Текст книги "Новая Дикая Охота. Рассказы для живых"

* * *

Это чувствует, что тревога жертвы ослабла. Но это не беспокоится. Это не беспокоится никогда. Это не умеет испытывать беспокойство, только его внушать.

/К тому же конкретное это уже очень опытное. Знает: с людьми так всегда бывает. Закуска – не постоянный поток. Даже самые сильные и трусливые люди не могут непрерывно бояться, всем нужно иногда отдыхать. Но так даже лучше, после короткого облегчения страх становится слаще, свежей и острей./

* * *

Неделю Зося живёт как в тумане; собственно, почему «как». Голова практически не соображает, хорошо, что сейчас мало работы, а с повседневной рутиной худо-бедно справляется автопилот. И погода по-прежнему тёплая, можно много гулять. То есть не сидеть всё свободное время дома и не портить настроение Плюшу. И Мише тоже не портить. Мише Зося врёт, что её завалило работой, поэтому к себе его не зовёт, и сама в гости не приезжает. Миша тоже чуткий, он в этом смысле даже хуже, чем кот.

Дома Зося держит себя в руках, особо не беспокоится. Плюша жалко, ну и самой надо хоть иногда от этого ужаса отдыхать. Но стоит Зосе выйти из дома, снова возвращается страх. Окружающий мир словно нарочно мучает Зосю, постоянно напоминает ей, что пришла пора умирать.

Все вокруг говорят о смерти, вот честное слово, раньше такого не было. Чуть ли не каждый второй прохожий, оказавшись поблизости, говорит: «она умерла», «он умер», «скоро умрёт», «умирает», «покойный», «на кладбище», «заболела», просто «болеет» и отдельно – «болеет раком». Самая популярная тема. Все вокруг говорят про этот проклятый рак! Записаться, что ли, к врачу, пока не поздно, провериться? Или мне как раз уже поздно? – неуверенно думает Зося, за эту неделю обнаружившая в своём теле чуть ли не сотню подозрительно твёрдых или, наоборот, слишком мягких, покрасневших, потемневших и пугающе бледных мест, и прочитавшая в интернете столько медицинских статей, что в голове теперь вместо мыслей только мутная страшная каша из обрывочной информации про болезни, лекарства, операции, облучение и смерть-смерть-смерть.

– Нет, не надо к врачу, – думает Зося. – Иногда лучше точно не знать. Иногда это срабатывает как бомба. Столько историй о том, как человек прекрасно себя чувствовал, пошёл на плановое обследование, услышал диагноз и буквально за месяц сгорел.

Зося идёт по улице, погрузившись в свои глупые страшные мысли, не замечает, как выходит на проезжую часть. Рядом со отчаянным визгом тормозит автомобиль, водитель страшно ругается, только что в драку не лезет, и он совершенно прав, – думает Зося. – Плохо всё-таки быть водителем, любая сумасшедшая дура может угодить под колёса, погибнуть и навсегда поломать тебе жизнь.

Я болезни зачем-то себе сочиняю, – сердито думает Зося, – а смерть может прийти отовсюду. Откуда угодно, буквально в любой момент! Может быть, я как раз сейчас под колёсами должна была умереть, просто у водителя… ну, предположим, карма слишком хорошая, чтобы из-за меня в тюрьме сидеть? Но меня это не касается, помилование – для него. А меня кто-нибудь другой собьёт, не такой везучий. Или среди бела дня маньяк с ножом нападёт. Или я подавлюсь, задохнусь, и никого не окажется рядом, чтобы помочь. Или просто сердце во сне остановится. Или кирпич сверху свалится. Или… – Зося внимательно, словно впервые в жизни увидела, смотрит на ближайший к ней старый дом, давно нуждающийся в капитальном ремонте, и с содроганием заключает: – Или даже не кирпич, а целый балкон! Звучит нелепо, но так же правда на самом деле бывает. Я же сама читала, этим летом где-то в центре балкон обвалился, чудом никого не пришиб.

Мимо проходит какой-то толстый мужик, разговаривает по телефону, совсем не сердито, а весело, но Зося всё равно содрогается, услышав, как он говорит, как бы далёкому собеседнику, а на самом деле ей лично: «Я тебя убью!»

* * *

Хорошая девочка, – думает это. – Очень хорошая, сильная самка, вкусный страх, много вкусного страха. /Будь это чуть больше похоже на человека, непременно сейчас бы добавило: «мне с ней повезло»./

* * *

Несколько дней спустя, Зося принимает решение. Отвозит к бойфренду Мише кота, объяснив, что соседи затеяли травить насекомых, старый дом, огромные щели, мало ли что ядовитое проникнет в квартиру, а Плюш любопытный, игручий, лучше не рисковать.

Плюш остаётся у Миши, по предварительной договорённости, на неделю, и Зося тоже остаётся у Миши, но только на одну ночь. Нашу последнюю ночь, – думает Зося, но особо за эту мысль не цепляется. Ради Миши и Плюша, этих двух почти телепатов, можно перестать постоянно думать о скорой смерти, взять от неё выходной.

А вернувшись домой, Зося даёт себе волю. Больше не держит себя в руках. Не притворяется, не уговаривает себя, будто сама всё выдумала, не пытается специально расслабиться и как учили на йоге дышать. Зося смотрит правде в глаза. Правда такова, что теперь за её окном громко каркают не серые ворОны, как раньше, а страшные чёрные вОроны, в магнитоле, которая уже несколько лет пылится без дела, обнаруживается диск Ника Кейва «Murder Ballads», с полки одёжного шкафа Зосе на голову падает «Тибетская книга мёртвых», а в интернете постоянно мелькает реклама якобы чудодейственных средств от рака, танатотерапии и почему-то старого, всеми давно забытого сериала «Клиент всегда мёртв».

Зося почти не спит, почти не работает, какая разница, что я сделаю, чего я не сделаю, – устало думает Зося, – кому это нужно, зачем? Ну уволят, подумаешь, великое дело, мне буквально на днях глобальное увольнение вообще отовсюду, из самого бытия предстоит.

Иногда Зося, не выдержав напряжения, рыдает и сдавленно, чтобы соседи не слышали, воет в подушку от ужаса, иногда задыхается, захлёбывается собственным сердцебиением, всякий раз понимая с ослепительной ясностью: вот и всё /но нет, дорогая, так легко не отделаешься, пока не всё/. Иногда она как бы приходит в себя, принимает душ, выпивает чашку чая или какао, есть сейчас невозможно, но горячая сладкая жидкость – почти еда, и читает в интернете то медицинские сайты, то эзотерику, чтобы узнать заранее, что она будет чувствовать, умирая, и что случится потом; за пару дней Зося окончательно убеждается, что смертельно больна, а эзотерика – полная чушь, сказки, придуманные от страха такими же, как она, глупыми перепуганными людьми, чтобы не сойти с ума раньше времени от неизбежности полного небытия.

* * *

Это насыщается и ликует /больше мне сейчас нечего человеческим языком про это сказать/.

* * *

Утро четвёртого дня без Плюша начинается с похорон во дворе. Умер какой-то сосед, соседка, неважно, гроб выносят из подъезда с оркестром, как в старые времена. Это невыносимо, это выглядит, как издевательство, это и есть издевательство, – думает Зося, кое-как проспавшая три с половиной часа. – Вроде сейчас так не делают, во дворах не хоронят, есть специальное похоронное место, зал для прощаний, или как он там называется, много залов прощаний, чтобы живым посторонним людям раньше времени о смерти не напоминать. Ясно, что это просто моя смерть подошла так близко, что уже открыто потешается надо мной.

Зося плещет в лицо ледяной водой, чтобы глаза открылись, надевает пальто прямо на домашний спортивный костюм и выскакивает на улицу, потому что больше не может в этом гробовом похоронном смертном доме сидеть. Идёт куда-то, неважно куда, лишь бы отсюда, лишь бы от гробов и оркестров подальше уйти.

У Зоси хорошее чувство времени. Из ряда вон выходящее. Можно сказать, настоящий дар. Такому не учатся, с таким рождаются. Ну или всё-таки учатся, просто сами не знают, когда и как.

У Зоси не только хорошее чувство времени, но и опыт, научивший её себе доверять. И когда, свернув на улицу Пилимо, Зося вдруг понимает: пора, – она ни секунды не сомневается. Пора, значит, пора.

Значит так, – холодно, отстранённо, почти равнодушно, как бывает только сразу после выматывающей истерики или после многодневной бессонницы, думает Зося. – Значит, так. С меня хватит. Так чокнуться можно; собственно, я уже. Все люди смертны, я тоже; что потом, никто толком не знает. Но это не означает, что я обязана прямо сейчас умереть. Из-за какой-то уродской тётки знаков каких-то себе навыдумывала, предупреждений, указаний судьбы. А у тётки просто какое-то кожное заболевание. Или вообще всё примерещилось мне.

Значит, так, – думает Зося. – Хватит сходить с ума. Во что я свою жизнь превратила? Нервы ни к чёрту, на работе завалы. Даже кота не пойми зачем отдала.

Значит, так, – думает Зося. – Не было ничего, кроме моей истерики и нескольких панических атак. Сейчас пойду домой и позвоню в поликлинику… в частную клинику, там специалисты хорошие, и гораздо быстрей. Запишусь к психиатру, пусть прописывает таблетки, лучше так, чем снова сутками не есть и не спать. А пока… ну, буду спасаться домашними средствами. К Мишке поеду вечером. И йогу, между прочим, никто не отменял.

Но самое главное, – думает Зося, и в её внутреннем голосе так явственно проявляется ярость, что безобидный пьянчужка, шедший за нею следом, сам не понимая почему, разворачивается и куда-то, вихляя, бежит. – Самое главное, – говорит себе Зося, – прямо сейчас осознать, что я слегка повредилась умом, а больше со мной ничего не случилось. Не было никакой тётки-смерти. И знаков ужасных не было. Полёт фантазии на крыльях воображения. И всё, и всё.

* * *

Это не беспокоится, что жертва вот-вот сорвётся, уже почти сорвалась с крючка. /Мы уже знаем, что это не умеет испытывать беспокойство, оно не беспокоится никогда. Ощущения этого сейчас скорее похожи на ощущения младенца, у которого изо рта грубо вырвали бутылочку с молочной смесью – только что было много еды, и вдруг её нет!/

Это опытное, это знает, что с людьми такое бывает. Иногда они способны ни с того, ни с сего успокоиться, перестать испытывать страх. Наверное, просто устают долго мучиться. С жертвами этого подобное уже не раз случалось, этому не привыкать. Это знает, что ему делать, верный способ, надёжно работает, всегда помогает. Всего-то и надо – приободрить свою жертву, показаться ей ещё раз.

Это не любит лишних усилий, но никогда не ленится, если они нужны. Поэтому оно обретает форму и имя Кристина Жебас. Кристина Жебас появляется на улице Пилимо, в нескольких метрах от жертвы, идёт за ней, наступает в её следы. Это знает по опыту, что приём особенно эффективно работает, когда подходишь сзади, прикасаешься, тянешь за руку, шепчешь ей: «Обернись».

* * *

Зося идёт по улице Пилимо, собранная и спокойная. Рано радоваться, ты давай сперва испугайся как следует, – говорит себе Зося, когда сзади кто-то тянет её за рукав. Останавливается, оборачивается, видит страшную тётку в сиреневом, её гнилую землистую рожу, жуткий мертвецкий оскал. И в первый момент леденеет от ужаса, хорошо, ответственно леденеет, практически до остановки сердца, так что тётка, теряя себя от неслыханной сладости, ликуя, забыв о себе /если, конечно, там есть о чём забывать/ приближается, тянется к Зосе, сливается с ней всем своим прожорливым существом, и в этот момент Зося начинает смеяться, потому что, ну, господи, это же правда смешно, какой-то грёбаный Лос Муэртос в северном городе Вильнюсе, с утра пораньше, в разгар рабочего дня.

– Тётя, – сквозь смех говорит ей Зося, – ты совсем долбанулась по улицам в таком виде ходить? Люди же смотрят! Ты чем вообще думаешь? Хуже зомби из сериалов, честное слово. Те, по крайней мере, не ходят в сиреневом. Ну чего, тебе помочь закопаться? Или сама?

/Смех не особо популярное оружие. Мало кто из наших рискует его применять, потому что смех срабатывает как оружие только когда удаётся подманить жертву так близко, чтобы она с тобой буквально слилась, чтобы твой смех звучал не просто совсем рядом с этим, а прямо внутри его. На расстоянии от смеха толку немного – отпугнёшь тварь, да и всё. Потом придёт в себя, восстановится и как ни в чём не бывало снова за добычей пойдёт. Но Зося очень любит убивать именно смехом. Хлебом её не корми, только дай лишний раз над этим поржать. Ради такого шанса готова морочить это неделями, накручивать себя до почти настоящих панических приступов, биться в истерике, выть от почти настоящего ужаса, ночами не спать, лишь бы это наелось её сладкого ужаса, поверило, что жертва целиком в его власти, потеряло всякую осторожность и близко-близко к охотнику подошло./

* * *

/Это даже сейчас, приняв человеческую форму по имени Кристина Жебас в сиреневом пуховике, внутри совершенно иначе устроено, оно нинасколько не человек. В любом человеке смех может звучать сколько угодно, не причинив ему никакого вреда, а в этом смеха не может быть ни секунды. Смех не совместим с материей этого, с самой основой его не-совсем-бытия./

Это не оплакивает своё поражение. Не грустит, ни о чём не жалеет, не ругает себя. Не клянётся быть осторожней в будущем, аккуратнее выбирать себе жертв. /Некому быть осторожней. Этого больше нет. И никогда не было. Если уж это исчезает, оно исчезает сразу отовсюду и навсегда. Не только в настоящем и будущем, но и в прошлом. Во всех временах./

* * *

Зося достаёт телефон из кармана, набирает какой-то нелепый номер, состоящий почти исключительно из звёздочек и нулей. Говорит:

– Есть игра. Принимаю поздравления, шеф.

/Вместо поздравлений шеф первым делом выписывает Зосе люлей за то, что чуть себя не угробила. Но это лучше любых поздравлений – если уж даже шеф распекает тебя за неосторожность, как тревожная бабушка, значит, ты и правда настоящй герой./

Зося даже не особенно торжествует. Просто в меру собой довольна. Не первый день на этой работе. Привыкла уже побеждать.

Но всё-таки немножечко торжествует, особенно в тот момент, когда заходит в кофейню и просит сделать ей матча-латте красивого зелёного цвета. И шведскую булку с корицей. И ещё две такие же булки заверните с собой.

Устроившись на улице под каштаном, Зося достаёт телефон, но не звонит, чтобы не отрывать человека от дела, в это время Миша всегда на работе, а пишет в мессенджере: «Соскучилась до смерти по обоим. Приезжайте сегодня вечером с Плюшем вдвоём».

* * *

Зося заходит в пирсинг-салон; сюда ей можно приходить без предварительной записи, в этом салоне все мастера – приятели, знакомы уже много лет.

– Эй, у кого есть минутка? – спрашивает Зося с порога. – Мне срочно нужна новая звёздочка на фюзеляж!

– Это же какая будет по счёту? – улыбается мастер Андрей, распечатывая упаковку с новой серёжкой, крошечной семиконечной звездой.

– Девятнадцатая, – отвечает Зося.

– Не перебор?

– Да нормально, – отмахивается она. – Потом ещё надо будет добавить. На правом ухе куча свободного места, сам посмотри.

Испагань не для всех

Я просыпаюсь от колокольного звона; то есть, пока просыпаюсь, мне кажется, будто от колокольного звона, а проснувшись, я понимаю, что это звонит телефон, такой рингтон у меня по умолчанию на все звонки установлен – колокольный звон. На самом деле уже давно надоел, просто забываю сменить на что-нибудь менее пафосное – кряканье утки или паровозный гудок; ай, да какая разница, телефон у меня почти всегда в бесшумном режиме, и сейчас, по идее, тоже, но мало ли как оно «по идее», если этот засранец звонит, как взбесившаяся колокольня, он снаружи, а кажется, прямо во мне, внутри. Ладно, неважно, факт, что я просыпаюсь от колокольного звона, это звонит телефон, кто-то с незнакомого номера, я не жду никаких звонков, но принимаю вызов, просто чтобы прекратить колокольню, прижимаю трубку к щеке, заранее предвкушая, что я сейчас отвечу, если однажды устроят чемпионат проклятий, все призы в категории «гнев спросонок» мои, – злорадно думаю я, но не успеваю даже начать, потому что слышу знакомый голос, который говорит: «Пошла игра», – кажется, по-французски, хотя на самом деле чёрт его знает, короче, на одном из великого множества неизвестных мне языков, но я всё равно понимаю, потому что когда со мной говорит этот голос, язык не имеет значения, и отсутствие языка тоже не имеет значения, и даже отсутствие представлений о том, что такое язык. Не отвертишься, не останешься в сладком неведении, этот голос невозможно не понимать. Я понимаю, что он сказал, и просыпаюсь в поту, не холодном, в самом обычном поту, потому что слишком тёплое одеяло, ночами сейчас ещё зябко, а с утра солнце светит прямо в окно и мгновенно нагревает квартиру, но я просыпаюсь не от жары, а от звонка телефона, громоздкий оранжевый дисковый аппарат стоит на тумбочке в изголовье, и какое-то время я на него изумлённо смотрю, как на музейный экспонат; собственно для меня он и есть музейный, столько лет прошло с тех пор, как я просыпаюсь майским июльским утром от громкого звона, техника слишком быстро меняется, а человек ко всему привыкает, и отвыкает стремительно от всего. Ладно, это неважно, важно, что прямо сейчас я просыпаюсь в поту не холодном от истошного телефонного крика, ещё, как часто бывает спросонок, не помню, кто я, где я, зачем, только понимаю, что аппарат слишком старый, у меня был когда-то такой же, но с тех пор прошло много лет; я просыпаюсь, не я, беру трубку не телефона, и слышу не я сперва только треск и шорох, паровозный гудок, а потом – шум далёкого ветра, который дует: «Пошла игра», – и это, – не думаю я, не я, опять закрывая глаза, не глаза, тогда, не сегодня, в мае, в июле, потом, гудок паровозный, – гораздо лучше, чем говорить человеческим голосом, до меня так лучше доходит, не вызывает желания спорить, пусть идёт, как идёт, на то и игра не игра, – я не я просыпаюсь от звона дверного звонка, иду отпирать, паровозный гудок, не надо идти, затаись, убеги, исчезни, вернись туда, где можно отказаться родиться и не рождайся, не будь идиотом, тебе не понравится, все знают, кто и зачем звонит в дверь по ночам. Но игра есть игра, я не я открываю то, что кажется дверью и дверью, и дверью, и просыпаюсь, гудок паровозный за дверью от звона бьющегося стекла, на подоконнике камень, он завёрнут в записку, там какие-то закорючки, ни на что не похожи, даже на иероглифы, меньше всего на свете на иероглифы, собственно говоря, – думает тот, кто проснулся под одеялом в поту от колокольного звона и паровозных гудков, – это наш тайный язык, мы когда-то его сочинили, чтобы скрывать секреты от взрослых, которые в дверь звонят по ночам. Там написано – я на самом деле, конечно, уже не помню, что означают все эти закорючки, но откуда-то знаю, что там написано: «Пошла игра». Я встаю, выхожу прямо в окно, не окно, в дверь, не дверь, там ночь, там звонят, там зима, не зима, гудят паровозы, кулаками колотят, камни бросают, разбили окно, не окно; короче, я выхожу из кинотеатра на улицу, здесь сыро и для зимы на редкость тепло, мокрые тротуары, снег растаял, пока я не я смотрел не смотрел кино; получается, не смотрел, задремал прямо в зале, снилось чёрт знает что, и до сих пор продолжается, то есть оно-то уже наяву, не снится, а я ещё, наверное, снюсь. Теоретически я понимаю, что на самом деле живу, а не снюсь, просто чувствую себя очень странно спросонок, здесь почему-то темно и зима, и колокольный звон, гудят паровозы, и ветер, такой сильный ветер, как бывает только у моря, он дует: «Пошла игра», – всё наконец-то сходится, – думаю я, просыпаюсь, открываю глаза, поднимаюсь тебе навстречу, как волна, и падаю, как волна, и спрашиваю, не ожидая ответа, просто так, потому что успеть спросить – красиво: «Где твой серп?»

* * *

Предположим, ты вышел из дома, из поезда, из автобуса, доставляющего пассажиров от трапа в зону прилёта аэропорта, из кинотеатра имени почему-то Котовского, где по пятницам так называемый «киноклуб», там показывают скучные сложные фильмы, потом их станут называть «кино не для всех»; в общем, ты вышел во двор, засаженный старыми липами, эвкалиптами, рододендронами, нет, стоп, куда тебя понесло, только липами он засажен, откуда здесь эвкалипты, выходи давай на перрон, ты приехал, конечная, надо найти носильщика, у тебя целых шесть чемоданов, я тоже не знаю, зачем тебе столько, но они у тебя уже есть. Соберись, открывай глаза, просыпайся, предположим, ты вышел всё-таки из автобуса, это проще всего: аэропорт, зона прилёта, очередь на пограничный контроль, пока будешь стоять, я успею вспомнить, или просто придумать, какой фильм мы с тобой тогда вместе смотрели в кинотеатре Котовского в пятницу двадцать третьего декабря тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года; ну слушай, не придирайся, откуда я знаю, почему обязательно надо встречаться той давней зимой, просто так получилось, так всегда получается, что ни делай, куда ни беги, мы встречаемся именно там. Ладно, хочешь, попробуем переиграть, предположим, ты летом выходишь во двор, где растут высокие старые липы, а на клумбах – ночная красавица и душистый табак, и воздух такой упоительно свежий, какой бывает только ночью в приморском городе после жаркого летнего дня, майским утром, в конце декабря, когда с моря дует тёплый западный ветер, главное, поскорей хоть куда-нибудь выходи, я стремительно приближаюсь, я уже почти есть. Предположим, ты выходишь на улицу летом, в мае, всё-таки в том декабре, видишь меня, узнаёшь, вспоминаешь, даже успеваешь спросить: «Где твой серп?» – вопрос риторический, ты всегда зачем-то его задаёшь, поэтому я не отвечу, а просто скажу: «Наконец-то», – скажу: «Пошли выпьем, с меня причитается», – скажу: «Я соскучился», – скажу: «Давай ещё раз сыграем, только чур теперь ты будешь смерть».