Текст книги "Новая Дикая Охота. Рассказы для живых"

Девчонки

В половине первого ночи Виле спускается с неба на землю. То есть натурально спускается с неба по верёвочной лестнице, как в мультфильме или кино. Ясно, что на самом деле лестница не то чтобы именно лестница, и сплетена она не из настоящих верёвок, и процесс появления Виле гораздо сложнее, чем просто спуск, но с точки зрения гипотетического неискушённого наблюдателя с нормальным человеческим зрением и достаточно крепкими нервами, это могло бы выглядеть именно так.

Виле – небожительница, причём по профессии. Она сейчас – дежурный Любящий Взгляд Небес. Это такая работа – влюблённым взглядом сверху на город смотреть. Штука в том, что люди умеют строить, наполнять, украшать, вносить оживление, но не умеют одухотворять. Поэтому без дополнительного любящего взгляда с небес всякий человеческий город остаётся вполне бессмысленным местом, где жизнь, конечно, возможна, но сама себе не мила.

При этом с неба на землю смотреть тут особо некому – ни с любовью, ни без неё. Строго говоря, здешнее небо это просто заполненное воздухом пространство над поверхностью планеты, там вообще никто не живёт. Но поскольку мироздание милосердно (хоть и на свой, непонятный нам лад), время от времени с неба всё-таки кто-нибудь смотрит – не на все, только на некоторые человеческие города. Их не отбирают по какому-то принципу: на эти города смотрим, на остальные – нет. Просто специалистов катастрофически не хватает, где удаётся закрыть вакансию местными кадрами, там и есть небесный любящий взгляд.

Дежурным Любящим Взглядом может стать существо какой угодно природы, если оно способно, во‐первых, любить и смотреть, а во‐вторых, в зависимости от своего изначального положения, либо на небо вскарабкаться, либо туда спуститься с каких-нибудь более высших небес и оставаться там достаточно долго, можно с перерывами на обед.

Для Виле должность дежурного Любящего Взгляда – совершенно головокружительная карьера: в юности она была просто одним из многочисленных мелких духов, населяющих лес. Духи в этом смысле примерно как люди устроены – большинству даже в голову не приходит что-то в своей жизни радикально менять, зато у некоторых буквально с рождения здоровенное шило в заднице, и всё самое интересное случается с ними. А об остальных, хотя они, вроде бы, духи, существа необычные, толком нечего рассказать.

В половине первого ночи Ула выбирается из реки; на самом деле Ула там просто купалась, она в реке не живёт. Ула не рыба и, боже упаси, не русалка (да я бы застрелилась! – смеётся Ула, когда её спрашивают, не русалка ли, случайно, она). У Улы хорошая, солидная должность, она – Страж, Охраняющий Мост. Причём не какой-нибудь транспортный, с которым не оберёшься хлопот, а маленький пешеходный. Ула отлично устроилась: радости на этой должности много, а работы – практически никакой, потому что мостам в наше время ничего особо не угрожает. Не от кого их охранять.

Это раньше стоило бревно через ручей перекинуть, по нему тут же начинали шастать незваные гости, туда-сюда, потому что, теоретически, природа любого моста такова, что он соединяет не только два берега, между которыми построен, но и иные, настолько нездешние, что почти несуществующие берега. В старые времена, когда ворота между мирами ещё не были наглухо заперты, кто только по этим мостам не приходил! Ну и потом начиналось: одни заблудились и плачут, так что земля у них под ногами от сырости превратилась в болото, другие приходят с такими подарками, что уж лучше бы грабили, а третьи просто голодные – эти, конечно, хуже всего. В общем, в древности Стражи Мостов без работы ни дня не сидели, но то весёлое время давно прошло, а должности Стражей остались – пусть будут, мало ли, вдруг однажды опять пригодятся. Да и просто нечестно было бы старых вояк в отставку прогнать.

Ула те времена не застала, она совсем молодая, всего четыреста лет назад родилась. И должность досталась ей, можно сказать, в качестве извинения, когда в этом месте впервые построили мост. Собственно, не то что построили, просто перекинули через речку два толстых бревна. Одно из них было Улиным деревом. В смысле, она там тогда жила.

Таких, как Ула, в мифологии называют «дриадами», только люди мало что про них понимают – хотя бы потому, что в деревьях водятся очень разные духи и существа. Одни и правда рождаются вместе с деревом и вместе с ним умирают, но подобные случаи редкость. Далеко не у каждого дерева есть такая пара, как не у каждого человека есть сестра или брат-близнец. Другие духи крутят любовь с деревьями, кокетничают, соблазняют, и когда удаётся вызвать ответное чувство, живут с ними душа в душу, или нервы друг другу мотают, но расстаться не могут, в этом смысле у духов тоже всё примерно как у людей. А некоторые просто живут в деревьях, как в домах – если, конечно, дерево тоже не против; одни деревья с радостью соглашаются, а другие никого пускать к себе не хотят, им не надо лишних хлопот и ответственности. С точки зрения дерева принять к себе такого жильца-компаньона – это примерно как человеку завести котёнка или щенка.

Ула как раз была компаньонкой одного старого вяза, который сам её приметил, подманил, приручил и, можно сказать, удочерил. Жила с ним в тепле и покое, как у бога за пазухой, но осталась без дома и покровителя, когда старика срубили, чтобы построить мост. Рассердилась тогда ужасно, собиралась разрушить постройку, чтобы хоть как-то окрестным жителям отомстить, но среди них нашлась одна умная ведьма, пришла, по всей форме извинилась за родичей – глупыми уродились, не ведают, что творят. И научила Улу полезным заклинаниям и обрядам, позволяющим получить должность Стража только что построенного моста. С тех пор Ула живёт и не тужит, отлично идут дела. Её мост уже восемь раз сносили, но всякий раз строили заново, примерно на том же месте, даже лучше, чем был. Люди о Стражах Мостов ничего, конечно, не знают, но тут не их воля, а другие законы работают. В мире всё так устроено, что Страж, Охраняющий Мост, официально возведённый в должность, никогда не останется без моста.

В половине первого ночи Агне просыпается и пулей выскакивает из остывшей печи. Чуть не проспала отличную вечеринку, вот это был бы номер! Даже просто представить такую возможность обидно до слёз.

Глядя, как Агне искрится, приплясывает, как сияют её чёрные с оранжевыми зрачками глаза-угольки, можно подумать, будто Агне – огненный дух; так и есть, но только отчасти. Агне родилась обычной человеческой девочкой, такой бы и оставалась, но тут случился пожар. Ну как – не сам собой, конечно, случился. Мать родила Агне без мужа, тайком, на отшибе, в бесхозном сарае, а потом этот сарай подожгла и сбежала подобру-поздорову в надежде, что от младенца останется только пепел, и никто ничего никогда не узнает (так и вышло, ей повезло). Однако Агне осталась жива, потому что духи огня её пожалели. Такое уж у них в ту ночь было добродушное настроение: духи огня всегда веселятся и радуются, когда человек сам, по собственной воле устраивает пожар. А младенец, когда ему от роду меньше суток, если ещё не увидел солнце и не попробовал материнского молока, существо настолько пластичное, что кого угодно можно из него воспитать. Поэтому духи огня взяли девчонку к себе, накормили сладкими искрами и научили быть как они.

В силу своего человеческого происхождения Агне имеет двойную природу, она может жить и в огне, и без огня. Правда, без огня её клонит в сон, но оно и неплохо – иногда надо и отдыхать. А если надоест клевать носом, а подходящей печки поблизости не найдётся, можно человеческими руками развести для себя костёр.

Но даже совсем без огня спать не особо хочется, если не сидеть на месте, а бегать и прыгать. И с подружками о самых интересных на свете вещах говорить, – вот о чём с предвкушением думает Агне, пока крутится перед зеркалом в женском туалете пиццерии, где уже третий год живёт в дровяной печи. Сама это место выбрала, потому что, во‐первых, печка очень красивая, это важно для Агне, она умеет ценить красоту. Во-вторых, в печке готовят человеческую еду, а это очень уютно и утешительно для девчонки, которая выросла окружённая дружелюбными духами, но всё-таки сиротой. А в‐третьих, Агне влюблена в здешнего повара. Он невероятный красавчик, высоченный и с бородой. Агне мечтает, как однажды ему покажется, выглянув из огня. Но постоянно откладывает знакомство: ясно же, что мужик скорее испугается, чем обрадуется. Чего доброго, уволится и сбежит от греха.

Впрочем, повар – не проблема, а дополнительное удовольствие. Агне так нравится быть влюблённой, что неважно, чем дело кончится, лишь бы это смешное, счастливое, горькое чувство не проходило подольше. Никогда раньше не была влюблена.

В половине первого ночи Каролина спускается по лестнице с чердака, а её тень, наоборот, поднимается по лестнице из подвала. В вестибюле первого этажа Каролина с тенью встречаются, обнимаются крепко, как сёстры, сливаются воедино и становятся зыбкой, мерцающей и прозрачной, но всё-таки зримой, объёмной фигурой. В таком виде уже вполне можно идти гулять.

По отдельности они обе, что сама Каролина, что её тень – невидимки. Это на самом деле довольно удобно, когда считается, будто ты давно умерла, поэтому у тебя нет ни денег, ни документов, остались только платья, туфли и драгоценности – те, о которых помнишь сама. И дом, приданое и наследство, который всю жизнь обновляла, обставляла и декорировала, так сильно любила, что после смерти уйти из него не смогла. Ничего специально не делала, никого не просила, как-то само получилось – не захотела и не ушла. Дом тогда очень обрадовался. Во-первых, он тоже любил Каролину, а во‐вторых, всем известно, что с домом, в котором поселился призрак любящего хозяина, ничего плохого уже никогда не случится. Не сгорит и не рухнет, и люди его не снесут.

С тенью тоже само получилось, Каролина при жизни не знала, не читала, даже баек таких от няньки не слышала – что когда после смерти становишься призраком, у тебя появляется новая тень, с которой можно надолго расстаться и находиться в разных местах, но она не чужая, не отдельная личность, а твои дополнительные глаза. Больше всего это похоже на кинематограф – когда видишь зал, людей, которые сидят по соседству, носок своей туфли и букет на коленях, и одновременно внимательно смотришь фильм.

Но при желании с тенью можно на время объединиться, она не против, достаточно просто позвать. И тогда тебя наконец становится видно и слышно. В таком виде приятно ходить гулять. Правда, люди, завидев её, убегают с воплями, или цепенеют от ужаса, а Каролина пугать не особенно любит, поэтому предпочитает гулять по ночам. Зато духи её совсем не боятся, им Каролина нравится, с ней интересно, так они говорят. И это большая удача: Каролина при жизни была очень общительная, после смерти быстро затосковала бы от одиночества, если бы среди духов подружек себе не нашла.

В час ночи подружки встречаются на Ратушной площади. Вообще, по уму, ещё слишком рано, чтобы собираться в самом центре, у всех на виду. Потому что в час ночи обычно ещё люди по городу ходят, а Каролина, к примеру, совершенно прозрачная и мерцает, не стоит прохожим на такое смотреть. И не в одной Каролине дело. Скажем, у Агне глаза горят, как огни. А Ула вообще видна только наполовину – одна рука, одна нога, половина туловища, полголовы. Она не нарочно выпендривается, чтобы свести с ума побольше народу, просто всякий Страж, Охраняющий Мост, хоть и является целым, со стороны всегда выглядит так, словно вторая его половина осталась на другом берегу реки. Из всей компании только Виле с виду вполне обычная молодая девчонка, но будучи небожительницей, она ходит, не касаясь ногами земли; если честно, это не называется «ходит», это называется «в метре над тротуаром парит».

Поэтому раньше подружки встречались не раньше трёх часов ночи и только в самых укромных местах. Но этой зимой можно творить что угодно: на улицах пусто, бары и клубы закрыты, в городе ни концертов, ни вечеринок, люди сидят по домам. Поэтому творить что угодно стало не просто можно, а даже нужно. Этот город любит веселье, он огорчается, что по вечерам на улицах нет никого. А жить в огорчённом городе врагу не пожелаешь. Не бывает настолько заклятых врагов!

* * *

Встретившись, Каролина, Виле, Ула и Агне обнимаются, смеются, хвастаются обновками и тараторят – одновременно все. Потому что девчонки всегда остаются девчонками, будь они хоть сто раз волшебные существа. Лежал бы снег, они бы ещё и снежками кидались на радостях, но снег в декабре шёл всего дважды, да и тот сразу таял, тёплая в этом году зима.

Наконец Агне – она поневоле самая бойкая, потому что если будет долго оставаться на месте, может прямо стоя уснуть – подпрыгивает от нетерпения и спрашивает так звонко, что перекрикивает остальные голоса:

– Куда мы пойдём сегодня? Только, чур, пусть это будет место с печкой или камином. Ладно, плита, если газовая, тоже вполне подойдёт.

– Здесь рядом отличный бар заскучал без клиентов, – говорит Каролина. – Аж штукатурка на стенах потрескалась, хотя ремонт весной делали. Надо развеселить бедолагу. И камин там есть.

Каролина всегда в курсе городских дел, ей дом все сплетни рассказывает. Дома, особенно старые, всегда знают, как дела у других домов.

– Бар это круто! – радуется Ула. – Я вам такие коктейли смешаю, вы закачаетесь! Во всех смыслах сразу. Меня как раз недавно научили двум убойным рецептам. На Йольской вечеринке, которую устроили старые Стражи под Зелёным мостом. Как же я жалела, что вас там не было! Но у нас с этим строго, нельзя приходить на корпоративные вечеринки с друзьями, старики любят, когда вокруг все свои.

– Ничего, – улыбается Виле, – я на вас с неба смотрела. Это было лучше любого кино.

– А у нас тоже была вечеринка, – говорит Агне. – Клиентов сейчас в рестораны никто не пускает, еду продают навынос, но наш шеф-повар после закрытия тайком провёл четверых друзей, они всю ночь сидели на кухне, пили вино и пекли пиццы со смешными начинками. Например, ветчина, артишоки и апельсиновый мармелад!

– А мы с тенью на Йоль заскучали, – признаётся Каролина. – И решили развлечься, жильцов как следует попугать. Вообще-то, – поспешно добавляет она, – я обычно людей не пугаю. Но изредка, я думаю, можно – просто чтобы оживить атмосферу. Уж всяко лучше, чем в праздник киснуть на чердаке!

– Иногда даже нужно! – подтверждает Виле. – Если уж всё равно боятся, пусть лучше тебя, чем друг друга, полиции и заболеть. В конце концов, ты, с человеческой точки зрения, чудо. Лучше страшные чудеса, чем вообще никаких.

– Идёмте скорее в тот бар с камином! – торопит всех Агне. – Чего мы стоим?

Каролина входит в бар первой – удобно быть призраком, любой дом тебе рад. С другими духами не так однозначно. Силой они, конечно, проникнут куда угодно, но веселиться гораздо приятней в доме, который сам, добровольно захотел пустить тебя за порог.

Поэтому первой всегда идёт Каролина. Она – выдающийся дипломат.

– Я не одна, а с подружками, – говорит Каролина, оказавшись внутри. – Девчонки отличные! Духи, но добродушные. Весёлые, но не настолько, чтобы всё разнести. Одна смотрит таким любящим взглядом, что я становлюсь как живая. Другая тебе растопит камин. А третья умеет делать коктейли. Ка-а-а-ак всего намешает! Правда, её старики-вояки учили, может, будет так крепко, что пить невозможно. Но интересно же! Поглядим.

Обычно Каролине приходится уговаривать дольше, объяснять, что духи – вовсе не обязательно хулиганьё, обещать следить за порядком и уйти не позже, чем на рассвете, но этот бар так соскучился без клиентов, что дверь распахивается настежь даже прежде, чем Каролина успевает сказать: «Открой».

Агне первым делом идёт к камину и верещит от восторга, обнаружив, что в нём уже лежат сухие берёзовые дрова. Ула говорит: «Начнём с чего-нибудь лёгкого», – и берёт с полки бутылки с джином и виски; водку и кальвадос можно будет добавить потом. Виле наконец позволяет себе расслабиться и взлетает к самому потолку. Смотрит оттуда таким любящим взглядом, что видавшие виды старые барные табуреты тихо стонут от радости, и говорит:

– Девчонки, я тут подумала, мы слишком редко встречаемся. Всего один раз в длинную человеческую неделю – вполне достаточно летом. Но не зимой. Уж точно не этой зимой!

– Согласна, – кивает Ула, доставая из холодильника лёд. – Я, если что, хоть каждую ночь с работы могу уходить. У нас график свободный. Не как в старые времена.

– Я тоже хочу каждую ночь веселиться, – подхватывает Агне, которая уже растопила камин и теперь нежится в пламени, как пляжница на топчане. – Но если наш шеф опять устроит в пиццерии вечеринку, тогда один раз пропущу, не приду. Ох, девчонки, он такой красавчик! И повар отличный. Я всё думаю, как бы однажды с ним познакомиться. И если не испугается – сама знаю, что чудес не бывает, но помечтать-то можно? – на нашу встречу его пригласить.

– Давай включим музыку, – говорит Каролина, обращаясь не к подружкам, а к бару. – И откроем окно. Пусть на всей улице будет слышно, как нам тут весело. Городу очень важно, чтобы в нём веселились, это мне мой дом объяснил.

Это

Здесь надо брать самок. Силы в них больше и страха больше. Одновременно и силы, и страха! Звучит как фантастика, так не бывает, но здесь – именно так. Отличное место. Нет смысла где-то ещё охотиться, пока оно есть.

Но это не означает, что можно взять какую попало самку. Даже самка не всякая подойдёт. Надо найти такую, у которой очень много тайной внутренней силы. С остальными не имеет смысла возиться. Слишком много хлопот, слишком мало навара. Совершенно не то.

Зато насчёт страха можно не беспокоиться. Кого ни выбери, страх обязательно будет. Они тут все боятся, всего.

Вот хорошая, – думает это. /Я не знаю, кто именно думает, как оно называется, что такое оно; у меня даже нет уверенности, что оно существует в том смысле, как мы представляем себе существование, тем не менее, это каким-то образом есть и вот прямо сейчас вполне по-человечески думает мысли, потому что охотник должен становиться немного похож на добычу, а здесь и сейчас добыча этого – человек./

Очень хорошая, – думает это. – Такая сильная! Практически светится. Мне подойдёт.

* * *

Это делает шаг /пока не шагает ногами, а только внутренне устремляется в направлении жертвы/ и обретает форму. А вместе с формой – имя. Не выбирает его, не придумывает, а принимает – какое есть, такое и есть. С именами здесь такая странная штука – они как-то связаны с формой. Являются неизбежным следствием формы и одновременно помогают её сохранять. Пока формы у тебя нет, можешь оставаться безымянным, дело хозяйское. Но как только обретаешь здешнюю форму, сразу оказывается, что имя у тебя уже тоже есть.

Теперь это называется Кристина Жебас. /Я не думаю, что имя имеет какое-то дополнительное значение и помогает проникнуть в суть описываемого не-совсем-существа, но по крайней мере, мне теперь будет проще – ясно, как это называть./

* * *

Зося идёт с работы на другую работу. Время у неё пока есть. Довольно много свободного времени, почти целый час. Поэтому можно не ехать автобусом, пойти пешком, а по дороге зайти в кофейню, купить там матча-латте такого невероятно красивого зелёного цвета, что даже если бы вкус ей не нравился, всё равно имело бы смысл его иногда заказывать. Брать чашку, сидеть и смотреть.

Зося высокая, тонкая, длинноногая, не бог весть какая красотка, зато выглядит гораздо моложе своих тридцати четырёх. И одевается как подросток – в драных джинсах, куртке из Зары, с виду примерно на четыре размера больше, чем надо, но так и задумано, так сейчас носят, это называется «оверсайз», в слишком лёгких, не по сезону кроссовках, с кучей мелких серёжек в ушах. Взрослую обеспеченную женщину в ней выдают только стрижка и сумка, да и то, если хорошо разбираешься в подобных вещах.

Маленький матча-латте, эту их шведскую булку с корицей, выйду, сяду на улице под каштаном, – думает Зося, сворачивая в сквер, через который идёт дорога в кофейню. – Как хорошо, что до сих пор можно сидеть на улице! Каждый день без дождя – как будто мне лично подарок. А может, не «как будто», а правда именно мне.

«Напоследок», – вкрадчиво подсказывает внутренний голос, крупный специалист по мрачным пророчествам на ровном месте, буквально из ничего. Но Зося его игнорирует. Думает: как же всё-таки хорошо, такой день сегодня чудесный, такой тёплый в этом году ноябрь.

В сквере почти совсем пусто, только вдалеке сидят на скамейке две совсем молодые девчонки с колясками, а напротив клюёт носом одинокий и вряд ли трезвый старик. Впереди по дорожке неторопливо идёт какая-то женщина в светлом сиреневом пуховике; красивый цвет, – думает Зося, – но для одежды он не подходит, кажется каким-то дешёвым и блеклым. Бывают такие цвета, в природе отлично смотрятся, и на картинах… точно не знаю, но, наверное, тоже. И если бы здание так покрасили, я бы удивилась, но мне бы, скорее всего, понравилось. А в одежде почему-то – решительно нет.

Зосе самой смешно – чего прицепилась? Какая мне разница, какой у кого пуховик? Она ускоряет шаг, чтобы обогнать причину своего колористического смятения и начать уже думать о чём-нибудь более интересном, но в этот момент незнакомка в сиреневом пуховике останавливается, оборачивается и приветливо говорит Зосе, как старой знакомой:

– Хорошая сегодня погода.

– Да, погода хорошая, – машинально соглашается Зося, вежливо улыбается, одновременно пытаясь вспомнить: мы что, знакомы? Да ну нет, в жизни я эту тётку не видела, я бы её запомнила, такое странное у неё лицо… – и в этот момент понимает, что «странное лицо» это череп. Не совсем настоящий, не как «бедный Йорик», скорее как будто тётка грим наложила для участия в карнавале, только никакого грима всё-таки нет.

Зося не кричит, не убегает, размахивая руками, она, слава богу, умеет контролировать своё поведение. Поэтому подкрепляет сползшую с лица вежливую улыбку новой, ещё более вежливой, проходит мимо оскаленной незнакомки в сиреневом, стараясь не шарахаться в сторону и одновременно случайно не задеть её рукавом, и идёт дальше, в кофейню, как собиралась. И благополучно туда приходит. И заказывает зелёный матча-латте. Но без булки с корицей. Куда ещё булку сейчас.

* * *

Очень хорошая, – снова думает это, оно же Кристина Жебас в сиреневом пуховике. – Именно то что надо. Силы много, воображение буйное, и страха в ней много, у таких хороших самый сладкий страх! Даже помогать не придётся, сама всё сделает. Сама, сама.

* * *

Это мне моя смерть показалась. Это точно была она, – потерянно думает Зося, сидя с чашкой зелёного латте на летней веранде кафе под каштаном, на холодном металлическом стуле за шатким деревянным столом.

Это я, получается, скоро умру? – обречённо думает Зося, разглядывая ладони. – Всё-таки у меня линия жизни слишком короткая, факт. Из-за этого я никогда не верила в хиромантию, не хотела, чтобы всё оказалось правдой, а кто бы на моём месте хотел. Ну и толку, что я не верила. Смерть всё равно – вот она.

Если смерть кому-то своё лицо показала, значит, точно хочет забрать, – уныло думает Зося. – Мама однажды рассказывала, что с бабушкой тоже смерть вот так на улице поздоровалась, вроде просто незнакомая тётка, и вдруг обернулась, а вместо человеческого лица – жуткий мертвецкий оскал. И в том же месяце бабушка умерла. Это, что ли, смерть сперва приходит знакомиться, а уже потом забирает? Интересно, зачем? Любит пугать? Или просто из любопытства? Или это она нас милосердно предупреждает, чтобы дела закончили? Например, договорились на всякий случай, кто заберёт кота?

Глупости, – сердито думает Зося. – Полная ерунда! Мне показалось. Просто не выспалась, причём не только сегодня, всю неделю сплю хорошо если по шесть часов. Подумаешь, тётка какая-то страшная. Может, у неё просто… просто такая болезнь лица. Надо погуглить, а вдруг правда бывает, что при каких-то заболеваниях человеческие лица становятся похожи на черепа? А даже если нет, всё равно смерть только в сказках антропоморфная. Так невежественные люди представляли её себе. На самом деле смерть – процесс, не существо, а событие. Некому с нами здороваться. Нет у неё никакого лица.

* * *

И всё-таки, – мрачно думает Зося, – глупость, не глупость, а надо на всякий случай попросить Мишку, чтобы забрал себе Плюша, если что-то со мной… ну мало ли, вдруг. Потому что на мою родню никакой надежды: Агнешка в Англии, а мама вечно сочиняет себе аллергии даже на то, чего в природе нет.

Наконец Зося спохватывается – время, время! Не стоит, зараза такая, на месте, уже опаздываю придётся на автобусе подъезжать.

Зося берёт чашку с остывшим зелёным латте, холодным его пить невкусно, а всё равно жалко вот так оставлять. Но в латте плавает муха, не мелкая мошка, а здоровенная тварь, мясная, что ли? Так она называется? Трупная, – обречённо думает Зося. – Трупная муха. Поторопилась, слишком рано за мной пришла.

* * *

Хорошо, хорошо! – думает это, уже за ненадобностью /это не любит лишних усилий/ утратившее форму и имя «Кристина Жебас», но не способность думать, как человек.

* * *

В автобусе Зося видит пожилого мужчину с большими белыми хризантемами и ужасается: страшный и ясный знак, кладбищенские цветы! Причём она вполне понимает, что это глупость, цветы не кладбищенские а сезонные, да и просто очень красивые, с горьким пронзительным запахом, сама две недели назад купила домой такой букет.

Ну и дура, – уныло думает Зося. – Сама виновата, накаркала, напророчила. Кто просил меня тащить в дом кладбищенские цветы?

Чтобы отвлечься от глупых – это Зося и сама понимает – назойливых мыслей, она достаёт телефон, открывает инстаграм. Первый же пост – этрусские погребальные урны в каком-то музее; о боже, только этого не хватало! – в отчаянии думает Зося, она уже чуть не плачет. – Почему сразу урны? Это что, такое пророчество? Зачем я вообще подписалась на этот сраный музей?

У входа в офис айти-компании, где Зося ведёт бухгалтерские дела, курят, вернее парят мальчик и девочка, Зося знает обоих в лицо, но не помнит их имена; на самом деле неважно, важно, что когда Зося подходит поближе, до неё доносится реплика: «Она умерла».

– Кто?! – спрашивает Зося таким несчастным подвывающим от ужаса голосом, словно сама говорит из могилы.

Девочка нервно хихикает, мальчик кидается объяснять:

– Актриса, – и называет какое-то незнакомое имя; звучит, как англоязычное, Зося эту актрису то ли забыла, то ли вовсе не знает, у неё паршивая память на имена. Но это, конечно, не имеет значения. Для Зоси сейчас имеет значение только то, что она пришла на работу и на пороге сразу услышала: «Умерла».

Зося, конечно, себя накручивает. И сама это понимает. Но если как следует разогнаться, фиг уже затормозишь. Это как бежать вниз по крутому склону, даже падение не остановит, не устоишь на ногах, значит, покатишься кувырком. Так всегда происходит, был бы повод, а поводом может стать что угодно – странная тётка в парке, муха в остывшем латте, случайная фраза, картинка в инстаграме, даже чужие цветы. Накручивать себя – это Зосин великий дар.

* * *

Это довольно: дело пошло на лад. Это знает, что происходит с Зосей, оно чувствует жертву на любом расстоянии, тревожные мысли жертвы о скорой смерти, пока они просто мысли – что-то вроде закуски. Лёгкая, но приятная еда.

Когда на смену тревоге приходит настоящий неудержимый утробный ужас, панические атаки, в идеале, провалы сознания, предчувствие близкого небытия, еда становится сытной, на такой очень долго можно прожить. А если жертва настолько сильна, что сумеет себя накрутить до настоящей физической смерти, убедить своё тело, что ему пора умереть, это будет уже не просто еда, а ещё и триумф, слаще которого нет.

/Такое на самом деле очень редко случается, мало кому из этих охотников настолько везёт. Не потому что в людях недостаточно страха, страха как раз с избытком почти у всех. Но почти никому не хватает силы, чтобы умереть не своей настоящей, а чужой, преждевременной, практически воображаемой смертью. Люди редко бывают настолько сильны, и это скорее удача. Когда в тебе много страха, лучше поменьше внутренней силы иметь./

Но это, конечно, не теряет надежды – поди потеряй то, о чём представления не имеешь, то, чего у тебя в принципе, в силу твоей природы нет. Это иначе устроено, оно не верит и не надеется, оно просто хочет, чтобы было, как ему надо. Это умеет хотеть.

* * *

– Ты только не волнуйся, – говорит Зося серому Плюшу, годовалому коту, настолько чувствительному к её настроению, что сейчас отворачивается от любимой консервы и даже погладить себя не даёт. Ходит кругами по комнате, нервно мотает хвостом.

– Ты только не волнуйся, пожалуйста, маленький, – ласково повторяет Зося. – Всё будет у нас с тобой хорошо. Не бери в голову, не обращай на меня внимания. Я у тебя дура нервная, зря ты до сих пор не привык. Просто день по-дурацки сложился, тётка в парке меня напугала. Плевать мы с тобой хотели на тётку, да? А если со мной всё-таки что-то плохое случится, тебя Миша к себе заберёт. Помнишь Мишу? Он тебе нравится, правда? И ты ему очень нравишься. Всё будет у вас хорошо.

Зосе надо бы успокоиться, как минимум, ради кота. Грех нервировать Плюша, он чуткий. И умный. Поэтому верит Зосиному состоянию, а не её словам.

С другой стороны, успокаиваться сейчас не время. Нельзя пока становиться спокойной, – вот о чём Зося думает, лёжа в постели, куда загнала себя буквально силком. – Мне надо беспокоиться и бояться. Страх – это плата, чтобы выкупить жизнь. Если как следует побоишься, ничего плохого потом не случится. Уже получается как бы и не нужно никакого настоящего несчастья, ты положенное отстрадала и так.

На этом месте Зося внезапно начинает смеяться, не выдержав абсурдности собственной логики. И тревога мгновенно проходит, смех на Зосю всегда так действует. Ну я и дура, – почти восхищённо думает Зося. – Да просто мастер! Надо же, как накрутила себя.

Кот, мгновенно почувствовав изменение её настроения, гремит миской на кухне; ну слава богу, – думает Зося, – наконец-то поел.

Потом Плюш приходит в спальню, запрыгивает на кровать и, по сложившейся традиции, сворачивается в ногах невесомым горячим урчащим клубком. От этого Зосе становится совсем хорошо и спокойно. И глаза закрываются. Всё-таки очень устала. Никакая работа не выматывает так сильно, как глупый, бессмысленный страх.

Плюшик хороший, жалко его. Дома мне бояться не надо. Надо мне бояться не дома, – думает Зося прежде, чем провалиться в сон.