Текст книги "Здравствуй, брат, умри"

Макс Острогин
Здравствуй, брат, умри

Возможно, что некоторое время они питались крысами и всякой другой мерзостью. Даже и в наше время человек гораздо менее разборчив в пище, чем когда-то, – значительно менее разборчив, чем любая обезьяна.

Герберт Уэллс «Машина Времени»

Глава 1
Волк убрался

– А Наф-Наф был таким хитрожопистым поросенком, он не стал домик из соломы строить, не стал. И из веток домик не стал строить, и из глины, пошел он в город и наковырял из стен красных кирпичей. А между кирпичей все-таки глину проложил. И домик получился крепкий. Когда пришел Волк, Наф-Наф кинул в него кочергой – и в лобяру сразу. Волк рассвирепел и стал дуть в дверь. Легкие у Волка были сильнейшие, но все-таки не как самолетная турбина, дверь не пошелохнулась даже. Разозлился Волк, стал в дверь лбом стучать. С разбега. Но домик был стойким, он выдержал, двери выдержали, а у Волка, наоборот, лоб чуть по шву не треснул. Тогда Волк уже очень разозлился и полез на крышу, а с крыши уже в трубу ввинтился, эквилибрист сплошной. Но Наф-Наф был как всегда готов, развел снизу огонь и поставил котел с кипящим маслом. Волк упал в котел, обжарился слегка и очень громко закричал. Затем выскочил в окно, сразу из котла – и в окно, убежал и больше никогда-никогда не прибегал, шкура с него обваливалась клочками. И Наф-Наф, Нуф-Нуф и Ниф-Ниф жили долго и счастливо…

Долго и счастливо.

Я так и рассказываю. Не совсем гладко. То есть иногда гладко, а иногда так – туда сюда, как оно получится. Я все-таки по-правильному так и не научился, нет навыка разговора. Только я начал немножко научаться говорить по-правильному, как все и оборвалось. Вспоминаю еще много по пути. Но ничего ведь не поделаешь. Я на самом деле вспоминаю в самых разных местах, будто выскакивает откуда-то все… Каша у меня в голове, мне Хромой и раньше об этом говорил. Ну да, Ниф и Наф жили долго и счастливо, а сейчас свиней и нет почти, кабаны, да и тех редко встретишь…

Я поднял голову Волка и кинул ее в смолу. В асфальт. Асфальт был холодным, голова влиплась, постояла, подумала будто и стала медленно погружаться. Очень-очень медленно, Волк еще долго смотрел на меня желтыми и уже равнодушными глазами. Потом совсем утонул, одно ухо торчало чуть дольше. Поверху деревьев шуганул ветер, и Волка засыпало желтыми листьями, и стакан стал похож на осеннюю лесную полянку, аккуратную и мирную, аккуратную и мирную.

Когда я кинул в смолу Хромого, он тоже долго проваливался. Очень долго. Уже даже стало темнеть, а он все проваливался и проваливался, ссутулившись, как большая черная цапля. Пришлось мне взять березку и его немного подтолкнуть для скорости. Тогда тоже была осень, поздняя уже, асфальтовая смола вязкая. Зато получилось торжественно. Хромой погружался, уходил в черноту и смотрел на меня серебряными денежками – их ему я вставил в глазницы на распор: на одной написано «25», на другой «50». Хромой опустится до дна стакана, после этого пройдет сорок дней, и он из стакана пошагает по лестнице на небо, где уже будет его ждать Петр со связкой ключей. Хромой отдаст ему деньги, и Петр откроет скрипучие ржавые ворота. Кто такой этот Петр?

И вообще, конечно, никуда Хромой не пойдет, так и проторчит тысячу лет в стакане в этом, хотя в книжках некоторых и пишут, что так все оно и происходит – человек помирает – и по лестнице на небо, к облачным воротам. Это называется суевериями, я читал. Вера в то, чего на самом деле нет.

Да, если бы я Хромого тогда не подтолкнул, то он долго бы еще проваливался, дня два, наверное.

А на Волка у меня даже монет не нашлось настоящих. Вставил от патронных гильз донышки, получилось как-то несерьезно и весело, пришлось выковырнуть. А закрывать глаза не стал, не знаю почему, такой экспонат получился.

Зато Волка подталкивать не пришлось.

– И они жили долго и счастливо, – сказал я, когда было уже совсем все.

Это его любимая сказка. Про Наф-Нафа и его братьев. Любимая сказка Волка.

Теперь у меня волка нет. Это плохо. Без волка жить трудно, без волка ты как дикий делаешься. Если ты заболеешь, кто тебе еду станет носить? Кто ночью посторожит? Придется на деревьях ночевать, это невменяемо вообще – утром спускаешься, шея заклинена, а в уши клещей по килограмму забралось, а от них в голове менингит, нет, точно дико.

Не, без волка плохо. Будет плохо.

Да и так уже все плохо. Уже давно все плохо. Хромой говорил, что жизнь – это лестница. Или вниз летишь так, что ребра трещат, или вверх карабкаешься, так что двадцать семь кишок выскакивает. Ничего хорошего, ничего приятного. Как у Дарвина в книжке – естественный отбор, выживает тот, у кого длиннее зубы и толще шкура, я самого Дарвина не читал, но про него читал. Правда, тоже всю книжку так и не одолел, съедена оказалась, но Хромой про лестницу зря все-таки говорил – накаркал себе лестницу.

И мне заодно.

Сейчас у меня вот вниз. Качусь по ступенькам, подпрыгиваю, как бильярдный шарик, стукаюсь лбом – бум, бум, бум, шишки сводить не успеваю, жаб не хватает. На самом деле, очень на лестницу походит. И ступеньки, то есть неудачи, следуют одна за одной, никак не могут остановиться. Видимо, крепко зацепил Невезенье. Горе-Злосчастье, оно бородатое, Кручина зеленая, ну ее.

Вот взять последние мои дни. Питался ведь я одними рыжиками. Рыжиками, лисичками, боровиками и даже черными подземными грибами – их Волк отыскивал очень легко. Вообще осень выдалась жирная, сытая, перепела так и прыгали из-под ног, кабарга скакала, утки крякали, всякой дичи вообще полно, мы с Волком пробирались через леса к югу и не делали никаких запасов: зачем было запасаться, когда вокруг всего-всего? Даже охотиться не надо – с вечера ставь силки, а утром готово – или кролик, или перепел, быстренько на углях испек – и дальше, а о рыбалке я вообще позабыл уже. Волк, правда, уже тогда не ел совсем, заяц его прицапнул, а после этого есть не особенно хочется, я-то знаю.

А потом совершенно вдруг мы вошли в какую-то странную пустоту. Лес как лес, не изменился, деревья росли, только исчезли все. И вокруг никого, только какая-то жуткая тишина, даже птицы куда-то делись, короедами подавились, что ли…

Я никак это обстоятельство не мог объяснить, так, предполагал только разное. Ну, к примеру, животные могли уйти из-за диких. Дикие мяса не жрут, но жить рядом с ними никто не захочет, они вонючие и беспокойные, хуже обезьян.

Или из-за стихийного бедствия. Я читал, что многие животные очень хорошо предчувствуют разные опасные события. Пожары, ураганы, извержения вулканов и даже настоящие цунами, звери предвосхищают их издали. Цунами еще только через месяц собирается, а акулы всякие, электрические скаты и прилипалы уже вовсю налаживаются подальше, в отмели, в ил зарываются.

Это, кстати, и по Волку виднелось, хотя он и не скат, а все предчувствовал. Вот, устроимся на ночевку, огонь запалим, заварим чагу со смородиновыми почками, и уже расслабление такое, и уже все в порядке, и книжку открываешь, «Исландскую новеллу» или «Очищение организма перекисью водорода», полный консилиум, одним словом, экстра, лежи себе, радуйся жизни. И вдруг Волк как начнет возиться! Как начнет перекладываться, блох выкусывать, чесаться, подвывать и в небо посматривать так тоскливо-тоскливо, так грустно-грустно, что самому страшно становится. Понимаю я, что не нравится Волку эта ночевка, не хочется ему тут задерживаться, словно на ежах он весь, словно стрекоза ему в легкие залетела.

Ну и собираемся, в путь идем.

Отхлынем на километр, устроимся заново, и что же ты думаешь – в эту же ночь в место старой стоянки ударит звезда, и такая яма образуется, что хоть землянку ставь!

Нет, они чуют, у всех животных на опасность чутье, пожар еще через неделю случится, а дичь уже загодя разбегается, и нет разницы, в воде они живут или по суше перепрыгивают. Если бы у меня имелась такая чувствительность, я бы вообще жил просто здорово. Я бы даже дожди обходил, мне дожди очень не нравятся, землетрясения разные. Землетрясений, правда, на моей памяти не тряслось, и для цунами не было никакой почвы – до ближайшего моря полгода пути, вулканическая активность никак себя не проявляла, а лесные пожары, конечно, случались. Только летом. Летом, когда жара и грозы. Молния ударит – и горит. Лесу много, есть чему гореть.

Волк, кстати, и тогда тоже беспокоился, только я никак это беспокойство не мог распознать. Что-то его маяло… Не предчувствие смерти, нет, звери смерти не знают… Но чего-то он боялся.

Да и самому мне в этом лесу пустом было неуютно. С другой стороны, обходить его тоже не хотелось, ноги не стеклопластиковые, короче, нырнули мы с Волком в эту мертвечину, и скоро есть стало нечего. Хорошо хоть грибов много тут водилось. И даже не просто много, а очень много, шагаешь по лесу, и только шляпки под ногами похрустывают. Грибной год.

Грибами я и питался. Я-то ничего, я и на рыжиках могу, а Волку туго без энергии пришлось, ребра быстро стали просвечиваться. У меня ребра тоже просвечиваются, но мне это хорошо, мне жиреть нельзя. А Волку мутно без мяса, он же волк, хищник, убийца почти.

Да и язва от зайца у него разболелась, стала красной, гладкой и блестящей. Такой блестящей, что даже смотреться можно при боковом свете. Я пробовал его лечить, плевал на рану, землей присыпал и крестики царапал – все как Хромой учил, да только не помогало это, рана краснела и краснела, стала как ягоды. Тут уже ничем не поможешь: укусил заяц – дней десять надо, а то и двадцать, чтобы зажило. И отлежаться хорошо. Меня прошлой весной укусили – я неделю как жидкий ходил, заяц зверь на редкость дрянной и безнравственный, ему палец в зоб не клади.

Заяц укусил, Волк заболел. Стал вялым и медленным, из-за этого все и получилось. Да, если бы его тогда заяц не укусил, все по-другому случилось бы, я в этом просто уверен. Я думал, что удастся перетерпеть, но не удалось. Надо было поворачивать сразу, как только мертвый лес пошел, но я решил, что это ненадолго. День, два, и живность появится…

Но она не появилась даже через пять дней. Зверье куда-то откочевало, даже белки и те не трещали. Волк вообще стал уже толщиной с собственный хвост, лапами так еле-еле перебирал, даже загремели они у него, и слюна густая пошла, желтоватая. Мы шагали по лесу, в лесу все не так было – деревья с иголками, а я люблю, когда с листьями, березы-осины, а не елки-палки, мох под ногами, а мне нравится, когда травка, и дальше тоже. Мы шагали-шагали, и вдруг Волк остановился. Надо было понять, что что-то не так, но не понял я… Отупоумел с голодухи, дисфункция мозга, экстракция. Волк зашевелил носом, в глазах у него закрутилась желтизна, и он сделал шаг.

– Спокойно, Волк, – сказал я, – стоять…

Волк остановился. Пригнул голову, и нюхал воздух над землей, и уши положил на спину.

– Спокойно, Волк…

Нос у Волка задергался вполне особым образом, так он дергался только на диких.

Диких мне только не хватало!

Я присел, положил руку на его хребет, почувствовал, как он дрожит, пополз пальцами к ошейнику.

Но Волк не утерпел, сорвался, побежал.

– Стоять! – прошипел я.

Но было уже, конечно, поздно.

Волк скрылся между можжевеловыми кустами, исчез совсем. Волки – они всегда исчезают, вот есть – и тут же нет, такая порода у них.

Волк ушел.

Я кинулся за ним, но остановился почти сразу, башка заработала все-таки. Я чувствовал – не все тут в порядке… Дикие, дикие, зачем мне дикие, мне сейчас с дикими встречаться совсем ненужно…

Тявкнул Волк. Коротко, сразу же замолчал, будто пасть ему заткнули, сломали челюсти. Понятно.

Понятно. Так, понятно все…

Я опустился на мох. Некстати как все это, почему не потом, почему не через месяц… Вытащил из-за спины арбалет, вложил стрелу. И сразу же стал целиться. Только целиться было некуда – впереди один низенький можжевельник, ягодки так блестят синими боками, скушать хочется.

Волк тявкнул еще раз.

Волк попался, точно. Но еще жив, жив, поэтому я поднялся и пошел к нему. Медленно, тут нельзя было спешить. Потому что впереди была опасность. Настоящая. Смертельная.

Других ведь и не бывает.

Я смотрел. Смотрел вперед – и сразу по сторонам, как учил Хромой. Чтобы видеть все, каждый листок, каждую паутинку.

Я дышал носом. Как можно глубже. Чтобы слышать.

И ртом дышал, чтобы воздух проходил через язык – это тоже хороший способ.

Слушал. Мог бы и не слушать: дикие – они бесшумные, бесшумнее волков даже. Ничего не слышно, ничего не видно, только деревья, и все. Птичка чирикнула бы, что ли, птички не любят диких, дикий проходит, а птичка обязательно квакнет, не удержится, птичка друг…

Кровь. Я услышал. Это была кровь, кровь ни с чем не спутать. Сладкий, сладкий запах. Я сместился вправо, прижался плечом к дереву. Лиственница. Из нее раньше строили корабли или бани, что-то строили. Ждал, считал удары сердца.

Сердце работало не так. Через запин. У меня с детства сердце запинатое, это нестрашно, я читал в книжке про сердечные болезни, экстрасистола называется, в пятьдесят лет меня начнет мучить легкая одышка…

Лучше бы оно все-таки не запиналось, я так со счета сбиваюсь, а до пятидесяти ведь еще дожить.

Дикие. Скорее всего, это все-таки дикие. Устроили на меня засаду. Я их немного поубивал в начале лета, с тех пор они на меня обижаются. Мне кажется, они месть задумали. Тогда понятно, почему в этом лесу никого, всех разогнали, ни одно животное, даже енот вонючий, не станет жить рядом с дикими…

Я их не боюсь. Дикие, я вас не боюсь. Я человек, я не боюсь. Страха нет.

Страха нет. Все страшное уже случилось, впереди не может быть ничего страшного. Страха нет. Сердце, сердце мое успокоится.

Я достал еще одну стрелу, зажал ее зубами, поднялся, вышагнул из-за дерева. Никого. Дикие поодиночке не нападают, сразу стаей. Если стаей, то убежать тяжело.

Диких не было. Прячутся, отлично прячутся, они сами цвета такой лесной грязи, косматые еще, а в космах такие веточки застревают, листья прелые, шишки, мох прорастает, можешь стоять вблизи, а ничего не замечать. Ну, только по вони его можно определить, воняют они ужасно…

– Волк! – позвал я.

Можжевельники шевельнулись. Я прицелился.

Страха… нет, книга «Домашние настойки», там такой способ можжевеловой: возьмите чистую бутылку, на треть насыпьте ее можжевеловыми ягодами, доверху залейте подготовленной водкой…

Вот что такое водка, кто бы знал, где ее взять…

Волк. Показался Волк. Как только я увидел его, так сразу понял, что все кончено. Он катился. Полз. У Волка не было передней правой лапы, а другая лапа была сломана и вывернута. Волк не выживет. Если бы они были только сломаны… Я бы смог его выходить. Волк уже ломал лапу, мы тогда выжили, с трудом, но мы выжили. Сейчас нет, все, кончено…

Волк подполз ко мне. Проскулил.

– Все в порядке, – сказал я. – Все хорошо. Жди здесь.

Волк пискнул. Здоровый зверь, а пищит. Понимает, наверное, что все…

– Я скоро вернусь.

По следу шагать легко, на сером мхе кровь хорошо видна. И запах. Запах становился сильнее. Тоже кровь. Я начал считать шаги.

– Страха нет. Страха нет. Страха нет.

Древнее заклинание, каждое «страха нет» равно одному мгновению, а мгновение – это полторы полновесных секунды…

Тридцать шагов. Лес вокруг. Лес, только лес. Дикие могут прыгнуть, они как звери ведь…

Я остановился. Дальше нет смысла, я ничего не вижу, только лес, можжевельник, можжевельник.

Я почувствовал: букашки побежали по спине. Такие вообще букашки, по спине, по рукам, по шее, бегом, бегом, бегом…

Кто-то есть тут. В лесу передо мной кто-то был. Был, это точно, букашки перебрались внутрь организма. Все дикие. У меня на диких всегда такие букашки.

Сейчас.

Никто не показывался. Только лес кругом… И дикие. Они оторвали лапу Волку. Только они, дикие, так могут. Они ненавидят волков, убивают их при любой возможности. Да и волки тоже жрут диких, как кабаргу. За обе щеки, как сказал бы Хромой. В сыром виде, безо всякой тепловой обработки, какие у волков щеки – непонятно… Если сейчас выпрыгнут двое – я успею выстрелить только раз. Дикие – быстрые, надо приготовить огнестрел…

Огнестрел не пойдет, я же разрядил его, дурак, берег пружину, дурак…

Сейчас они выскочат.

Деревья. Тишина, ветер поверху. Видел каждую иголочку, каждую синюю ягоду, все увидел, все как-то натянулось…

Справа движение, я повернулся, куст с ягодами шевельнулся, я выстрелил. Стрела растворилась в зелени.

Ничего. Ветер.

Ничего.

Не попал. А может, наоборот, может, наоборот – я его прикончил, удачно так, в печень угодил. Или в горло. Не в голову, головы у диких крепкие, если попадешь в голову, только отскочит… А если в горло, то сразу…

Я стал отступать. Левой рукой достал нож. Если дикий сейчас выскочит, никакой нож, конечно, не поможет… Саблю я потерял.

Надо найти новую саблю. И нового волка, теперь мне понадобится новый волк…

Медленно, шаг за шагом, стараясь слушать. Стараясь нюхать. Кровь. И иголки…

Запах. Вернее, вонь. Так и есть, дикие, теперь уж точно. Дикие воняют страшно, хуже всякого зверья. Вонючие твари. Наверное, одиночка тут. Дикий на прогулке. И я его уложил. Удачно так, с первого раза. В горло. Если бы я в пузо ему влепил, ну, или еще неудачно как, то он бы вопил, как крыса… Мертвый дикий воняет в два раза хуже дикого живого, это мне еще Хромой говорил…

Хорошо бы посмотреть все-таки. Скальп ему ободрать. Хромой всегда, когда убивал дикого, снимал скальп. А потом вешал в лесу, возле нашего дома. Он считал, что скальпы отпугивают других диких. По мне, так это было совсем не так, мне самому казалось, что эти скальпы их только злят… Но с Хромым спорить было бесполезно, твердый был человек, ни сантиметра не уступал.

Нет, скальп подождет. Их все-таки может быть много…

Я вернулся к Волку.

Волк лежал под деревом. Крови уже не было, у волков быстро сворачивается, это одно из волчьих достоинств. Кому нужен волк без лапы? Волк без лапы самому себе не нужен.

Я спрятал арбалет за спину, наклонился, поднял Волка, завалил его на плечи. Тяжелый. Остались одни кости, а тяжелый. У волков вся сила в костях и в жилах. И в ногах. Поэтому даже если волк худеет, он все равно остается тяжелый.

Волк снова заскулил, ему было больно. Я набрал воздуха и побежал.

Иногда переходил на шаг, потом снова бежал. Шагал по ручьям, тут их много, ручьев, путал след. Дикие пойдут за мной, я в этом не сомневался. Почему-то они не напали в лесу, не знаю, испугались чего-то. Не напали – и хорошо. Но по следу пойдут.

Ручьи слились в небольшую речку, речка вывела меня к мосту. К эстакаде. Повезло, дорога. Твердая, резиновый асфальт – это тоже хорошо, на твердой дороге след держится слабо, и тут много старых запахов, это собьет диких. Жаль, что долго по дороге бежать нельзя, испортишь ноги и спину, сорвешь сухожилия. Поэтому через некоторое время я свернул. И опять бежал по лесу. Потом остановился, опустил Волка на землю. Надо было отдохнуть, проветрить кровь, я устал.

Волк дышал. Тяжело, но ровно, без пузырей. Внутренности в порядке. Позапрошлый Волк совсем не так умирал, хуже. Он был старый, его еще Хромой воспитал, до меня, того Волка тоже дикие убили. И его Хромой тоже домой принес. Они тогда пошли за рыбой, но вместо рыбы Хромой принес сломанного Волка. Тот хрипел, изо рта у него текло красное и зеленое, а лапы дергались не переставая – дерг-дерг-дерг, как у эпилептиков. И это дерганье почти целый день продолжалось, без перерыва. Хромой смотрел на это, а потом взял длинную стальную иглу и быстро воткнул Волку в сердце.

А я вот своего Волка домой не смог принести, у нас дома нет.

Я отдыхал до тех пор, пока не почувствовал, что ноги перестали дрожать. Диких не было. Я их не слышал. И Волк не слышал, хотя их не услышишь, я говорил…

Хотелось еще посидеть, я ослаб все-таки на рыжиках, рыжики только желудок заполняют, а силы никакой не дают, не энергетическая пища. Вроде есть после них не хочется, сытый, а мышцы разжижаются, а сухожилия… Для сухожилий нужно есть мясо. И много спать, вот сейчас бы поспать…

Хватит отдыхать.

Я взвалил Волка на плечи. Брюхо теплое, пока жив. Колени опять задрожали. Плохо. Вообще мы вдвоем могли долго идти, целый день, от рассвета до темноты. А так…

Ладно, нечего. Я выдохнул и побежал. На этот раз меня надолго не хватило, солнце начало краснеть, а я уже не бежал, я уже шагал. Я устал. Очень.

Не знаю, зачем я бежал, Волк все равно должен был умереть.

Без Волка я бы оторвался от диких, с ним это вряд ли получится. Я не знаю, зачем я его тащил.

Тащил.

К сумеркам я добрался до города. В этом городе я не был еще, я вообще не люблю города и не очень хорошо их запоминаю, но сейчас город был кстати – дикие не любят город еще больше, чем я. Не переносят его просто.

Сил у меня уже совсем не осталось, я выбрал высокий дом на окраине и забрался в него. Надо было карабкаться вверх. Чем выше, тем лучше, по лестнице. Я очень не люблю лестницы, у меня от них кружится голова. Но делать нечего, безопасно более-менее только на последних этажах.

Ступени уходили в темноту, следовало поспешить, скоро станет совсем темно.

Волк заволновался. Стал смотреть вверх, рычать, и шерсть у него зашевелилась. Не знаю, может, лемуры… Кто еще там будет жить? Лемуры – это ничего, они пугливые, я их разгоню… Главное, чтобы не много их там было…

Я положил Волка на бетон.

– Я скоро, – сказал. – Посмотрю. Там лемуры, ты же знаешь, они это… Если накинутся… Я их сейчас разгоню и быстро вернусь. Не бойся.

Я снял арбалет и пошлепал вверх. Огнестрел по пути заряжал.

Дом был очень высокий, я сначала считал ступени, потом, конечно, сбился и начал считать заново. Хромой меня всегда учил, что надо считать. Это очень помогает сосредоточиться. Я считал, считал, потом добрался до конца лестницы и почувствовал запах. Звериный. Но не лемурий. Другой.

Я огляделся. Дверей не было. Одна, которая ведет на крышу. И…

Оно выскочило, я даже не заметил откуда, точно просочилось сквозь стены, через вентиляцию. Большое, я таких раньше не видел. Не напало, мягко плюхнулось черной каплей, остановилось передо мной, забурчало и выставило желтоватые зубы. Морда круглая, пушистая. Усы большие, даже очень большие.

Мы смотрели друг на друга, я знал, что надо смотреть в глаза, ни одно животное не может выдержать взгляд – ни кабан, ни волк. Даже дикий и тот не может выдержать мой взгляд. Потому что я человек. Но этот кругломордый попался упорный, смотрел и смотрел, глаза пульсировали, он не отворачивался, но и прыгать тоже не торопился. Наверное, у него там детеныши прятались, поэтому он так себя и вел. А может, просто умный был.

Я тоже умный. Думал, что лемуры, но теперь вижу, что не лемуры. Леопард. Не ягуар, леопард, ягуары, как поленья, такие приземистые, косолапые, тяжелые, как из железа – это сразу видно. Я бы лучше с двумя леопардами бы схватился, чем с одним ягуаром. Хорошо, что не ягуар. Еще лучше, что не лигр – это вообще смерть с хвостом, а иногда без хвоста, какой попадется, лучше бы вообще не попадался…

Леопард. Всего лишь.

Не знаю, сколько бы мы так стояли, но вдруг этот леопард будто сплющился как-то и в размерах уменьшился, уши прижались к голове, как тогда у Волка, и вообще шерсть вся опустилась и заблестела. Глаза были круглые раньше, а тут сошлись в щелочки. Я даже подумал, что он меня испугался, как вдруг понял, что это не так.

Волк завизжал. И я кинулся вниз. Уже не считал ступени. Бежал, перепрыгивал, бежал. Волк визжал все сильнее, сильнее, потом замолчал. Я слетел на первый этаж, но там Волка уже не было, только лужа растекалась. И голова его возле стены валялась. Зрачки еще суживались. А больше ничего, кроме головы. Ничего.

Букашки. Те же букашки, я почувствовал их снова. И запах. Тот же, что и в лесу. Дикие. Вонь их эта поганая, ядовитая, все уже этой вонью было заполнено, я увяз в ней, как в болоте.

Один дикий так не мог вонять. Значит, их тут много. Если по-умному, то надо было просто бежать. Бежать. Если много диких – надо бежать, так мне всегда говорил Хромой. Бежать быстро и далеко.

Я не побежал. Достал нож. Достал бутылку с горючим. Последнюю, кстати. И зажигалку. И сделал несколько шагов.

Что за вонь, нет, почему они так все время воняют, не могут не вонять, что ли…

– Вонючки! – позвал я. – Вонючки, вы где?

Вонь колыхнулась, там, в конце коридора, кто-то шевельнулся.

– Вонючки, я вас убью, – сказал я.

Не сказал, а сообщил. Спокойно. Ровным голосом. Я вообще не чувствовал ярости. В книжках пишут, что в такие минуты надо испытывать ярость. А я не испытывал. Они убили Волка, теперь я убью их. Вот и все. Просто. Ненависть еще говорят… пишут то есть. Я тоже не знаю, что это такое. Вот когда так сильно воняет – это да, тяжело, это, наверное, похоже на ненависть. Или когда тебя пытаются сожрать – тоже похоже. И то… Ни ярости, ни ненависти я не знаю.

Страшно еще вот бывает.

– Я вас убью, – сообщил я.

Не видно их, но они тут, я знаю. И не поняли они ничего, но мне все равно, я человек.

Взболтнул бутылку, щелкнул зажигалкой, поджег. Швырнул в коридор, так, чтобы ударилась с силой об пол. Пух! По бетону пополз голубой огонь, вспыхнуло, стало светло на мгновение, в разные стороны метнулись темные фигуры. Дикие. Привет.

Это их задержит, подпалит им шерсть. Я поднял голову Волка, она была еще теплой. Спрятал голову в рюкзак.

– Не ходите за мной, вонючки, – сказал я. – Поубиваю совсем.

После чего поспешил обратно, наверх.

От леопарда остался только запах, он убрался, животные не переносят, когда поблизости люди, они нас боятся, меня то есть, я человек.

– Вонючки! – крикнул я в лестничный пролет. – Вонючки, я тут! Сюда давайте!

Внизу был огонь. Но они проберутся как-нибудь через огонь, дикие пронырливы.

Дверь на крышу. Я толкнул ее плечом, не закрыто, выскочил на воздух.

Крыша была пуста. Оглянулся. Дверь крепкая. Тяжелая. Засов есть. Привалил дверь обратно, задвинул засов. Подбежал к краю крыши. Поглядел вниз. Высоко, не спуститься никак. Осмотрел остальное вокруг. Там. На противоположной стороне. Дом. Такой же. Почти впритык. Рядом. Можно перепрыгнуть.

Бух. В запертую дверь ударили.

Дикие.

Я набрал воздух, выдохнул. На счет «десять».

На десять. Раз, два, три, четыре, пять…