Текст книги "ИМ ХОчется этого всегда"

Глава 8

…На следующее утро ровно в одиннадцать часов Женя вошла в комнату для допросов. Со стороны могло показаться, что по этой девушке можно сверять часы, но к „Матросской Тишине“ журналистка приехала без четверти десять. Наверное, с таким запасом на свидание с мужчиной еще не прибывала ни одна девушка.

Остаток вчерашнего дня она разговаривала с Боше, покуривала, чем не занималась уже два года, смотрела в окно из спальни своей квартиры и думала о Лисине. Никто не может пересказать ее мысли, природа не изобрела сонар женского ума. И слава богу, иначе сколько бы тайн обрушилось сразу на мужчин. И вместо того чтобы искать на Марсе воду, а в Арктике шельф, они только и занимались бы тем, что вычисляли формулу, пользуясь которой женщина, стоящая у прилавка, выбирает „Либресс“ вместо „Белла“.

Ночь она провела спокойно. Женя спала и не видела никаких снов. Лишь под утро, разбуженная духотой, она встала, посмотрела на часы, убедилась, что стрелки показывают шесть, и больше уже не ложилась.

С трудом дотерпев до девяти, она отправилась в дорогу, надеясь на то, что некоторую часть времени до одиннадцати съедят пробки. Но они съели всего три четверти часа. Куря, отпивая из бутылки „Бонакву“, она высидела до нужного времени и в одиннадцать была уже в кабинете. Вскоре к ней привели и Лисина.

Они оба постарались в это утро. Несмотря на жару, вопреки своим убеждениям Женя накрасилась. Она приехала в симпатичном синем платьице в горошек, и одному только платяному шкафу в ее спальне известно, сколько времени она его выбирала среди двух десятков других нарядов. Лисин же поработал над прической, зачесав волосы еще глаже. Больше ему делать было нечего, свитер был тот же, спортивные брюки, что и вчера. Судя по тому, что в это утро он был выбрит с той же придирчивой тщательностью, что и в прошлое, Женя поняла, что уход за лицом не находится у этого мужчины в следственной зависимости от пола человека, с которым приходится общаться. Равно как и от места пребывания. Это импонировало.

Единственное, что омрачило ее радость встречи, это взгляд, которым Лисин одарил ее наряд. Он смотрел так долго на платье и так старательно пытался скрыть какую-то чудовищную неприязнь, что Жене стало казаться, не лучше ли будет и не спокойнее ли станет Лисину, если она платье снимет.

Но вскоре арестант забыл о частностях и с благодарностью принял из рук девушки вскрытую при досмотре пачку „Парламента“.

– Они странные люди, – поспешила она сказать, заметив, что Лисин уже начал рассказывать. – Они распечатывают и проверяют пачку сигарет, рассчитывая, видимо, обнаружить там записку, и при этом не обращают внимания на цифровой диктофон.

– Они ищут не записку, а яд или что-то в этом роде. Итак, когда я из уст Риммочки услышал: „Коломийца… убили“, я едва не ополоумел.

…Переворачивая стол, я бросился из кабинета. За мной, дыша тяжело и прерывисто, словно в запарке прихватил мой шкаф, мчался Лукин.

По крикам и направлению движения бегущих сотрудников, которые были в таком шоке, что толкали плечами меня, я быстро понял, о каком „закутке“ твердит Римма. Закуток – это пространство за лестничной клеткой на этаже, совершенно необъяснимый архитектурный изыск, понять смысл которого я не могу до сих пор. Это и не комната, потому что в широкий проем нельзя вставить дверь, и не коридор, поскольку пространство утопает в площади помещений, врезаясь в них сбоку. Там два окна, расположенных под углом в девяносто градусов по отношению друг к другу, и если бы я захотел разместить там кого-то из своих сотрудников, то мне пришлось бы здорово поломать голову над вопросом, кому из них было бы там удобно за работой. Не придумав ничего лучшего, я велел сделать в этом аппендиксе коридора ремонт, идентичный общему, и оставить так, как есть. Время от времени там обнаруживались приставленные к стене бутылки из-под колы и пива – кто-то давал подзаработать тете Даше.

Растолкав всех, кто столпился у входа, я львом вломился в помещение и зайцем замер на пороге.

Саша Коломиец имел ужасный вид. Агония его уже закончилась, он уже умер. Но на лице сохранилось такое живое выражение раздражительности, что, казалось, подойди я и спроси, что случилось, он плюнет на пол и рявкнет: „Да зарезали меня, что, не заметно?!“

– Коломиец, – шепнул я, присаживаясь к нему на пол.

Я и раньше видел трупы, но ни с одним из них не был знаком.

– А, Коломиец?.. Саша, вставай, ну…

Я говорил глупости, а глаза мои щупали его тело, как сонары.

Знакомый мне дорогой пиджак начальника отдела по продажам был залит кровью. Удивительно, сколько жидкости носит в себе человек… Ноги крест-накрест переплелись, и колени торчали вверх. Туфли – одна упиралась в пол подошвой, другая была развернута, так что я хорошо видел едва тронутую трением подошву. Коломиец любил хорошую обувь и ненавидел галстуки. И вот сейчас ненавистный ему яркий лоскут от Версаче был перекинут через плечо, как вещь ненужная ему даже в смерти.

Не знаю почему, я зацепил пальцем шнурок на его шее и потянул. Я знаю, что на нем он носил свою флэшку, и ожидал увидеть только ее и ничто иное. Но когда из рубашечного кармана выполз сотовый телефон, держащийся на карабине, я выпустил шнур и сел на пол.

Телефон…

А… флэшка где?

За моей спиной орали женщины. Они словно ждали того момента, когда президент компании лично проверит – действительно ли Коломиец мертв, и только когда по лицу моему стало заметно, что я проверил… тогда они подняли невыносимый визг.

– Кто ж тебя так, Саша? – тонущим в хоре голосов шепотом спросил я, разглядывая вспоротую материю дорогой ткани пиджака – под сердцем и на сердце. Розовая рубашка мертвеца теперь казалась пропитанной насквозь по всей площади. В центре – два черных пятна, вокруг – все красно, а что розовое – так это лишь слегка пропиталось. Но я-то точно знаю, что эта рубашка была розовой еще при его жизни…

Я стоял перед этим дурацким помещением и курил сигарету за сигаретой. Когда заканчивалась предыдущая, я вынимал из пачки новую и от окурка ее прикуривал. Продолжалось это немало времени, и я почувствовал облегчение, когда увидел шагающего по коридору дежурного следователя с группой. Очень странно, что он здесь. Насколько мне известно, труп – это блюдо для прокуратуры. Но вскоре я увидел и прокурорского. Он шествовал чуть позади и никуда не торопился. Наверное, хотел дождаться, пока ментовский следак начнет расспросы, а потом приблизиться, спросить: „Кто здесь главный?“, получить ответ: „Я“, и только после этого сказать: „Теперь нет“. Но оказалось, что у нас таких противоречий, какие обычно демонстрирует нам Голливуд, не существует. Оба приехали на одной машине, и только после того, как судмедэксперт констатировал факт смерти, следователь милицейский сказал:

– Ну, я поехал тогда, что ли?

И в самом деле уехал.

– Говорят, в вашей компании по производству хлопьев для попугаев в последнее время сплошные недоразумения, – сказал мне тот, что остался, когда Коломийца увезли и мы перешли в мой кабинет. – Меня зовут Рысиным, я старший следователь прокуратуры Центрального округа.

За дверью скопилось человек сорок. У меня складывалось впечатление, что все они ждут, что, когда следователь уедет, я выйду и расскажу всем длинную историю о том, как все начиналось, как возникли между Коломийцем и убийцей противоречия и каким образом и при каких обстоятельствах последний всадил нож в первого. И, самое главное, за что. Мне кажется, последний из вопросов волновал моих людей больше всего. Они стоят и ждут, из чего можно делать вывод о том, что они или слишком потрясены случившимся, или слишком хорошего мнения о прокуратуре.

– Говорят, в Твери кур доят, – сказал я, хорошо понимая, о каких противоречиях идет речь. По иронии судьбы приезжавший сегодня милицейский следователь оказался тем самым, который приезжал искать флэшку и телефон. По угрюмому виду Коломийца и Гудасова я догадывался, что их в отделе раскололи, но поскольку разборок по факту заведомо ложного доноса не последовало, я должен был догадываться еще и о том, что те решили этот вопрос некоторой суммой. Значит, успел уже поделиться информацией с прокуратурой…

– У него были враги? – спросил прокурорский.

– Вы мне нравитесь, – ответил я.

– Чем?

– У вас нестандартный подход. Знаете, бывают следователи, вопросы которых угадываешь за мгновение до того, как те звучат. С вами труднее. Черт его знает, что вас заинтересует в следующую минуту. Вот если бы вы были из них, то я наверняка услышал бы вторым вопросом: „Не происходило ли с Коломийцем чего странного за последнее время?“ Но я точно знаю, что вы об этом не спросите.

Поскольку именно об этом он и хотел спросить, возникла пауза, заполнить которую он взялся рисованием поля для игры в „крестики-нолики“ в проекции 3D. Как раз под записанной фразой: „Врагов не было“.

– Почему не было, были. – Я вытянул руку и прижал палец к листу как раз на заглавной букве „В“. – Неделю назад я снял его с должности и перевел в штат менеджеров, сократив тем самым заработок. Примерно на две ваши зарплаты. Но после этого мне не нужно было его убивать. Новый начальник отдела Лукин, бывший подчиненный Коломийца, стал к нему чересчур требователен. Я бы даже сказал, придирчив. Но и Лукину смерть Коломийца не принесла бы никаких дивидендов.

– Мне нужно поговорить с вашими людьми.

Я встал и подошел к двери. Одно движение – и створка отлетела в сторону. На перепуганного следователя смотрели сорок пар перепуганных глаз.

– Они ваши. А я вам еще нужен?

– Оставьте номер своего мобильного, когда понадобитесь, я сообщу… Да, еще! Видите высокого мужчину в очках?

Я посмотрел через головы подчиненных в глубину приемной.

– С конъюнктивитом и влажными губами?

– Он. Подойдите к нему и скажите, что это я вас направил.

Не подозревая о подвохе, я подошел к больному на вид мужику с чемоданом и произнес пароль.

Он тотчас засуетился, защелкал замками своего затрапезного чемоданчика, и уже через минуту я, с измазанными ваксой руками, послушно придавливал к чистому листу то подушечки пальцев, то все пальцы, то целиком ладони.

– Разуваться? – ядовито поинтересовался я, когда процедура с руками была окончена.

– Не надо, – серьезно и в нос (от насморка, полагаю) ответил он.

– Это была что, шутка? – Растолкав персонал, я приблизился к своему кабинету и захрустел вафельным полотенцем во влажных руках.

– Отпечатки я сниму у всех, – зловеще пообещал следователь.

– Я могу спросить, зачем это нужно, если у трупа не обнаружено орудие убийства?

– У трупа обнаружено кое-что другое, – и он с интересом посмотрел на меня и поправил на носу очки.

Забрав кое-что из вещей, я спустился вниз. В холле мне попался на глаза полутораметровый плазменный телевизор, по которому в режиме нон-стоп показывают ролики „Глобал“ для посетителей. Звук, как правило, выключен, поскольку, если это будет звучать целый день, я не поручусь за то, что мне не придется везти в институт психиатрии имени Сербского все смены охраны. Через неделю-другую, наслушавшись:

ВАША СОБАЧКА НЯМ-НЯМ, ХРУМ-ХРУМ! ОНА СКАЗАЛА БЫ ВАМ СПАСИБО, ЕСЛИ БЫ УМЕЛА! „ПРИЛЛ“ – КАР-Р, „ПРИЛЛ“ – КАР-Р, „ПРИЛЛ“ – КАР-РАШО! КОТЕНОК КИС, ТЫ ПОЕЛ БЫ РИС? – НОУ! ПРИНЕСЛА ОВСЯНОЙ КАШКИ – ОТВЕРНУЛСЯ ОН ОТ ЧАШКИ… ПРИНЕСЛА ЕМУ РЕДИСКИ – ОТВЕРНУЛСЯ ОН ОТ МИСКИ… ТАНЕЧКА, ДАЙ ЕМУ „КИСИ-КОТ“, С НИМ ОН ЕСТ ДАЖЕ РЕДИСКУ! – они точно подвинутся умом.

Но иногда, обычно под вечер или в обед, кто-то подсаживается, чтобы посмотреть хоккей или сериал. В дни чемпионатов мира я даю сотрудникам послабление – если матчи транслируются днем, то я сам организовываю просмотр. Это называется корпоративное единение. Но смотрят только те, кто интересуется, а таких вычислить нетрудно, поскольку разговаривают они в офисе лишь об этом, и не только в дни чемпионатов.

Покосившись на беззвучно мелькающие на экране ролики, я подумал, сколько мною затрачено на их создание. Вот это – КАР-Р и РЕДИСКА по Центральному ТВ стоит бюджета Белоруси. Но самое удивительное заключается в том, что благодаря именно этому маразму продажи растут и производство расширяется.

Сев за руль, я включил двигатель и поехал. Зачем я это делаю, куда еду – ответов у меня не было. Я машинально переключал передачи, притормаживал на перекрестках, по привычке пропускал выезжающие с прилегающих территорий дешевенькие авто, которые простояли бы еще с четверть часа, не останови я свой „Порше“ и колонну таких же снобов, как я сам, и ехал, ехал…

Я думал о том, что Коломиец, быть может, жил бы долго и счастливо, если бы не мои корпоративные методы воспитания, что мой „Зегна“ прослужил бы еще год, не упади на него окурок, словом, я думал в сослагательном наклонении, то есть не как хваткий топ-менеджер, наработавший сотню миллионов на хлопьях для попугайчиков. Остановил ход бессмысленных размышлений я только тогда, когда нашел себя на косе Нагатинского рукава в двухстах метрах от Академии водного транспорта. Я осматривался, как сомнамбула, пытаясь определить, куда меня занесло.

Корпоративные войны для меня не в диковинку. За пять лет руководства серьезной компанией я перевидал многое и многому научился. Порой мне кажется, что если бы война и меня, как дипломированного лейтенанта гражданского вуза, заставили командовать каким-нибудь подразделением, в моем подразделении дисциплина была бы лучшей.

Корпоративный мир – та же армия. И там и здесь, как ни крути и ни люби Родину, все служат за звания и ордена. В эпоху жесткой конкуренции в каждом новом сотруднике старожилы видят реальную или потенциальную угрозу. Он может работать лучше „дедов“. Значит, весь урожай бонусов уйдет к нему. Никто не поручится за то, что босс, узнав в новичке потенциал компании, не возьмет за правило ставить в наряды как раз старослужащих. А потому, оценивая свое будущее туманно и бесперспективно, а также давая понять, кому на Руси жить хорошо, последние делают все возможное для ликвидации новичка.

О ком это я сейчас рассуждаю? О Факине, что ли?..

Не он ли портит мне жизнь?

Ведь жертвой моббинга в первую очередь стал… я.

Это меня выбили из привычной колеи жизни, заставили совершить ряд поступков, которые ранее за Игорем Лисиным не замечались. Это мое страстное желание лоббировать нетипичные методы работы в компании встретили мощное сопротивление. Если никто не бастует у дверей кабинета и не говорит об этом вслух, так это только потому, что ситуация куда серьезнее, чем я предполагал.

Да неужели все началось с недоучки Факина?

Я многое перекроил сразу, не дав времени персоналу привыкнуть. Им очень сложно начать все с нуля, они забывают электронные ключи, не успевают, треплют нервы над журналами убытия и прибытия, словом, они, скорее всего, и сами не знают, что протестуют, но каждый их поступок, каждое намерение – вызов.

Я загрузил работой HR, запрудил привычное течение деятельности творческой части менеджмента, не связанной с машинальной работой, ввел новые санкции, урезал квоты. И все эти потуги укрепить дисциплину закончились обнаружением в офисе трупа. Какие выводы будут делать компетентные лица, мне неизвестно, более того, мне наплевать на эти выводы. Главное, что думаю я. Смерть Коломийца – это итог нововведений, автором которых являюсь я. Коломийца никто не резал пять лет, а тут… месяца хватило.

Увлекшись организационно-штатными перестановками в угоду собственному самолюбию, выражаясь проще – поступив так же, как Коломиец, я совершил чудовищную ошибку. Куда более чудовищную, чем ошибка Коломийца. И если сейчас, не заморачиваясь формальными подробностями, назвать их главное различие, то им будет финальный результат. Моя ошибка непоправима.

Я забыл главное правило топ-менеджера. Если ты что-то делаешь, то это должно быть понятно для стафа.

Вместо того чтобы понятно для Коломийца и Гудасова пресекать их попытки сломать установленные мною порядки и держать это в тайне для остальных, мне нужно было публично вывести их на чистую воду. При всех. В то утро, в том актовом зале. Чего мне стоило позвонить Гудасову и заставить его покраснеть? А выдернуть из-под воротника Коломийца проклятую флэшку? И всем стало бы понятно, за что их прессуют. Им же было сказано в самый первый их день, что мы – ОДНА БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ? А семья терпит лишения сообща…

И все было бы ясно и понятно. Однако вместо этого теперь никто не понимает, отчего вдруг Лисин встал на защиту какого-то мрачного лузера в драных джинсах и унижает заслуживших авторитет старожилов.

Факин… Прав был в свой последний час Коломиец, когда твердил, что я не ведаю, что творю…

За месяц работы из глупыша технарь Рома превратился в юркого малого, и кто бы, черт его побери, мог этого ожидать?! Я знаю, что температура 36,6 в компании при средних показателях куда лучше, чем 37,7 во время неожиданного увеличения оборота. Обычно с гениями, которыми недоволен стаф, я расставался с легким сердцем. И сейчас я вспоминаю свои рассуждения о том, что Факина нужно принимать и давить, иначе впоследствии придет тот же Факин, да только куда хитрее и опаснее.

Фак ин!..

Так вот он и пришел! На место того Факина, которого я когда-то выставил с легким сердцем!

И он заставил меня совершить ошибку.

Я был обязан, прежде чем вбивать частокол репрессий, побеседовать со своими людьми. Когда я в последний раз расспрашивал их о проблемах? Кому из них повышал зарплату только потому, что у него больна мать? У Мерзлякова два месяца назад – говорила Риммочка, вернувшаяся из курилки, – неувязка с детским садом. Ребенка не берут, нужна внушительная взятка, и жена Мерзлякова была вынуждена уволиться и сидеть дома. Вчера мне Риммочка рассказывала, как тот рассказывал о домашних печалях: „Я ей – дура! А она мне – конечно, дура, был бы муж президентом, была бы президентшей!“

Почему я не помог? Почему я удовлетворился лишь выслушиванием этой новости? У Мерзлякова в доме скандалы и жена на взводе, а я вручаю ему электронный ключ от кабинета и лишаю его жену абонемента в фитнес-клуб. По большому счету, конечно, меня не должны интересовать сын Мерзлякова и его жена, бухгалтер в строительной фирме, ибо я занимаюсь не благотворительной деятельностью, а приростом собственного капитала, и Мерзлякова я не под стволом автомата вел в свой офис, а это он самозабвенно выигрывал конкурс на должность PR-менеджера. И выиграл. Но таких выигравших в „Глобал“ несколько сотен, включая технологов и биологов – лучших специалистов в Москве, и их удерживает от убытия в конкурирующую организацию только зарплата. Рано или поздно необъяснимый террор станет невыносим и плотность притеснений станет куда более весомым фактором при выборе нового места работы, нежели разница в зарплате. Впервые мои мысли приходят в голову запоздало. Только сейчас, с опозданием в месяц, и разницу в зарплате, и бонусы персоналу к Новому году я начинаю именовать уже не „корпоративными привилегиями“ сотрудника „Глобал“, а особой формой пеонажа – если я правильно понимаю значение этого слова. Но если пеонаж – это форма эксплуатации лица, находящегося в кабальной зависимости от хозяина, то я рассуждаю лексически грамотно.

Я, наверное, слишком потрясен, если философствую на берегу Нагатинского рукава…

Мне следовало думать об этом не напротив Академии водного транспорта, в день смерти Коломийца, а месяцем ранее, когда в компанию пришел Факин и его вторичное появление я принял за первое.

Факин… Не пора ли взять его в руки и рассмотреть внимательно?

– Гражданин!

Обернувшись, я увидел стоящих рядом с моей машиной сержантов с безразличными лицами. Как и в какой момент моих аналитических устремлений подъехал „уазик“ – убей меня бог, не вспомню.

– С вами все в порядке?

Этот вопрос хозяину „Порше“ задают двое людей, приехавших на чужом „уазике“. Я киваю и поднимаюсь с потеплевшей от моей задницы земли. Или я просто замерз до того, что разница температур меня уже не тревожит.

Через час, позвонив секретарше и сказавшись разбитым, я направился домой. Следователь меня отпустил, раз так, то мне нечего сегодня в офисе делать. Приняв душ и накатив как следует, я вынул телефон из базы и набрал номер Косторминой, финдиректора.

– Софья, это Лисин… Пошлите к вдове Коломийца своего сотрудника с тридцатью тысячами долларов. Пусть выслушает все ее просьбы и, независимо от того, будут они или нет, даст ей… черт, не даст, конечно… подарит… нет, и это не пойдет. В общем…

– Поможет тридцатью тысячами долларов и подтвердит, что и любые другие просьбы будут уважены? – подсказала Софья.

– Да, верно, – пробормотал я, вешая трубку и думая о том, что длинные волосы у Косторминой растут все-таки из головы, не прав Лукин…