Текст книги "Новая Дикая Охота. Рассказы для живых"

– Ладно, ловлю на слове. Давай, люби ещё больше, если сам предложил.

* * *

Вероятно поэтому следующие два года писатель Роман не просто стойко терпел свою жизнь, выполняя принятое решение, а снова, как в самом начале, с огромным удовольствием жил. Даже написал ещё три книжки о волшебных обитателях дома на Башенной улице – просто так, от избытка, потому что радостью надо делиться, когда она бьёт через край. Для дела-то было уже не особенно надо, восхищённых паломниц у дома на Башенной улице хватало и так. Они там все стены, двери и окна залепили картинками и записками, а перед Новым годом везде, куда дотянулись, развесили разноцветные шарики и праздничные фонари.

И город не требовал писать продолжение. Он теперь вообще ничего не требовал, только радовал и веселил. Иногда признавался: «Представляешь, совсем ничего не болит! Ни сгореть, ни рассыпаться больше не хочется, ни провалиться под землю, ни превратиться в страшную тень. И ежедневно делить свою боль на несколько сотен тысяч человеческих снов и сердец мне тоже больше не хочется. Игра была интересная, да нечего стало делить».

Роман смеялся: «Так делись своей радостью. Игра, считай, та же самая, только приз отличается. Отличный у нас теперь будет приз».

К дому на Башенной улице он больше не приближался, всегда десятой дорогой его обходил. Глупо было теперь, когда зло так ослабло, придавать ему новые силы собственным знанием о том, каким страшным оно было когда-то, и до сих пор хоть в каком-то виде, да есть. Поэтому писатель Роман не заметил, когда оно окончательно сгинуло. Пропустил этот момент. Что дом окружили строительными лесами и начали ремонтировать, ему устами нескольких свидетелей с фотокамерами сообщил интернет. Он сперва глазам не поверил. Знал, что зло, как бы оно ни ослабло, разрушать своё гнездо не позволит. Но ремонт идёт полным ходом, без жертв и аварий. Неужели действительно всё?

– Да ещё почти месяц назад всё закончилось, дом пустой, нету там ничего, – сказал ему город. Он не стал дожидаться, пока Роман выйдет на улицу, просто сунулся в распахнутое окно. И добавил немного обиженно: – Я-то надеялся, наше зло превратится в джиннов и ангелов, красавчиков, как ты сочинил. А оно просто рассыпалось на разноцветные огоньки, вроде тех, что на зимние праздники во всех окнах вешали, и улетело прочь… Эй, ты чего такой бледный? А на пол зачем ложишься? У тебя что, на радостях человек поломался? Возвращайся немедленно! Так и знал, что не надо тебе ничего говорить!

3. Снова Рен (у приличных людей это называется «эпилогом», а как у нас что-то не соображу)

Писатель Роман, конечно, не умер. Он просто закончился, как заканчивается всякий сон. Зато Рен – как про это сказать? проснулся? очнулся? вернулся? – словом, стал собой в потаённом осеннем дворе, где когда-то варил своё зелье. Он сидел на земле, рядом лежал рюкзак и стоял котёл.

Рен зевнул, потянулся и улыбнулся, страшно довольный. Он любил просыпаться даже больше, чем засыпать. Планов у него больше не было. Ну то есть человеческих планов. А свой-то, конечно, остался – продолжать с удовольствием быть.

Рен взял котёл, осмотрел – идеально чистый. Хорошо, значит, жизнь прожил, все бы так. И не с какой-нибудь целью, а просто чтобы на земле не валялся, спрятал его в рюкзак.

– Эй, – сказал ему город, – ты это куда намылился? Зачем собираешь рюкзак? Это нечестно, так мы не договаривались! Я без тебя не согласен стоять. Если тебе спасать интересно, а просто дружить – не очень, так и скажи. Мне для тебя ничего не жалко, что-нибудь да придумаю. Влипну в какую-нибудь такую удивительную беду, что ты устоять не сможешь, точно тебе говорю.

Если здесь записать все слова, которые в тот момент пришли в голову Рену, у нас тут от ужаса все тротуары растрескаются, и, чего доброго, реки выйдут из берегов.

Но Рен умел вести себя сдержанно, когда сам хотел. Поэтому не произнёс ни звука, только кулак показал, втайне сожалея, что не родился великаном до неба с кулаком соответствующих размеров. На самом деле можно, конечно, вырасти, не вопрос, но это слишком долго и хлопотно, пока себя вырастишь, сто раз забудешь, ради чего так рос.

– Я тебе влипну, – наконец сказал он. – Вот даже не вздумай. Я только-только губу раскатал пожить здесь в своё удовольствие. Не человеком и без работы. Где я ещё такой санаторий найду?

– Отлично! – обрадовался город. И вкрадчиво добавил: – Слушай, так если ты здесь остаёшься, я теперь не совсем человеческий город? Я имею в виду, не настолько обычный, чтобы прозябать без драконов? Может всё-таки парочку заведём?

Поиграем

Я выхожу из дома в половине пятого вечера, в синих гуашевых зимних сумерках, когда только начинает темнеть. На мне непромокаемые ботинки и тёплая куртка, в куртке куча карманов и отличный, половину лица закрывающий капюшон. За плечами небольшой тряпичный рюкзак, набитый разнообразным, местами даже для меня неожиданным барахлом, которое может сегодня мне пригодиться, а может не пригодиться. Никогда не знаешь заранее, что с прогулки обратно домой принесёшь.

Закрыв за собой дверь подъезда, я одновременно закрываю глаза и прохожу вслепую, наощупь восемнадцать шагов. Нет каких-то особых причин, почему шагов восемнадцать, просто сегодня их именно столько. Вчера было четыре шага, позавчера пятнадцать, сколько раньше, не имеет значения (можно вообще каждый день одинаково, просто я повторяться не особо люблю).

Факт, что восемнадцать – обычное, совершенно случайное, ничем не хуже и не лучше других число.

Сделав восемнадцатый шаг, я открываю глаза и оглядываюсь в поисках карты. В этой игре карта – единственное обязательное условие. Всё остальное – как получится, так и будет, но без карты не проложишь маршрут.

Карта очень редко бывает хоть сколько-нибудь похожа на собственно карту, хотя однажды, ещё весной мне попался клочок настоящего атласа мира, правда, без суши, только голубой, судя по буквам «lanti», Атлантический океан, а в другой раз – пустая мятая пачка из-под «Беломора»; удивительно, но оказывается, где-то до сих пор производят, а потом привозят к нам контрабандой папиросы «Беломорканал». Но вообще картой может стать что угодно: страница журнала, огрызок яблока, брошюра «Тревоги разума», коробочка из-под чая, поломанная зажигалка, белый камень, варежка, плюшевый ёж.

Возникает вопрос – он даже у меня до сих пор иногда возникает: что за маршрут можно проложить с такой, прости господи, «картой»? И куда ты в итоге придёшь? Если видишь огрызок яблока, надо идти налево или направо? На какую улицу или площадь намекает игрушечный ёж? Лично я понятия не имею. Не понимаю в расшифровке этих тайных посланий вообще ничего. Но понимать и не надо. Надо просто увидеть то, что может стать картой, решить: «Это карта», – а дальше карта тебя куда надо сама поведёт.

Однако сегодня карта – именно карта. Но не географическая, а девятка пик из игральной колоды. Иногда бывает и так. Мир насмешлив, и это хорошая новость. Пока мир над тобой откровенно смеётся, в нём весело жить. Даже с пиковой девяткой, которая, с одной стороны, обычная игральная карта, а с другой – никуда не денешься, я это знаю, а от знания уже не избавишься – аналог девятки Мечей в колоде Таро.

Девятка Мечей носит имя Жестокость и указывает на страдание, у которого есть причина. На рану, которая не заживёт никогда. В этом смысле девятка Мечей – отличная, честная карта для нас обоих, для меня и для этого мира. Вечная правда про нас. Но, к счастью, не вся, только часть. Другая часть этой вечной правды нам с миром нравится больше: наша девятка Мечей – просто девятка пик из игральной колоды. Значит сегодня (как вчера, послезавтра и в вечности) мы будем играть.

Я поднимаю карту, отряхиваю от снега, вытираю насухо краешком шарфа и сую в нагрудный карман. В левый, поближе к сердцу, чтобы всем девяти мечам, раз уж им так приспичило, было удобней его терзать; если кто-то решил, будто я говорю серьёзно, забудьте, расположение кармана не имеет значения; сама карта, собственно, тоже не имеет значения, совершенно не обязательно её с собой весь вечер таскать. Просто сегодня мне так захотелось. Вчера было иначе, а завтра неизвестно, как будет, да и есть ли вообще это «завтра», пусть оно сперва хорошенько наступит, а там поглядим.

Спрятав карту в карман, я разворачиваюсь, возвращаюсь в подъезд и выхожу из него с другой стороны чёрным ходом (не факт, что в нашем доме действительно есть дополнительный выход, но когда мне надо, всё везде есть). А сейчас мне обязательно надо выйти с другой стороны чёрным ходом – понятия не имею, зачем. Впрочем, меня никто и не спрашивает, я больше ничего не решаю, а иду по проложенному картой маршруту. И не знаю (возможность не знать – часть моего гонорара, аванс, очень щедрая плата), куда и к чему, в итоге приду.

* * *

Возле соседнего пятиэтажного дома я чувствую боль в сердце, не особенно сильную; ерунда, действительно не о чем говорить. Это на самом деле скорее хорошая новость: похоже, сегодня мне будет легко играть. Я обычно чувствую, где надо остановиться, что там следует сделать и когда уходить, но порой мне не хватает уверенности, я начинаю раздумывать, а это не дело, так можно испортить ход. Поэтому больше всего на свете я люблю получать подсказки, отчётливые и понятные. И вряд ли можно придумать подсказку понятней, чем острая боль.

Остановившись, я достаю из кармана толстый золотой маркер, присаживаюсь на корточки и пишу на снегу всё, что приходит мне в голову, всё подряд, не обдумывая, не формулируя, как пойдёт. Я пишу: «Тени возвращаются летом, o Dieve, не бойся, не всё, что verboten[2]2
  О боже (лит.)


[Закрыть], запрещено, amo il verde[3]3
  Запрещено (нем.)


[Закрыть], паскуда, лохудра, родная, никто не умрёт, не бойся, в сиреневых сумерках, на бегу, не бойся, белые кеды тебе пригодятся потом, они не фиалки, не девки, аve, Caesar, не бойся, однажды…»[4]4
  Я люблю зелёный (итал.)


[Закрыть] – и так далее, совершенно неважно, что именно, сейчас важно только, что маркер не может писать по снегу, а я им пишу, и, вопреки законам природы и здравому смыслу, на снегу остаются золотые следы – не слова целиком, а отдельные буквы: «л», «е», «v», «ы».

Я прекращаю писать, когда утихает боль в сердце. Не постепенно, а – раз, и прошла. Это означает, что всё уже получилось, ход сделан, жест завершён. Говорю же, я очень люблю подсказки. Хоть что-то должно быть понятно, когда непонятно вообще ничего.

Разгибаюсь, прячу маркер в карман и – не ухожу, убегаю вприпрыжку. Не потому, что так зачем-нибудь надо, а просто от избытка радости и энергии. После безупречно сделанного хода всегда прибавляется сил.

Примерно четверть часа спустя я останавливаюсь напротив другого жилого дома, достаю из рюкзака небольшое зеркало в форме сердца, в IKEA такие пачками продаются по шесть, что ли, штук. Сдираю защитную плёнку с тыльной клеящейся стороны и леплю его к стеклу одного из окон первого этажа.

На перекрёстке, чуть в стороне от пешеходного перехода, я открываю банку ананасового компота и жёлтыми кубиками выкладываю на разделительной полосе фразу: «Temet nosce»[5]5
  Познай себя (латынь)


[Закрыть]. Кусочков, к моему изумлению, как раз хватает; если это не чудо, то я уже и не знаю, что.

Весь вечер я нарезаю по городу хаотические круги. Иногда останавливаюсь, чтобы повесить на дерево кораблик, сложенный из книжной страницы, разбросать по снегу алые бусы, похожие на зёрна граната и одновременно на кровь, развесить бельё на центральном проспекте, натянув верёвку между деревом и фонарным столбом, несколько минут неподвижно лежать на мосту вниз лицом, выложить на крыльце почтового отделения причудливую спираль из старых ключей, забраться на крышу дровяного сарая и прыгнуть оттуда в сугроб, написать на стене в подворотне: «Здесь начинается жизнь», – да много чего.

Может показаться, что я занимаюсь полной ерундой, местами граничащей с мелким вандализмом. Собственно, так и есть. Я делаю то, чего люди обычно не делают; ну, может, какие-нибудь художники в рамках перформансов, при стечении понимающей публики, в специально отведённых местах. А я – просто так, без плана и внятного смысла, то тайком, то при случайных свидетелях, где попало, где не положено, где никто, включая меня – начиная с меня! – ничего такого не ждал.

Это такая игра – я сбиваю мир с толку. Ему очень надо, чтобы хоть кто-то с толку его сбивал. Не просто для развлечения, а потому, что в мире, который сбит с толку, всё начинает идти не своим чередом, не так, как обычно бывает, не по логике, не по уму. Причины и следствия спотыкаются друг об друга, падают и устраивают весёлую кутерьму. Что и само по себе отлично, лишняя доза хаоса никакому миру не повредит. Но мало где хаос настолько целителен, как у нас. В мире, населённом людьми, всякий сбой, каждое отклонение от устоявшегося порядка, любой провал в логике и путаница в причинно-следственных связях неизбежно уменьшает количество боли – просто потому что при нормальном течении жизни боль здесь положена всем. Мир от этого сам не в восторге: всё, что в нём происходит, неизбежно происходит и с ним. Но сразу стать другим он не может, глобальные изменения даже в недолговечном маленьком человеке протекают медленно и постепенно, а тут – целый огромный мир. Поэтому мир всегда рад помощникам, тем, кто готов с ним играть. Вряд ли от нас много толку; сколько там хаоса можно создать человеческими усилиями – слёзы одни. Но ладно, сколько можем, столько и делаем. «Очень мало» – всяко больше, чем «совсем ничего».

К полуночи я едва держусь на ногах и одновременно чуть не взлетаю – силы кончились, но при этом их столько, что, того гляди, разорвёт. Но вместо того, чтобы идти домой, я забираюсь на холм, с вершины которого по вечерам катаются дети и взрослые – на санках, «ледянках», «ватрушках» и просто кусках картона, но сейчас уже поздно, на холме пусто. Это мне повезло.

Я достаю из кармана зажигалку и карту – девятку пик, с которой сегодня всё началось. В моих руках пластик горит, как бумага. И снег на холме горит, как бумага (нет не горит, мне только так кажется), и я загораюсь (кажется, кажется), и небо над моей пылающей головой.

* * *

Иногда, то ли если мы с миром совсем уж шикарно сыграли, то ли просто когда повезёт, я какое-то время – недолго, потом забываю – точно знаю, что за боль мы в текущей игре отменили. Каков конкретный итог.

Минус восемь пощёчин и просто ударов, минус порка ремнём, минус два перелома – ноги и ключицы, минус две (впрочем, робких, почти без шансов увенчаться успехом) попытки убийства, минус авария с жертвами, минус погибший на улице кот. Это, наверное, считается круто, – неуверенно думаю я, сидя на скамейке у самого дома с сигаретой в руках. (Сигарета – это такая смешная специальная штука, чтобы люди играли в драконов, изрыгая если не пламя, то дым.)

Ну, типа круто, – мрачно думаю я, пряча сигарету обратно в карман, потому что сил сейчас нет играть ещё и в дракона. – Но при этом так мало, что считай, совсем ничего.

На улице пусто, потому что зима, мороз, будний день, половина первого ночи – естественно, тут нет никого. Но в ответ на мои унылые мысли в меня неизвестно откуда прилетает здоровенный снежок, к счастью, не ледяной, а пушистый, рассыпается сразу, едва коснувшись моей головы.

«Завтра ещё поиграем! Давай приходи!» – кричит где-то вдалеке, скорее всего, во дворе через дорогу детский голос, в половине первого зимней морозной ночи даже более невозможный, чем только что прилетевший мне в лоб снежок.

Можешь ведь, если захочешь! Всё ты можешь, даже человеческим голосом говорить, – одобрительно думаю я, возводя очи горе. В смысле, во все глаза таращась на небо, потому что – ну а куда ещё мне сейчас смотреть?

Хроники городской жизни

Анна Ивановна выходит из дома на берег реки. Дом стоит в таком месте, что сразу за дверью у Анны Ивановны спуск к реке, всего четыре ступеньки; летом, когда окна открыты настежь и мимо вечно кто-нибудь ходит, Анна Ивановна часто слышит, как прохожие говорят друг другу: «Везёт же людям, дом почти у самой воды, как тут здорово жить», – а на самом деле хорошего мало, квартира сырая, вечно плесень повсюду, толком не высушить, трудно зимой протопить, но ладно, Анна Ивановна привыкла, человек ко всему привыкает, – и это как раз плохо, что привыкает, не радуется хорошему, не сопротивляется злу, – мрачно думает Анна Ивановна, усаживаясь на ступеньку и раскуривая первую за день сигарету, от которой чуть-чуть тошнотворно и очень сладко кружится голова, как кружилась когда-то на пустыре за школой, где рыжая крашенная Лорета из параллельного класса учила её курить. Давно это было, интересно, где сейчас Лорета и как поживает, бедовая была девка, с такими не угадаешь, взлетит или пропадёт; ладно, неважно, – думает Анна Ивановна и закрывает глаза, а закрыв глаза, представляет, что весь невысокий склон засажен тюльпанами, такими, с очень короткими стеблями и длинными острыми красно-белыми лепестками, Анна Ивановна видела их только в ботаническом саду. В эти тюльпаны Анна Ивановна почти влюблена, то есть думает о них гораздо чаще, чем людям, даже помешанным на садоводстве, полагается думать о цветах, а она ничего, кроме зелёного лука в банках на подоконнике отродясь не выращивала, ей просто негде, у Анны Ивановны нет ни балкона, ни палисадника, даже крошечного пятачка, внутренний двор закатан асфальтом, а берег просто ничей. Можно, конечно, посадить прямо здесь, вряд ли соседи станут ругаться, наоборот, обрадуются, но когда земля не своя, она не своя, – думает Анна Ивановна. – Забор не поставишь, значит кто угодно может прийти и сорвать цветы, а если начнутся какие-нибудь строительные работы, например, по замене коммуникаций, всё выкорчуют без жалости и не спросят, вот будет горе, поэтому лучше никаких цветов здесь не разводить, – думает Анна Ивановна и сама же на себя сердится, потому что если так думать, вообще ничего никогда не сделаешь, если бояться всего, что когда-нибудь может случиться, лучше вообще не жить, – думает Анна Ивановна и чуть не плачет, потому что и правда, считай, почти не жила – ну, то есть жила, продвигаясь по жизни короткими робкими перебежками, из одного укромного уголка в другой, всегда была сыта и одета и вот до сих пор цела, ну и толку, – думает Анна Ивановна, затягиваясь горьким табачным дымом. – Особо плохого со мной ничего не случилось, кроме маминой смерти, но и хорошего ничего. Даже тюльпаны не посадила на берегу, хотя когда впервые увидела их в ботаническом саду, так впечатлилась, что записала название, сорт «Пиноккио», непонятно зачем.

Анна Ивановна снова затягивается сигаретой, вздыхает, открывает глаза и смотрит на склон справа от лестницы, засаженный пёстрыми тюльпанами на очень коротких стеблях. Анна Ивановна не удивляется, не гадает: «Откуда они появились?» – не спрашивает себя: «Как же я так проглядела?» – или: «Так что, я всё-таки посадила эти тюльпаны и забыла о них?» – она сейчас вообще ни о чём не думает и не чувствует ничего, кроме приятного головокружения от первой за день сигареты, она просто смотрит, и всё. А потом аккуратно гасит окурок, поднимается и идёт в дом за лейкой, потому что дождя уже неделю, кажется, не было, значит, тюльпаны надо полить.

* * *

Альгис одевается, чтобы выйти из дома; гулять он любит, а одеваться – нет. Он вообще терпеть не может рутинные действия, но некоторых нельзя избежать. Иногда Альгис думает, что умрёт не от какой-то болезни, как обычно бывает в старости, и не от несчастного случая, не по собственной дурости, как ему всегда предрекали, а оттого, что его окончательно задолбает делать одно и то же каждый день. Например одеваться перед тем, как выйти из дома; спать в одежде он как-то пару раз пробовал – к сожалению, не вариант. Даже носки и бельё дольше суток неприятно носить. В общем, засада с этой одеждой! Умываться можно в разное время суток, то в ванной, то в кухне, мыть посуду не каждый день, по утрам пить то чай, то кофе, то просто воду, готовить только когда приспичит, спать в разных комнатах, по очереди, а тут не схитришь. Мне бы твои проблемы, – насмешливо думает Альгис голосом брата, который деловой человек, и проблемы у него соответственно настоящие, деловые, на пятнадцать лет младше, а выглядит и рассуждает почти как старик; братишка Мантас хороший, но всё-таки очень смешной. Да все на самом деле смешные, включая меня; собственно, начиная с меня, – думает Альгис, зашнуровывая кроссовок. Выпрямляется медленно, осторожно, потому что нет ничего хуже, чем больная спина, как всегда перед выходом спрашивает себя: «Где, интересно, сегодня?» – но не пытается угадать, потому что, во‐первых, любит удивляться больше, чем оказываться прозорливым, а во‐вторых, положа руку на сердце, всё равно же хрен угадаешь, куда ты сегодня выйдешь из дома, потому что это совершенно непредсказуемо, ни от чего не зависит, ни от желания, ни от опасений, ни от диеты, ни от того, как спал и что тебе снилось, ни от того, что видел в окне. Альгис так не любит рутину, что с возрастом начал всякий раз выходить из своего дома в каком-нибудь новом месте, иногда в Старом Городе, иногда посреди небоскрёбов Сити, а иногда на такой дальней окраине, что хоть вызывай такси. А возвращаться можно по старому адресу, дом всегда стоит на месте как ни в чём не бывало, да и куда он, собственно, денется, это же не какая-нибудь хибарка, а большой многоквартирный дом. Альгис сам не знает, как это у него получается, ничего специально для этого не делал, ничему не учился, да и где, у кого такому научишься? Просто он всю жизнь очень сильно чего-то такого хотел. Это мне повезло, – думает Альгис, выходя из дома по адресу улица Басанавичюс девятнадцать прямо на улицу Стиклю и торжествующе оглядываясь по сторонам, – это тебе, милосердный боже, или кто там всем этим нынче заведует, большое спасибо. Пожалуйста, не останавливайся, при таком раскладе ещё очень долго можно не помирать.

* * *

– Ха отта тэйи, – говорит Юта.

Вслух говорит, чего стесняться, почти три часа ночи, в городе пусто и тихо, так тихо, словно Юта в мире одна. Впрочем, может быть, прямо сейчас и одна, в таком специальном мире, который очень похож на обычный ночной городской человеческий мир, но в некоторых деталях всё-таки отличается. Трудно объяснить такое словами, но пахнет совсем иначе, немного тропическими растениями, которые здесь не живут, немного морем, но не солёным, а сладким, и в то же время именно морем, запах моря не перепутать ни с чем. И свет как-то иначе рассеивается, фонари выглядят совершенно обычными, но свет непривычный, как будто здесь немного другая среда. Сбственно, не «как будто», воздух явно тоже другой, для дыхания он годится, может, ещё и получше обычного, но сам процесс дыхания осуществляется как-то не так, словно дышишь не столько лёгкими, сколько кожей, Юта даже по локоть закатала рукава пуховика, чтобы лучше дышалось, хотя ночь очень холодная; впрочем, здесь и холод другой, от него не дрожишь, не зябнешь, а словно твердеешь и как бы немножко звенишь. В общем, объяснить действительно невозможно, но ещё более невозможно не ощутить. Юта на самом деле боится этого странного явно чужого мира до темноты в глазах, но и любит его больше всего на свете, иногда специально выходит ночью гулять, лучше всего с воскресенья на понедельник, когда в городе пусто, совсем никого, даже окна в домах не светятся. Если долго ходить по совершенно пустому городу и говорить вслух – не специально выученные магические заклинания, Юта отродясь ничего подобного не учила, да и где, интересно, такие учебники взять, – в общем, если просто говорить вслух странные фразы, которые сами приходят в голову, мир может стать немножко другим, и в этот момент самое главное – сохранять спокойствие, не давать волю страху, не бежать, не кричать, не выть. Юта никогда так не делала и впредь не сорвётся, она держит себя в руках, откуда-то точно знает, что паника всё испортит, и саму Юту, и весь этот зыбкий прекрасный удивительный мир. Нельзя его портить, – думает Юта, – он мне доверяет, он мне показался, он меня погулять здесь пустил!

– Ано хаорми, – говорит Юта. – Раэ отей!

Страх уходит, он всегда уходит от сказанных вслух непонятно откуда взявшихся в голове заклинаний. Юта вдыхает поглубже запястьями и локтями, идёт, не ощущая под ногами земли, неторопливо, ритмично притопывая, повторяет: «Ано хаорми», – и зачарованно смотрит, как пляшет в тёмно-бирюзовом ночном небе её огромная, неизвестно каким образом, согласно невообразимым, несуществующим, но вот прямо сейчас действующим оптическим законам отброшенная тень.

* * *

Римас встречался с друзьями, выпил; на самом деле совсем немного, ровно столько, чтобы исправилось настроение, которое было совсем ни к чёрту в последние дни, ровно настолько, чтобы ему захотелось пойти домой пешком, а не вызывать такси, ровно настолько, чтобы остановиться покурить на мосту. Стоит там, забыв зажечь сигарету, думает о разных вещах, неважно, о чём, главное, что без привычного раздражения, улыбается без особых причин, ничему, просто так и вдруг – ну а что взять с пьяного дурака, которому не хватает компании – говорит реке: «Слушай, неужели тебе до сих пор не надоело всегда течь в одну и ту же сторону?» И вцепившись в металлические перила так крепко, словно на пальцах появились присоски, смотрит, как сияющая от лунного света река сперва замирает, становится неподвижной, как озеро в безветренную погоду, а потом снова начинает течь даже быстрее, чем раньше, задорно подпрыгивая на камнях, в противоположную сторону, то есть к истоку, назад. И первая мысль, конечно: она всегда так текла, мне примерещилось, что взять с пьяного дурака, – но Римас сам знает, что даже если и пьян, то всё равно не настолько, чтобы внезапно забыть, в какую сторону всегда текла эта чёртова река.

В это время Марина идёт по улице Бокшто в сторону Барбакана; у неё хорошее настроение, без особых причин, просто так. Настолько хорошее, что когда вместо с детства знакомых очертаний приземистых башен на горизонте появляются высокие белоснежные стены и какие-то невообразимые шпили, беспардонно сверкающие в зеленоватом свете прожекторов, как столовый хрусталь, Марина не пугается, даже не особо удивляется, просто думает с непонятным ей самой торжеством: вот так-то! Что именно «так-то» и кому предназначалась эта реплика, Марина сама не понимает, и вряд ли когда-то поймёт.

В это время Милда ищет кошку в тёмном дворе; кошка юная, глупая, погналась за какой-то невидимой мошкой, вывалилась в открытое для проветривания окно. Первый этаж, вряд ли кошка ушиблась, но испугалась и спряталась, забилась в какую-то щель, сидит, молчит, не мяукает, не откликается на «кис-кис». Что же делать? – думает Милда, – не оставлять же дуру на улице, сейчас во дворе тихо и пусто, но с утра соседи выйдут гулять с собаками, и на машинах начнут из двора выезжать, и тогда… нет, не надо, пожалуйста, – испуганно думает Милда и снова зовёт: «Кис-кис-кис». «Я здесь!» – говорит кто-то человеческим голосом из-за дровяных сараев, почему-то по-русски, Милда понимает, что это не может быть кошка, скорее всего вообще какой-нибудь пьяный бомж, но это она умом понимает, а ноги тем временем сами несут её за дровяные сараи, и там в темноте она скорее угадывает, чем видит глазами светло-серую шкурку, хватает кошку в охапку, кошка мяукает, как положено кошке, а Милда, пока идёт через двор, растерянно думает: ну да, естественно – матерь божья, какое тут может быть «естественно»?! – естественно она меня позвала по-русски, я же котёнка у Кати с Володей взяла.

В это время Андрей выходит из дома, он так делает – ну, конечно, не каждую ночь, потому что с утра работа, а в выходные в центре народу полно – но достаточно регулярно, потому что у Андрея, можно сказать, проект, он рисует в городе на видных местах разные тайные знаки, что-то среднее между иероглифами и рунами, но на самом деле ни то, ни другое, просто красивые загадочные значки, он сам их придумал, можно сказать, разработал новый, условно – очень условно! – говоря, алфавит как бы для связи – ну, предположим, с духами, которых, скорее всего, в природе всё-таки нет, а хотелось бы, чтобы были. Андрею всю жизнь хотелось, чтобы кроме привычной, данной ему в ощущениях реальности было что-то ещё. В общем, ладно, – считает Андрей, – духи сами как-нибудь разберутся, есть они, или нет, а человек, который уж точно есть и неизвестно о чём иногда тоскует, имеет полное право писать им письма на вымышленном языке. Словом, Андрей выходит ночью из дома, чтобы писать красивые якобы тайные знаки на заранее выбранных стенах, и только оказавшись на месте, понимает, что забыл дома специальный толстый чёрный маркер. На самом деле совершенно невероятно, быть такого не может, потому что только ради этого шёл, но вот – забыл, ничего не поделаешь, придётся за ним возвращаться, – вздыхает Андрей, и сам уже понимает, что сегодня ещё раз не выйдет, до дома отсюда двадцать минут быстрым шагом, и обратно, соответственно, двадцать, слишком поздно, а он устал. Ладно, – думает он, пытаясь быть оптимистом, – видимо, именно сегодня ничего не надо писать. Может, лунный день неудачный? Я же в этом совершенно не разбираюсь, зря, между прочим – если уж пишешь на стенах письма несуществующим духам, будь добр, отнесись к делу серьёзно, хотя бы лунный календарь изучи! От этих мыслей Андрею становится по-настоящему весело, подумаешь, великое горе, зря прогулялся, прогулка сама по себе удовольствие, значит, уже не зря, и в этот момент он видит, что на стене, мимо которой проходил сегодня после работы и внимательно разглядывал, решая, в каком месте писать, и стена была совершенно чистая, никаких надписей, это он точно помнит, а теперь на ней нарисовано что-то похожее на придуманные им руны. Или не просто похожее? Точно, они! Андрей какое-то время стоит столбом, тщетно пытаясь понять, откуда взялась эта надпись и понять её смысл, наконец фотографирует рисунок телефоном и идёт домой. А дома, сверившись со своим, условно говоря, алфавитом, видит, что первый значок обозначает «счастливое множество», то есть некое объединение, приносящее радость всем его составляющим, а второй – протяжённое бытие. То есть, – ошеломлённо понимает Андрей, – получается, духи на мною самим придуманном языке написали что-то вроде: «Мы есть».

* * *

Так в человеческий мир возвращается магия, просто потому что – ну, может. Приходит, когда ей вздумается, и происходит, с кем сама пожелает, ни у кого разрешения не спросив.