуэлях. То есть, таких, которые умели держать мечи, с гарантией. И поставил – двоих у дверей спальни, двоих – у окон. И еще парочку – патрулировать коридор. Земля была мерзлая, сохранились они славненько – и службу несли на зависть гвардии. Я их вооружил, приодел – прелесть.

Но воздуха они, конечно, не озонировали. Я уже давно привык, а вот дворцовая челядь…

Моя бельевщица отказалась в спальню заходить наотрез, пока я оттуда караул не убрал. И то косилась. Но игра стоила свеч – в ночь перед коронацией я проснулся от шума за дверью. Выскочил, в чем был – но живые уже удрали. А из стражников пришлось кинжалы выдергивать.

К тому же утром я еще пару стрел выдернул из тех, кто у окна. И подумал, что все сделал правильно. Разве что одному моему вояке выбили глаз, и я дал ему отставку и уложил в могилу с почестями, а поднял новенького. Так, с мертвой свитой и вышел, когда сообщили, что меня ждет святой отец.

Придворные мои замечательные, конечно, особенного восторга не почувствовали. Сразу схватились за надушенные платочки, и кто-то блеванул под ноги священнику, а кто-то кинулся прочь опрометью – уже и коронация не нужна, на моих мертвых ребяток смотреть невыносимо. А священник побледнел, сглотнул, позеленел и выдал вперемежку с тошнотой:

– Государь, да как же вы могли, перед всем двором, перед причтом – и вытащить такую погань?! Священный обряд – и рядом святотатство, осквернение могил…

А я хлопнул по плечу того дружка, на котором трупных пятен поменьше, а на втором задрал рубаху и говорю:

– А что мне остается, святой отче? Изрядная часть здесь присутствующих предпочла бы, чтобы дырки переместились с его шкуры на мою. Но мертвому-то все равно, а мне пока что – нет. Каждый король выбирает себе охрану сам – вот я и выбрал. Они, святой отче, меня предать не могут. Им нечем. У них душ нет. И я им доверяю.

И пока я это говорил, живые аристократы на меня смотрели бешеными глазами, непонятно, больше от ужаса или от ненависти. А священник только оценил дырки в мертвой плоти – старые и посвежее – и головой покачал. Но не нашелся, что ответить.

Так они меня и сопровождали в храм, а потом на главную площадь – вместо гвардейцев. Шесть трупаков в гвардейской форме. А народ глазел и, как говорится, безмолвствовал.

Ни одна живая душа не вякнула. И коронация прошла без инцидентов, а присяга потом – тоже.

В гробовом молчании – но без инцидентов.

А после коронации и присяги наши отношения с двором забавно изменились.

Ясное дело. Раньше я был опальный принц, а теперь – законный государь, какой ни есть. Мне присягнули. А это уже совсем другой коленкор.

Если раньше за моей спиной шипели и плевались, то теперь не смели. Теперь – начали пресмыкаться. Выхожу утром, бывало, поздно, потому что уже перед рассветом лег – а церемониймейстер, змея, тот самый, растягивает рожу в улыбке, будто он мертвяк, и ему приказали улыбаться, и поет:

– Государь, вы прекрасны! Надеюсь, вы хорошо выспались?

Канцлер с премьером пол шляпами метут. Казначей – все тридцать два показывает, глаза дикие, рожа выглядит чудовищно:

– Рад вас видеть, государь. Всегда к вашим услугам, государь.

Дядя, принц Марк, приедет к визитным часам, руки раскинет, по-родственному – и пытается обозначить объятия, как вампиры поцелуи обозначают – не прикасаясь:

– А, дражайший племянничек! Ну, как ваши дела, дорогой Дольф, как вы поживаете?

А мой кузен, Вениамин, изящный рыцарь с шелковым платочком за обшлагом, обниматься, конечно, не лезет, но улыбку делает и поклон отвешивает:

– Вы хорошо выглядите, дорогой братец.

А я слушал все это слащавое вранье, и меня мутило. Мне за два дня эта проституция опостылела больше, чем их ненависть – за всю жизнь. И на первом же Большом Совете после коронации я решил расставить над i все точки.

– Я, – говорю, – господа, не питаю иллюзий насчет вашей любви. И не принуждаю вас себя насиловать и говорить мне комплименты, в которые вы и на волосок не верите. Я не дама на балконе, в сладких речах не нуждаюсь – давайте лучше беседовать откровенно и по делу.

Как они загалдели! Вся беда была в том, государь, что ваш батюшка был чересчур резко настроен. А то ваши верные подданные раньше выразили бы вам свое совершеннейшее почтение и преданность. Теперь вы у власти, и все ваши верные слуги могут сказать начистоту, как они вас любят и как всегда любили.

А я сидел в королевском кресле, слушал, как они подличают, и думал, что они, наверное, на самом деле не хотят обмануть меня и что-то этим выиграть. Они подличают просто по обычаю и из любви к искусству. А раз так – то пусть развлекаются и впредь.

Если смогут.

И я сказал:

– Мне подобает речь о преемственности власти. Так вот, подражать отцу – не буду.

И наступила тишина. А за улыбками проступили настоящие лица. Тех, кто меня по-прежнему ненавидел.

– Мне нужен отчет о состоянии казны, – говорю. – О положении в провинциях, о налогах и податях, о стычках на границах – и не так, как раньше, а честно. Вы знаете, я – некромант. Мне служат Те Самые Силы. Я могу и прямо у них спросить.

Их пробрало до костей. Я не так уж и хорошо разбираюсь в людях, но у них заметно вытянулись лица. И побледнели. И глаза вытаращились. И, я думаю, каждый из них решил обезопасить себя от моего гнева.

А для этого при любом дворе существует проверенный способ. И они этот способ применили.

Они принялись поливать друг друга дерьмом. В таком количестве, что я просто диву дался.

Казначей не взял бы гроша из казны, и она была бы полнехонька, если бы канцлер его не принуждал. Канцлер всегда говорил, что на подкуп иностранных дипломатов и на прочую внешнюю политику требуются бешеные деньги, а сам купил замок на юге у разорившегося семейства и за год превратил его в райское местечко с фонтанами, арбузами и оркестрами. А надежный мир с соседями так до сих пор и не заключен.