Текст книги "Власть и политика (сборник)"

III

Именно понимание особого рода – истолковывающее – отсутствовало в программе наук о культуре Риккерта. Из современников Вебера ближе всего к адекватной трактовке понимания подошел, видимо, Георг Зиммель во втором издании своей книги «Проблемы философии истории»[22]22
  См.: Simmel G. Die Probleme der Geschichtsphilosophie. Eine erkenntnistheoretische Studie. Zweite, völlig veränderte Auflage. Leipzig: Duncker & Humblot, 1905.


[Закрыть]. Несмотря на то что позже Вебер во многом не соглашался с Зиммелем[23]23
  В самом сжатом виде эта критика представлена в «Основных социологических понятиях», она, конечно, требует подробного анализа.


[Закрыть], он признавал его большой вклад в формирование той специфической версии социологии, которая у самого Вебера вырастала из общей проблематики национальной экономии, наук о действии и наук о культуре. Зиммель показал возможность непсихологической трактовки понимания, его рассуждения имели силу и для истории, и для социологии. Вебер связал «истолковывающее понимание» с методологией идеальных типов и соединил понимание и объяснение, что во многом обусловило продуктивность его работы как социолога.

Истолковывающее понимание, о котором Вебер говорит, определяя задачи социологии, в «Основных социологических понятиях», предполагает, конечно, «актуальное понимание», или, возможно, сопереживание тому, что, как нам кажется, движет людьми, действия которых мы хотим объяснить. Но истолкование означает не углубление в их психическую жизнь, не вчувствование, а исследование смысла совершаемых ими действий. Как это возможно? О методе понимающей социологии написано очень много, а между тем мы не можем сказать, что существует набор методических предписаний, следование которым обеспечит нам успех, сопоставимый с научными результатами Вебера. Напротив, интерпретации, критика, переосмысление веберовского подхода служат, кажется, дурную службу тем, кто хотел бы почерпнуть у классика внятные инструкции. Есть, однако, несколько важных моментов, уяснение которых именно по Веберу позволяет, так сказать, зайти на территорию понимающей (или интерпретативной, как ее любят называть в англоязычных странах) социологии, чтобы там уже принимать собственные решения, основываясь на богатом опыте предшественников и обширной критической литературе. Итак, прежде всего – повторим еще раз – речь идет о понимании смысла действий, а не о понимании действующего. Разница здесь огромная. Понять человека значит разобраться в его душевной жизни. Понять смысл действия – значит разобраться в одном из ее событий, имеющих, как правило, некоторое внешнее продолжение. Мы понимаем смысл действия и предполагаем, что действующий связывал со своим поведением примерно такой же смысл. Иначе говоря, мы исходим из того, что поведение может быть осмысленным и неосмысленным (например, как говорит Вебер, чисто реактивным и почти автоматическим). Но если с ним связан субъективный смысл, оно становится действием. Почему речь идет о субъективном смысле? Потому что объективный смысл – это нечто совсем иное. Если автомобилист нарушит правила, не заметив сигнала светофора, по объективному смыслу его действие будет нарушением, а по субъективному, пока он не понял, что натворил, не будет. Но если автомобилист сознательно нарушает правила, например, торопясь или демонстративно, его действие будет иметь соответствующий субъективный смысл. Ближайшее пояснение напрашивается само собой: Вебер как юрист знал, что такое вменение намерения. Одно и то же преступление, совершенное намеренно или по ошибке, заслуживает разного наказания. Объективный и субъективный смыслы могут решительно не совпадать и в других случаях, не имеющих криминальной окраски. Например, намерение добиться результата не перестает быть рациональным, даже если в основу конкретных действий положены объективно ошибочные данные, делающие для сведущего наблюдателя весь процесс решения и планирования бессмысленным. Но социология, говорит Вебер, – не нормативная наука, она не станет объявлять действие бессмысленным, если оно противоречит объективному смыслу или достигает на деле иных результатов, чем те, что поставил себе целью действующий. Поэтому мы должны понять именно субъективный смысл, т. е. тот мотив, который действие имело для действующего. Это позволит нам соединить понимание с объяснением, потому что мотив действия – это его субъективная причина, а как ученые мы должны находить именно каузальные отношения. Таким образом, получается, что никакого противоречия между пониманием и объяснением, между науками о культуре и науками о природе нет. Они все подпадают под общее, рациональное понимание научности. Однако у социологии есть своя специфика, тем более примечательная, что социология готова изучать повторяющиеся события, регулярности. Но статистически исчисляемыми регулярностями не исчерпывается релевантное для социологии знание. Статистика позволяет нам (тем лучше, чем более полны данные) либо с полной уверенностью, либо с большой вероятностью предсказать, каковы будут действия людей, даже не вникая в их субъективный смысл. Но социология заинтересована в понимании субъективного смысла. Субъективный смысл и есть то важное, интересное, значительное, а не просто помогающее установить регулярности и предсказать события, что отличает социологию от наук, которые строятся по типу наук о природе, хотя и занимаются исследованиями социальной жизни. Именно поэтому в рамках большого проекта по социальной экономике, в собственно социологическом его разделе, появляются не только «основные социологические понятия» (так, мы помним, называется первая глава «Хозяйства и общества»), но и «основные социологические категории хозяйствования» (т. е. экономика, рассмотренная с социологической точки зрения; так называется вторая глава этой книги). Социологов занимает собственное понимание действующими того, что они делают, будь то в экономике, в науке, в церкви, в государственных учреждениях и т. п. Здесь есть трудность и соблазн, о которых надо сказать особо.

IV

Вебер, как мы видели, считал, что свобода воли и многообразные факторы, определяющие мотивы человеческого поведения, вовсе не делают его непредсказуемым. Совсем наоборот: куда в точности ляжет тот или иной кусок расколовшейся скалы, сказать более трудно, чем то, что сделает получивший приказ подчиненный, особенно если это нижестоящий чиновник в бюрократическом институте или солдат. Конечно, в принципе неповиновение возможно и здесь, мало того, только возможность неповиновения и делает его событием в человеческом мире. Поясним это на знакомом примере. Если бы кусок скалы вообще не упал, а полетел ввысь, вопреки законам природы, это было бы чудом, и наука такого не допускает; а вот если подчиненный не выполняет приказ, это хоть и редкость, но ничего чудесного здесь нет, на то могут быть свои причины, не выходящие за пределы возможной человеческой мотивации. Нарушение законов службы возможно, в отличие от нарушения законов природы. В чем же здесь разница? Законы человеческого мира, если они понимаются как нормы, как предписания, недостаточно говорят нам о действительности. Поэтому, называя социологию, как и историю, наукой о действительности, Вебер, в противоположность юристам и ориентированным на юридическое понимание нормы социологам своего времени, не сводил ее содержание к изучению предписаний. Предписания должны стать реальными действиями, нормы должны быть не просто «значимыми», как говорили неокантианцы, но претворенными в жизнь теми, кто действует и осмысливает свое поведение. Если они этого не сделают, в самых надежных устройствах социальной жизни начнутся сбои.

Итак, есть не столько даже научное, сколько вполне житейское, многократно подтверждаемое соображение: на людей можно полагаться, можно довольно точно знать, как они станут действовать. Но есть и другое соображение, не менее достоверно подтверждаемое опытом: люди время от времени могут нарушить приказ, поступить против правил, забыть об обычаях, сделать выбор вопреки всем рациональным соображениям. Они и более, и менее предсказуемы, чем природные события. Нет ли здесь непродуктивного противоречия? Не запутались ли мы, вслед за Вебером, в сложных материях? Попробуем разобраться! События природы и природная каузальность, конечно, носят всеобщий характер, в этом Вебер не сомневался, как и любой ученый его поколения. Из этого следует, однако, лишь то, что события человеческого мира, действия, включены в некую всеобщую мировую связь. В критике Рошера Вебер как раз и показал, что никакого резона идти в этом направлении нет. Историческая, социальная реальность действий интересны нам не тем, что находятся в большой всеобщей космической связи[24]24
  Четверть века назад я специально озаботился тем, чтобы показать: Вебер говорит о «космосе» в совершенно ином смысле и вполне последовательно. «Космосами» он называет особые области порядка социальной жизни, вроде экономики, государства, научного знания и т. д. См.: Филиппов А. Ф. Социология и космос: суверенитет государства и суверенность социального // Социо-Логос. Выпуск 1. Общество и сферы смысла. М.: Прогресс, 1991. Перепечатано в кн.: Филиппов А. Ф. Sociologia: Наблюдения, опыты, перспективы / Под ред. С. П. Баньковской. СПб.: Владимир Даль, 2014.


[Закрыть], но тем, что составляет их культурное значение, т. е. тем, например, что это действия государственного служащего или покупателя на рынке. Предсказуемость действия – совсем не та, что предсказуемость природного события. Все тот же кусок скалы, отколовшийся при падении… Имеет ли для нас значение то, что он вообще-то упал, а не взлетел, как воздушный шар? Скорее всего, нет, настолько оно привычно и ожидаемо; а если все же имеет, то, значит, почему-либо это природное событие рассматривается как важное, с точки зрения его ценности, т. е. природное, как учили неокантианцы, становится культурным[25]25
  Мы это многократно видим, например, в поэтических описаниях явлений природы.


[Закрыть]. Но вот что действие человека скорее предсказуемо и ожидаемо, хотя он может не подчиниться приказу, означает, что оно понятно и объяснимо. Благодаря пониманию мотива мы объясняем его протекание, причем в его протекании нам важно знать, выполнен ли приказ, а не мельчайшие, случайные детали действия, делающие его, как и любое другое событие в мире, уникальным. И повторяющееся, и уникальное имеют культурное значение. Вы не поймете, отчего исторические события пошли так, а не иначе, если не примете в расчет, с одной стороны, закономерное, повторяющееся, роднящее их с другими событиями, а с другой – ту совокупность уникальных связей, которые привели к тому, что регулярность вдруг сломалась. История, социология и даже экономика в этом смысле не противоречат, не исключают, но предполагают друг друга.

Социология для Вебера – одна из эмпирических наук, которая оперирует понятиями, прямо соотносимыми с тем, что можно наблюдать, на что можно указать. Наблюдаемое она не подменяет общими понятиями, обязанными своим появлением логике других дисциплин, а уж если понятия приходится использовать, то лишь переинтерпретировав их в социологическом смысле. Например, для юриспруденции государство представляло собой вполне реальное образование, а для социологии это – только комплекс действий людей. В одной науке можно сказать, что «государство возлагает ответственность» или «ставит цели», а в другой – нет. Поэтому Вебера иногда называют социологическим номиналистом: «государство», «армия», «церковь», «нация» – имена особым образом организованных действий, и недаром первые определения в главе «Основные социологические понятия» выстроены так мучительно строго для читателя, которому Вебер вновь и вновь напоминает: социальные отношения, предприятия, союзы – все это имеет отношение к действиям, ничто не является «вещью». Но здесь-то и кроется та ловушка, о которой мы упомянули в конце прошлого раздела. Сделаем еще один круг, пройдемся еще раз по знакомым уже аргументам.

Люди совершают осмысленные действия, при этом они руководствуются самыми разными соображениями. Мы понимаем смысл этих действий, но насколько, собственно говоря, мы его понимаем? Действие – это не изолированный атом социальности, а смысл его непонятен, если не отсылает к более обширному полю смыслов. Именно в смысловых связях действие становится рациональным или традиционным (веберовская классификация действий устроена сложнее, но вдаваться в ее детали сейчас мы не будем). Именно более длинные и сложные связи позволяют отнести составление документа или перекладывание бумаги из стопки в стопку к бюрократической деятельности, а математические действия в одном случае к научной работе, а в другом – к банковской сфере. Значит, нам мало знать, что действующий сложил или перемножил какие-то цифры, ведь за ними (и он знает это) в одном случае стоят переводы денег, а в другом – изменения веса и пропорций химических веществ. Но что собой представляет эта смысловая связь? Если она устойчивая, значит, субъективный смысл не так уж субъективен. Он субъективен в первом приближении, именно так смысл действия соотносится с актуальным пониманием. Но поскольку в дело вступает интерпретация, смысл оказывается разным в зависимости от контекста истолкований. Вот почему так удобно стартовать с определений Вебера и так трудно продолжать вместе с ним. Первые определения указывают на нечто интуитивно очень достоверное: вот человек, вот действия, вот смысл, который он в них вкладывает, вот смысл, который наблюдатели в них усматривают. Но наблюдатели могут соотносить доступный пониманию субъективный смысл с более широкими смысловыми связями очень по-разному. В частности, они могут акцентировать нормативный или фактический характер смысла. Именно это нам сейчас потребуется разъяснить.

Представим себе, что совершено действие, которое, с точки зрения действующего, лишь часть сделки, например, купли или продажи. Так это понимает сам действующий, так понимает это и наблюдатель. Однако через некоторое время сделка судом объявляется недействительной. Это значит, что действующий ошибался, он принял за сделку то, что ею не было. Тем не менее социолог может сказать, что действующий производил рациональные экономические действия, его ошибка не мешает признавать их как экономическими, так и рациональными. Они экономические, потому что он покупал или продавал. Они рациональные, потому что он рассчитывал получить прибыль. Конечно, можно сказать, что здесь произошло то же самое, что бывает при ошибках в вычислении: тот, кто решает задачу, знает правила и стремится применить их в расчетах, но отсюда не следует, что его результат будет всегда правильным. В свою очередь, неправильный результат не свидетельствует об отсутствии понятной нам рациональности. Но есть разница между первым примером и вторым. Во втором случае даже неправильные вычисления остаются вычислениями, в первом – с юридической точки зрения – недействительная сделка при определенных обстоятельствах перестает быть сделкой вообще, хотя здесь есть свои тонкости и наше описание слишком грубо. Тем не менее есть множество социальных ситуаций, в которых нормативные, часто выраженные на юридическом языке (или языке морали) требования приводят к переквалификации самого действия, радикальному изменению его объективного или, по меньшей мере, признанного в обществе смысла. В одном известном рассуждении Аристотеля говорится, что врач, даже если он лечил неудачно, все равно остается врачом и деятельность его – врачевание. Но с точки зрения определенных систем права, охраняющего интересы профессиональных корпораций, врач не тот, кто лечит, а тот, кто признан корпорацией. Поэтому не признанный корпорацией лекарь может считать, что лечит больного, профессиональные врачи назовут его шарлатаном, а юристы преступником. Примеров большей или меньшей степени убедительности можно привести много, и мы видим, что Вебер был очень чувствителен к этой проблематике. Нельзя не учитывать субъективный смысл, говорил он вслед за юристами, которые занимались уголовным правом. Ведь преднамеренное совершение преступления и случайное должны быть наказаны по-разному. Но отдавать на откуп юристам квалификацию всех социальных действий было бы неправильно. Неокантианский юридический нормативизм даже не сравнивал то, что есть, с тем, что должно быть, но усматривал задачу науки в описании того правильного, к которому нужно стремиться. Именно поэтому Вебер настаивал на том, что субъективный смысл, о котором у него идет речь, – не «правильный», а фактический.

Еще одно, более тонкое и трудное рассуждение Вебера идет дальше. Допустим, говорит он, мы имеем дело с порядком, правила которого облечены в четкие формулы (Вебер использует слово «gesatzt», которое использовалось в старом немецком праве и означало, что у корпорации имеется устав, статут). Вполне возможно, что кто-то захочет действовать с нарушением правил, субъективно отдавая себе в них отчет, но скрываясь, притворяясь, как шулер или вор. Он может так действовать именно потому, что ожидает от других соблюдения этого порядка или предполагает, что имеется, судя по наблюдениям, шанс на то, что они поведут себя так. Вот эти «средние ожидания» чрезвычайно важны для науки. Понимание действий отдельного человека или даже распространение такого понимания на множество людей – это еще не все. Наука исходит из того, что есть объективная возможность, объективные основания для того, чтобы множество людей действовало в среднем сообразно некоторому субъективному смыслу. Понимание не только отделяется от понимания мотивов действия отдельного индивида, но и не исключает фактических ошибок, которые ничего не меняют в понимании общего устройства порядка[26]26
  Это рассуждение Вебера, которое мы воспроизвели, сильно упростив, содержится в статье «О некоторых категориях понимающей социологии». См.: Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre. Op. Cit. S. 442–443.


[Закрыть].

Но дело не только в значимости порядка. Если социолог, например, считает, что никакого государства или церкви как особого образования, помимо отдельных наблюдаемых действий, нет, то ведь люди, действия которых он изучает, могут считать иначе. Значит, надо принимать в расчет и этот смысл их действий, т. е. субъективную убежденность в том, что социальные образования существуют. Конечно, не все думают одинаково. Вот что пишет Вебер: «…Современное государство в значительной степени существует именно таким образом – как комплекс специфического совместного действования людей, потому что определенные люди ориентируют свое действование на представление, что государство существует или должно таким образом существовать, т. е. что порядки такого юридически ориентированного рода имеют значимость»[27]27
  Об этом Вебер пишет в работе «Основные понятия социологии».


[Закрыть]. Но в социальной жизни есть много других, одинаковых или однородных действий, и то обстоятельство, что всякий раз отдельный человек совершает отдельное наблюдаемое действие, совершенно не мешает тому, что не только ученый из других дисциплин, но и обычный человек скажет: «Армия выдвинулась на позиции», «государство повысило налоги», «церковь выступила против» и т. п. Поэтому вопрос о том, что в данном случае дает социология, совершенно не праздный. Социология может продемонстрировать способность к переописанию социальной жизни таким образом, чтобы все понятия, которым в других дисциплинах соответствуют «большие вещи», стали бы только именами однородных действий. Однако продуктивность такого переописания далеко не очевидна, и практически может оказаться и более целесообразно, и просто удобно пользоваться аппаратом и способами рассуждения юриспруденции, религиоведения и т. п., чтобы дать наиболее экономные и адекватные описания и объяснения. Именно так нередко поступал и сам Вебер, предлагая воздерживаться от излишнего педантизма. К словам его, повторим еще раз, надо отнестись очень серьезно, не только в связи с его методологическими аргументами, но при чтении других работ, которые, конечно, не могут и не должны быть снабжены специальными этикетками, указывающими, куда, к какой дисциплине и жанру их отнести. Нужно помнить, что в отношении разных текстов Вебера нужна большая осторожность. Нет сомнения в том, что при необходимости все то, что он говорит в публицистических сочинениях или в статьях, кото рые мы сегодня отнесли бы к политической науке, можно представить также и на языке его социологии. Но социология – не всегда последнее слово Вебера в важных для него вопросах. Именно поэтому о государстве, нации, народе, армии, культуре и т. п. он сам иногда может говорить, как о реальных единствах, а не просто совокупностях действий. Здесь нет противоречия и нет догматизма, но нет и последней ясности, которой мы были бы вправе ждать от классика.

V

Тот, кто сравнительно редко сталкивался с сочинениями Вебера или знакомился с ними отрывочно, по хрестоматиям и учебникам, обнаружит даже в этом небольшом сборнике удивительное разнообразие материалов и аргументов. «Парламент и правительство в новой Германии» – это программный текст, написанный, конечно, на злобу дня, но при том позволяющий судить о принципиальной позиции Вебера, который участвовал в становлении республики, написании конституции Веймарской Германии и политических баталиях своего времени. У него были серьезные политические амбиции, хотя как публичный политик он не состоялся. Зато обоснование так называемого национального либерализма, глубокое проникновение в проблемы представительного правления оказались связаны у него не только с актуальной повесткой, но и с общим представлением о задачах модернизации, которые стояли перед Германией, пережившей тяжелое военное время.

Вебер был, с одной стороны, представителем крупной и, в известном смысле, космополитической немецкой буржуазии, связанной деловыми и родственными узами если не со всей Европой, то по меньшей мере со значительной ее частью. Богатый, прекрасно образованный, вынужденный по состоянию здоровья провести много времени за границей, Вебер, однако, был вместе с тем немецким патриотом и националистом в точном историческом смысле слова. Он считал, что Германия должна и имеет право отвоевать себе более влиятельное положение в мире, чем то, в котором она находилась накануне Первой мировой войны. Перед ней, считал он, стоят всемирно-исторические задачи. Пацифизм ему был чужд, поражение Германии в войне он переживал тяжело, но безо всякого раскаяния. И во время войны, и после войны Вебер настаивал на необходимости освободить политику от эмоций, говорил о предметной, объективной (sachlich) политике. Именно отсюда удобно начать рассматривать некоторые аспекты его концепции власти.

Возможно, один из самых важных его текстов военных лет называется «Deutschland unter den europäischen Weltmächten». Это можно перевести так: «Германия среди европейских мировых держав» (1916). Слово «держава» – русское, привычное, для нас (если не вдаваться в этимологию) это обозначение большой сильной страны. Оно хорошо подходит, когда надо перевести немецкое «Weltmacht». Но «Macht» по-немецки – это также «власть», а кроме того – «могущество». И когда Вебер для характеристики своей страны использует слово «Machtstaat», мы не можем, конечно, механически продолжать переводить в том же духе: «государство-держава». Это будет понятно, но совсем недостаточно! Поэтому вспомним о других значениях слова «Macht» и переведем этот термин как «могущественное государство». Этого будет, однако, тоже недостаточно. У одних государств могущества больше, у других меньше, дело не в количестве, дело, так сказать, в самой ставке на власть! «Machtstaat» у Вебера – это не просто государство, набравшее сил, богатое людьми и ресурсами, но и государство, которое опознает свое могущество как задачу, «властное государство». «Наши внешние интересы, – говорит Вебер про Германию, – в значительной части обусловлены чисто географически. Мы – властное государство. Для каждого властного государства соседство другого властного государства мешает свободно принимать политические решения, потому что приходится учитывать соседа. Для каждого властного государства желательно быть окруженным как можно более слабыми государствами или как можно меньшим числом других властных государств. Однако такова наша судьба, что лишь Германия граничит с тремя великими континентальными державами (Landmächte), да к тому же и самыми сильными вблизи от нас, а помимо того, непосредственно соседствует еще и с величайшей морской державой, и всем им она стоит поперек дороги. Такого положения нет больше ни у одной страны в мире»[28]28
  Weber M. Zur Politik im Weltkriege. Schriften und Reden 1914–1918. S. 64.


[Закрыть]. Отсюда Вебер и выводит – путем рассуждений, прослеживать которые шаг за шагом здесь нет ни возможности, ни особой нужды – необходимость для Германии деловой, объективной политики. Мы видим, конечно, насколько отличаются эти аргументы от его социологического номинализма: есть держава, есть ее географическое положение, есть страны сопоставимого уровня могущества, граничащие с ней, у них есть интересы, как и у Германии, а значит, речь здесь идет не о субъективном смысле, а об объективных интересах тех коллективных политических единиц, которые вступают между собой в отношения, как люди с индивидуальными интересами и целеполаганием. Эти интересы и целеполагание Вебер отказывается считать экономическими. Они либо сугубо военные (соображения безопасности), либо именно политические. Однако Вебер не согласен и со сторонниками «реальной политики», если понимать под этим исключительно преследование каждым государством своей корысти в международных отношениях. Вебер настаивает на том, что у немцев в этой войне есть важная культурная задача и что именно эта задача составляет для них подлинный смысл реальной политики. «В историческом бытии народов у могущественных государств и у внешним образом малых наций есть своя длительная миссия… Лишь в малых государствах, где большинство граждан лично знает друг друга или может познакомиться… возможна подлинная демократия и только лишь там вообще возможна подлинная, основанная на личном доверии и личном вкладе аристократия. В массовом государстве то и другое изменяется до неузнаваемости: бюро кратия вместо избранной народом или исполняющей на следственные почетные должности администрации, вымуштрованная армия вместо народного ополчения становятся неизбежными. Такова неумолимая судьба организованного в массовое государство народа. Потому-то швейцарец Якоб Буркхардт в своих „Размышлениях о всемирной истории“ расценивал власть как стихию зла в истории… Почему же сами мы обрекли себя на эту политическую судьбу, отдались заклятию власти? Не из тщеславия, но ввиду ответственности перед историей. Не от швейцарцев, датчан, голландцев, норвежцев станет потомство требовать отчета за то, какую форму примет на Земле культура. Не их, а нас – с полным на то правом – оно станет бранить, если в Западном полушарии нашей планеты не останется ничего, кроме англосаксонских конвенций и русской бюрократии… Народ, насчитывающий семьдесят миллионов человек и живущий между такими мировыми завоевателями, должен был стать властным государством… Этого требовала честь нашего народа. Немецкая война – мы не забудем этого – является делом чести, а не вопросом изменений на карте или извлечения экономической выгоды»[29]29
  Ibid. S. 76–77.


[Закрыть].

Этот текст Вебера можно считать вершиной его империалистической риторики[30]30
  Впрочем, исследователи советуют не переоценивать империализм Вебера. Для него было важно не только то, что Германия выступала носителем культуры и – как великая держава – условием существования и сохранения меньших, не обремененных исторической миссией народов, но и умеренность, разумность в постановке задач, в том числе и в ходе войны. См.: Beetham D. Max Weber and the Theory of Modern Politics. London: Allen & Unwin, 1974. P. 131–143.


[Закрыть]. Но, конечно, ею он не исчерпывается. Прежде всего, мы видим важное различение большого и малого государства, причем большое он может называть также империей, рейхом (таково, напомним, и было официальное именование Германии после объединения). Большие государства в принципе устроены иначе, чем малые. В малых возможна более непосредственная, основанная на личном знакомстве демократия и народное ополчение. В больших – бюрократия и вымуштрованная, т. е. отделенная от народа, армия. На этом различении мы должны задержаться, потому что отсюда можно перейти к более сложным, теоретическим вопросам. Государству Вебер дает довольно сходные между собой определения в «Основных социологических понятиях» и в «Политике как призвании и профессии». Сходство настолько велико, что в обиходе уже задержалось, как кажется, главное: «государство обладает монополией на легитимное насилие». Конечно, этого недостаточно. Государство не просто обладает этой монополией, оно с успехом на нее притязает или ею пользуется. Это значит, что оно может вступить в конкуренцию и победить другие силы или, как их называет Вебер (на этом понятии мы еще остановимся ниже) политические союзы. Это своеобразное повторение того, что мы видели у Гоббса: никто не может по силе своей сразиться с сувереном внутри государства, а если кто-то решится, то сил у него все равно не хватит, а если силы будут соразмерными, то все равно на это нет права. В определении государства, которое Вебер дает в докладе «Политика как призвание и профессия», момент деятельного утверждения монополии хорошо виден: «…Государство есть та человеческая общность, которая внутри определенной области – „область“ включается в признак! – претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия». Это не единственное определение государства в докладе, однако нам придется сначала задержаться на нем, потому что в сжатую формулу здесь заложено слишком многое, нуждающееся в истолковании. Слово «общность» («Gemeinschaf», его можно не менее правильно перевести как «сообщество») очень важное. Вебер его, так сказать, присвоил и несколько переинтерпретировал в своей социологии, а изобрел его социологическое значение великий современник Вебера Фердинанд Тённис (1855–1936). Общность, или сообщество – это связь между людьми, в наименьшей степени обусловленная рассуждениями и рациональными интересами, в отличие от того, что называется «Gesellschaf», «общество», где такие интересы и основанный на них выбор играют главенствующую роль[31]31
  См. в русском переводе: Тённис Ф. Общность и общество. Основные понятия чистой социологии / Пер. с нем. Д. В. Скляднева. СПб.: Владимир Даль, 2002. Здесь же можно посмотреть и мою статью, в которой подробно исследовано понимание Тённисом общности, общества и государства.


[Закрыть]. Вебер не хотел в своих определениях упускать из виду постоянно совершающиеся действия, с которыми связан субъективный смысл. В случае Gemeinschaf ’а субъективный смысл означает чувство того, что некоторые люди, как говорят немцы, взаимно принадлежат друг другу, скажем, как члены семьи или общины. Искусственно звучащая не только по-русски, но и по-немецки языковая конструкция понадобилась Веберу, чтобы на место понятий Тённиса «Gemeinschaf / Gesellschaf», за которыми поневоле видятся какие-то «социальные вещи», поставить более строго образованные в рамках его социологии социального действия понятия «Vergemeinschaf ung / Vergesellschaf ung»[32]32
  Передать «Vergemeinschaf ung» по-русски по аналогии с тем, как из «общества» (Gesellschaf) делается «обобществление» (Vergesellschaf ung), совершенно невозможно, так что мы его оставили «общностью». С историей терминов и значением их у Вебера всё очень непросто: «Vergesellschaf ung» наводит на мысль о перекличке с Зиммелем, который видел в исследовании «Formen der Verge-sellschaf ung» («форм обобществления») одну из ключевых задач социологии и не склонен был, как и Вебер, видеть в обществе «целое». Но дихотомия «Vergemeinschaf ung / Vergesellschaf ung» отсылает скорее к Тённису. В статье «О некоторых категориях понимающей социологии», которая является первым опытом Вебера в деле выстраивания собственной теоретической системы, Вебер обосновывает другую дихотомию: «Gemeinschaf shandeln / Gesellschaf shandeln». Необходимые уточнения, поскольку нам придется столкнуться с этой парой понятий, будут сделаны дальше в тексте. Исследователи Вебера спорят, согласен ли Вебер с Тённисом или скорее полемизирует с ним. См. обзор подходов в статье: Lichtblau K. «Vergemeinschaf ung» und «Vergesellschaf ung» bei Max Weber. Eine Rekonstruktion seines Sprachgebrauchs // Zeitschrif für Soziologie, 2000. Jg. 29, Hef 6, Dezember, S. 423–443. Это не узкий историко-социологический вопрос, но проблема правильной интерпретации веберовских теоретических построений на разных этапах его эволюции.


[Закрыть]. В докладе «Политика как профессия» Вебер обходится без этого искусственного слова, он пишет «Gemeinschaf», «общность», но тему государства как Gemeinschaf ’а больше не развивает, как и в статье «Парламент и правительство в новой Германии». Обратим внимание на то, что в это время уже написана, в основном, ранняя версия книги, которую мы знаем как «Хозяйство и общество»; в нее, в частности, входит глава «Политические общности». По идее, Вебер должен был бы просто развить содержащиеся в ней аргументы, применить к более узкому вопросу и современному материалу. Однако дело обстоит иначе.

С понятием общности в статье «О некоторых категориях понимающей социологии» и ранней версии «основного труда» Вебер связывает понятие действия, которое сильно напоминает его позднейшее понятие социального действия (или действования). Это такое поведение людей, которое по своему смыслу ориентировано на поведение другого или других. Если есть несколько человек, если они действуют не порознь, а учитывают, что и другие тоже совершают действия, можно считать, по Веберу, что между ними есть общность. Когда она оказывается политической? – Когда их действия направлены на то, чтобы «“некая область“ (необязательно постоянная, с прочными границами, но все же как-то ограниченная) и действия людей, которые пребывают на ней длительно или даже временно, находились бы, посредством упорядоченного господства, в распоряжении участников, готовых к применению физической силы, причем, что нормально, вооруженной (а иногда захватывались бы и более широкие области)»[33]33
  Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. 5. Revidierte Aufl. / Besorgt v. J. Winckelmann. Tübingen: Mohr (Siebeck), 1985. S. 514.


[Закрыть]. Очевидно, что политическая общность – одна группа людей, а те, над кем она господствует, – в основном, другие люди, хотя это не обязательно так. Во-первых, политическая общность есть не всегда. Например, если большие семьи, домохозяйства, самостоятельно или через соседскую взаимопомощь организуют отпор врагу, политическая общность не возникает. Во-вторых, даже то, что относится к минимальному набору признаков, предполагаемых этим понятием, а именно «насильственное утверждение упорядоченного господства над некоторой областью и живущими там людьми»[34]34
  Ibidem.


[Закрыть], не обязательно является признаком одной и той же общности. Одни общности могут время от времени заниматься организацией отпора врагам, а другие могут делить между собой организацию внутреннего порядка. Далее Вебер говорит, что отпор, который приходится организовывать политической общности, может быть направлен против внешних, а также внутренних противников, таким образом, некоторые из членов общности участвуют в ней, выполняют то, что от них требуется, лишь потому, что сами могут подвергнуться физическому насилию и знают об этом. Общность действия здесь связана с тем, что и внешние по отношению к ней люди, и ее участники стоят перед угрозой не просто силы, но физического уничтожения. «Серьезность смерти» индивида, его гибели за интересы общности, сообщает ей специфический пафос и эмоциональные основы. Борьба не на жизнь, а на смерть порождает общие воспоминания членов общности, которые оказываются сильнее всего, что дает культура, язык, происхождение. Национальное сознание именно отсюда получает свою «последнюю решающую ноту»[35]35
  Ibid. S. 515.


[Закрыть]. А поскольку «серьезность смерти» и борьба могут отличать не политическую общность, Вебер снова возвращается к контролю над территорией, прежде всего, конечно, сушей, но также и морем. Понятно, продолжает он, что чем дальше в прошлое, тем менее обособленной оказывается политическая общность, чем ближе к нашим дням, тем больше количество переходит в качество: не только множество случаев и множество людей оказываются под угрозой насилия, но и само насилие приобретает новое, правовое измерение. Современные политические общности – государства – легитимны, они вправе распоряжаться жизнью и смертью, узурпировав монополию на насилие. «Этот авторитет (Prominenz) гарантированного политическим насилием „правопорядка“ возник в процессе медленного развития благодаря тому, что другие общности, выступавшие носителями принуждающего насилия, под давлением экономических и организационных сдвигов потеряли свою власть над индивидом…»[36]36
  Ibid. S. 516.


[Закрыть].