Текст книги "Суемудрие «Дня»"

Доказавши, что Запад не понимает свободы мысли и слова, не имеет ее, «День» усиливается далее доказать, что Запад даже не может иметь этой свободы, потому что она подавляется деспотизмом парламентов.

«Неограниченность есть принадлежность, необходимое свойство всякой власти в области ей свойственных отправлений, без чего она не есть власть, а какой-то призрак, фикция. Власть ограниченная – то же, что ограниченная собственность – два понятия, исключающие одно другое. Государь-демос (народ), государь-совет десяти, государь-конвент, государь-парламент, государь-царь, – это все та же верховная самодержавная власть, с тою разницей, что в последнем случае она сосредоточивается в одном лице, а в первых случаях переносится на народные массы, на грубую чернь, или же на образованное меньшинство, ничем никогда в размере своем вполне разумно не определенное. Вопрос о том – что лучше: коронованный ли народ, коронованное ли общественное мнение, или коронованный человек, один единый, ничем не огражденный, кроме права, за ним всенародно признанного, бессильный, как личная одинокая сила, но могучий лишь идеею, которой он представитель, и этою идеею освящаемый, – этот вопрос решается в каждой стране сообразно ее местным потребностям и историческим особенностям развития. В нашей стране он разрешен так резко и положительно всей историей и всем духовным строем народа, что и толковать о каком-либо другом разрешении было бы бессмысленно. Скажем только, что по мнению русского народа, как мы его понимаем, лучше видеть власть, – без которой, по немощи человеческой, обойтись гражданскому обществу невозможно, – наделенною человеческой душой и сердцем, облеченною в святейшее звание „человека“, нежели обратить ее в какой-нибудь бездушный механический снаряд, называемый парламентским большинством, и затем это большинство (представляющее меньшинство относительно всего населения), определяемое по необходимости количественно, а не качественно, составляющееся случайно, – признать единственным правильным выразителем общественного мнения, на которое уже нет апелляций, дальше которого итти уже некуда, которое приходится принять уже как свое мнение. Самодержавие парламента в таком случае может превратиться в невыносимейший деспотизм, особенно если дать силу принципу, что свобода мнения вообще несовместна с принципом самодержавия. Так и было во Франции, во времена республиканских конвентов и террора, когда никакая критика действий самодержавной республиканской власти не была терпима. Поползновение к тому же видим мы и теперь во многих конституционных государствах Европы, кроме Англии. Нельзя не согласиться, что такое поползновение совершенно логично: представительство, – юридически и формально, по праву, являющееся выразителем общественного мнения, облеченным самодержавною властью, – не может затем признать существование какого-либо иного, вне себя, несогласного с собой общественного мнения, ибо только одно звание – выразителя общественного мнения – и дает конституционной палате право на политическую власть. Англия, тем не менее, если не de jure, то de facto, допустила свободу мнения и слова, т. е. свободу критики при самодержавии парламента, и тем спасла у себя свободное развитие общественного мнения вне парламента».

Таким образом свобода выражения общественного мнения невозможна на Западе, потому что ее не терпит парламентское большинство, этот «бездушный механический снаряд», как его называет г. Аксаков. Такое доказательство очень странно, – чтобы не сказать более: теоретически оно фальшиво, фактически неверно. Теоретически оно основывается на фразе; г. Аксакову угодно было назвать парламент «бездушным механическим снарядом», и вышло доказательство. Но ведь подобных фраз и pro и contra можно наговорить сколько угодно и с равною основательностью; можно назвать парламентское большинство живым организмом, целительным бальзамом, советом мудрейших граждан и т. д.; и все эти фразы будут опровержением фразы г. Аксакова. Можно даже прибрать для этого старинные или народные фразы, которые должны иметь особенную силу для славянофилов; можно было бы наговорить: парламентское большинство – это вече, столь любимое исстари русским народом; парламентское большинство – это земский собор, к которому в важных случаях прибегала старинная Русь; парламентское большинство – это мир, который, по воззрениям простого, не зараженного западным ядом народа, представляется решителем всяких дел, это громада, это славянская рада, это плоть и кровь славянства, это всезиждущий дух его, неотъемлемая принадлежность и т. д. и т. д. Из всего этого г. Аксаков должен видеть, что одними фразами ничего нельзя доказывать, что против его самого можно наговорить сколько угодно фраз. Поэтому обратимся к фактической стороне дела.

«День» говорит, что на Западе парламентское большинство не терпит свободы слова и стесняет общественное мнение, что оно деспотично, и такое положение он называет «совершенно логичным». Может быть, оно и логично в голове г. Аксакова, но не логично на деле. Вероятно, сам г. Аксаков сознавал нелепость своей клеветы на западные парламенты и потому для выражения ее употребил слово очень неопределенное и нерешительное, именно «поползновение»; парламент, говорит он, может превратиться в невыносимейший деспотизм; так было во Франции; «поползновение к тому же видим и во многих государствах». Как прикажете понимать это выражение, – так ли, что парламенты уже стесняют свободу слова, или что они только стремятся стеснить ее, или только обнаруживают к этому слабое желание или «поползновение»? Но какой бы смысл мы ни придавали «поползновению» во всяком случае слова г. Аксакова покажутся нелепыми всякому, кто хоть немного знает положение Запада. Только в одной Англии парламент имеет силы настолько, чтобы стеснить свободу слова; но сам же г. Аксаков говорит, что в Англии существует полная свобода слова. В других же странах парламенты не имеют достаточной силы, и уж никак не они стесняют свободу слова. Во Франции, например, стесняет печать вовсе не парламент, напротив, он сам сильно стеснен; в Пруссии то же самое, – парламент стеснен, а сам никого не стесняет, в Австрии то же, в Италии то же, в Испании то же, в Бельгии, Голландии, Дании, Швеции и т. д. то же и то же, везде то же. – Видите, как ничтожны доказательства «Дня», будто бы на Западе невозможна свобода слова. Ничтожность их видна уже и из того, что на Западе не только возможна свобода слова, но и действительно существует значительная доля этой свободы, которой по всей справедливости нам можно позавидовать.

Что же после этого значат все выходки «Дня» против Запада, эти фанфаронские упреки, будто он не понимает свободы слова, не пользуется ею и не может пользоваться? А это просто заносчивая голь, самоуслаждающаяся мизерность и нелепая славянофильская причуда, не желающая признать ничего хорошего в еретическом Западе!

Поломавшись и поиздевавшись над Западом, «День» начинает уже прямо самохвальствовать, выхвалять русский народ за то, что он так разумно устроил свои дела, что ему досталась в награду за это неограниченная свобода слова.

«Русский народ, образуя русское государство, признал за последним полнейшую свободу правительственного действия, неограниченную свободу государственной власти, а сам, отказавшись от всяких властолюбивых (sic) притязаний, от всякого властительного вмешательства в область государства или верховного правительствования, свободно подчинил, – в сфере внешнего формального действия и правительства, – слепую волю свою, как массы, и разнообразие частных ошибочных волей в отдельных своих единицах – единоличной воле одного им избранного (с его преемниками) человека, вовсе не потому, чтобы считал ее безошибочною и человека этого безгрешным, а потому, что эта форма, как бы ни были велики ее несовершенства, представляется ему наилучшим залогом внутреннего мира. Для восполнения же недостаточности единоличной неограниченной власти в разумении нужд и потребностей народных, он признает за землею, в своем идеале (пусть отгадает кто-нибудь, что значит это „в своем идеале“, к чему оно относится и какой смысл имеет?), – полную свободу бытовой и духовной жизни, неограниченную свободу мнения, или критики, т. е. мысли и слова. „Такова наша мысль и сказка, – говорили на соборах наши предки своим царям, – а впрочем, государь, пусть решит твоя воля, мы ей повиноваться готовы“».

Итак, свобода слова, которую выше г. Аксаков называл неотъемлемою принадлежностью человека, даром божиим и духом божиим, является теперь платою, которую русский народ получил за то, что отказался «от всяких властолюбивых притязаний», от всякого вмешательства в государственные дела, так что, если он снова получит возможность вмешиваться в государственные дела, то у него следует отнять свободу слова. В этом рассуждении уже видна непоследовательность г. Аксакова и видно славянофильское благоговение к старине и возведение ее в идеал. В самом деле, откуда г. Аксаков узнал, что политический идеал русского народа есть покорность и смирение, по которым он отказался от всякого участия в государственных делах, и себе предоставил только неограниченную свободу мысли и слова? Это он узнал из древней истории, или, лучше сказать, от своего брата К. Аксакова, который слыл у славянофилов за знатока русской истории и который тоже прославлял необыкновенную покорность, непритязательность и невластолюбие русского народа. Приведенная выше тирада «Дня» есть почти буквальное повторение следующей тирады К. Аксакова, брата редактора «Дня».

«Все европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть их начало. Русское государство, напротив, было основано не завоеванием, а добровольным призванием власти. Итак, в основании государства западного: насилие, рабство и вражда. В основании государства русского: добровольность, свобода и мир. Запад, из состояния рабства переходя в состояние бунта, принимает бунт за свободу, хвалится ею и видит рабство в России. Россия же постоянно хранит у себя признанную ею самою власть, хранит ее добровольно, свободно, и поэтому в бунтовщике видит только раба с другой стороны. – Народ призывает власть добровольно, призывает ее в лице князя-монарха, как в лучшем ее выражении, и становится с нею в приязненные отношения. Князей стало много, они спорили между собою и часто перемещались. Многие думают о Новгороде, как о наиболее менявшем князей, что он был республика: совершенно ложно! Новгород не мог оставаться без князя. Несмотря на перемещение князей, даже на изгнание их, вы видите, что вся Россия и все города ее и Новгород оставались верны монархическому началу и никогда не говорили: устроим правительство без князя. Время княжьих междоусобий прошло. Явился великий князь и потом царь московский и всея Руси, наследственный и самодержавный. Подобно тому как князь созывал вече, царь созывал земскую думу или земский собор. Народ не требовал, чтобы государь спрашивал его мнения. Государь не опасался спрашивать мнения народа. Спрашивали выборных от всех сословий; они говорили: мысль наша такова, а там как будет угодно государю. Не личное самолюбие, не гордость западной свободы была здесь, а обоюдное искреннее желание пользы. Один только Иоанн IV вдруг установил опричину, но потом опять и уничтожил. – Любопытно взглянуть на эти отношения между властью и народом, отношения свободные, разумные, не рабские и потому обеспеченные от всякой революции. Земля или народ пахал, промышлял и торговал; государство поддерживал он деньгами и становился под знамена. Государство или государь блюл тихую жизнь земли. Вся администрация была в его руках. Постоянное войско было его заботой. Сношения политические ведал он один».

Таким образом оба Аксакова согласно свидетельствуют, что у русского народа не было политической гордости, властолюбия и желания вмешиваться в государственные дела. Тот же исторический факт, что русский народ за свое смирение пользовался неограниченной свободой слова, открыт редактором «Дня» и свидетельствует об основательности его исторических знаний. Но, как видите, редактор «Дня» зашел в славянофильский лес гораздо дальше своего брата. Этот брат говорил, что русский народ в старину был смиренным и неохочим к политическим делам, а редактор «Дня» заключает из этого, что русский народ должен быть таким и всегда, до скончания века, что невмешательство в государственные дела есть идеал русского народа. Вот до чего может извратиться человеческий смысл, раз вступивши на нелепый путь идеализации старины. Во-первых, исторически совершенно неверно, будто бы русский народ никогда не принимал участия в государственных делах; и первая же страница русской истории, та самая страница, на которую славянофилы указывают, как на доказательство политического смирения Руси, гласит следующее: «изгнаша Варяги за море и не даша им дани». Но согласимся, что русский народ был в старину безучастен к своим политическим государственным делам; следует ли из этого, что он навеки должен оставаться таким, что такое безучастие есть его идеал? Г. Аксаков воображает себе русский народ окаменевшей глыбой, на которую не действует и которую не изменяет время. Но даже неодушевленные массы и глыбы изменяются от действия времени и видоизменяющихся условий их существования; все лицо земли изменяется, выветриваются и рассыпаются гранитные скалы, возвышаются и понижаются материки, изменяются моря, реки и озера; ужели же может оставаться вечно неизменным народ, живой организм, очень восприимчивый и чувствительный ко всяким внешним влияниям, ужели он в течение целого тысячелетия может пребывать неподвижным в то время, когда до бесконечности менялась его обстановка, его историческая судьба? Ужели может сохраниться неизменно, как окаменелость, такой подвижный предмет, как народное расположение и чувство? Славянофилы должны согласиться, что даже внешний вид Москвы существенно и всецело изменился против того, каков он был при Калите или при Грозном; ужели можно думать что нынешние москвичи питают такие же мысли и чувства, такие же политические стремления, какие были у их предков, живших при Калите или Грозном? Политические стремления и политический строй народа не принадлежат к числу постоянных качеств и принадлежностей народа; есть другие качества, более постоянные и теснее сродные с духовной натурой народа, но и те изменяются от действия времени. Возьмите, например, язык; в языке выражается умственная сущность народа, его психический строй. И, однако, посмотрите, каким важным изменениям подвергается язык, сколько в нем является новых слов, форм и оборотов и сколько уничтожается старых. Если же подвергается переменам такое коренное качество, как язык, то ужели могут оставаться неизменными в течение тысячелетия такие предметы, как политический строй и идеал народа? Сами славянофилы поняли бы нелепость своих теорий, если бы каждый раз делали из них применение к языку. В самом деле, кто усумнился бы в нелепости человека, который бы стал проповедывать, что язык, которым говорили при Рюрике и Синеусе, есть идеальный неизменный русский язык, что наш нынешний есть извращение его, есть порча, внесенная в него зловредными иноземными примесями, что нам для того, чтобы быть истинно русскими, нужно отказаться от нынешнего нашего языка, а говорить и писать на языке Остромирова евангелия или Слова о полку Игореве? Такого проповедника всякий назвал бы помешанным. А ведь славянофильство в самом принципе заключает подобную нелепую проповедь; оно говорит: все бывшее в старину идеально и должно сохраняться неизменным, а что изменено, то нужно оставить и всецело возвратиться к первобытной старине. Если славянофилы не применяют этот принцип к языку, то только потому, что нелепость его была бы очевидна в этом применении. Они воображают, что в других применениях нелепость их принципа незаметна. Напрасное самообольщение: к чему бы вы ни приложили нелепый принцип, нелепость его всегда блестит ярко и очень заметно. В политическом применении, какое делает иэ этого принципа «День», нелепость его еще поразительнее, чем относительно языка.

Если русский народ действительно не принимал участия в своих государственных делах, то это происходило не от того, что политическая безучастность и апатия была национальным качеством, что древняя Русь не имела западной гордости и властолюбия и проникнута была смирением, а просто от неразвитости, от непонимания своих дел. Г. Аксаков прошлым летом ездил по России и нашел, что народ вовсе не занимается теми вопросами, которые более или менее занимают образованных людей и дебатируются в прессе, и из этого заключил, что образованные люди не национальны, что пресса разошлась с народом, что мы вообще идем не туда, куда желает народ. Между тем дело объясняется проще: народ не занимается вопросами, интересующими образованное меньшинство, потому, что не сознает этих вопросов, что ум его неразвит, что он неспособен подняться выше сферы, непосредственно его окружающей, неспособен понять, кто настоящие враги его и кто истинные друзья. Конечно, народ ничего не слыхивал ни о «Дне», ни о славянофилах; но из этого же не следует, будто славянофильство не национально, и «День» ни за что не согласится, что он «рознит с народом». Просветите народ, и он станет заниматься всем, что интересует образованных людей и что вы называете не народным; когда народ разовьется политически, тогда он станет принимать большее участие в государственных делах, несмотря на свое смирение. Выставлять же невежественную апатию и ограниченное безучастие к общим делам отечества как добродетель и как национальный идеал, как делают гг. Аксаковы и славянофилы, – это по меньшей мере нелепо.

Русский народ, как говорит «День», отказался от властительного и властолюбивого вмешательства в государственные дела и взамен этого получил неограниченную свободу мысли и слова. Это неправда самая беззастенчивая, и, вероятно, сам г. Аксаков краснел, написавши ее. В самом деле, г. Аксаков, не стыдно ли вам так бесцеремонно извращать историю в угоду своей нелепой теории? Укажите хоть один миг в русской истории, когда бы русский народ пользовался не то что неограниченной, а хоть ограниченной свободой мысли и слова? Было у нас очень свободное и нестесняемое «слово и дело», но русский народ был не рад свободе такого слова. Вы скажете, что в древней Руси было лучше, была настоящая свобода? Но это будет просто смешно для всякого, кто знает хоть один учебник древней русской истории и в нем видал непрерывный ряд преследований, которым подвергалась всякая новая мысль, новое слово, какой-нибудь новый обычай, выходившие из ряда московской рутины. Свободой слова пользовались разве одни только юродивые, да и те нередко дорого платились за эту свободу. Г. Аксаков может сказать, что русский народ, отказавшись от властолюбивых политических притязаний, только «предоставил себе» неограниченную свободу слова, но по разным причинам эта свобода не досталась ему. Но в таком случае славянофильский панегирик русскому народу превращается в горькую иронию: русский народ отказался от активного участия в государственных делах с тем, чтобы получить свободу слова; однако и этой свободы не получил и остался отстраненным от государственных дел. И, следовательно, все рассуждения г. Аксакова оказываются вздорной фантазией.

К чему же, спрашиваем мы после этого еще раз, «День» издевался над Западом, к чему эти панегирики русскому народу, будто бы во всем превосходящему Запад, понимающему свободу и будто бы всегда имевшему ее? Нет, господа славянофилы: нам еще далеко до Запада, далеко даже до той доли свободы, которую он уже давно познал и теоретически и практически. И не стыдно вам, г. Аксаков, издеваться над Францией так, как вы это делаете в конце вашей разобранной нами статьи о свободе слова? Вы видите сучок у других и не замечаете собственного бревна; посмотрите лучше на себя, взгляните в зеркало, и у вас, может быть, пропадет охота гордиться пред другими тем, чего у вас нет и чего во всяком случае у других больше, чем у вас.

Рассмотрим теперь другую передовую статью «Дня» № 39; здесь мы еще яснее увидим, как странно понимают славянофилы свободу. В этой статье г. Аксаков, по наружности и на словах такой приверженец и любитель всякой свободы, вооружается против свободы совести, выражает неудовольствие на правительство за то, что оно не только руководствуется в своих действиях веротерпимостью, но еще постепенно расширяет ее пределы, отменяет разные стеснения русских католиков и протестантов. Странно это слышать от г. Аксакова, который только что уверял, что в русском государстве внутренняя, духовно-нравственная жизнь, жизнь мысли и совести, пользуется неограниченной свободой и совершенно не зависит от государства. Это неудовольствие г. Аксакова на веротерпимость служит новым доказательством того, как ограничена свобода, проповедываемая славянофилами, что она есть свобода только для одного славянофильского принципа и деспотизм для всех других возможных принципов. «Русское государство, – жалуется „День“, – с необыкновенным усердием издерживает государственные деньги, употребляет в дело свои могучие средства – все для того, чтобы на русском языке проповедывалась ложь папства, славился по-русски Магомет, по-русски же отрицалась истина христианства». – «Вместо того, чтобы воспользоваться той минутой (подавлением восстания в Польше и Западном крае), когда латинство было так скомпрометировано полонизмом в глазах самих католиков, и дать как можно более простора для живой, деятельной пропаганды православия, государство изыскивает для католических жителей Западного края способы оставаться в мире латинством, посредством компромисса с идеей русской народности». Подумаешь, бог знает, что случилось, невесть какие привилегии даны католикам; а оказывается, что это г. Аксаков жалуется на то, что правительство повелело в Северо-Западном и Юго-Западном крае преподавать в учебных заведениях закон божий римско-католического вероисповедания на русском языке. По свободному мнению г. Аксакова, в казенных заведениях должен преподаваться только православный катехизис и не может быть терпим никакой другой еретический, потому что иначе если в казенном заведении учат, например, католическому катехизису, то это значит, что казна или государство распространяет ересь. «Как нам кажется, – так мудрствует г. Аксаков, – русскому государству вовсе нет ни дела, ни обязанности об обучении кого бы то ни было папизму на казенный счет, как бы ни происходило обучение – по-русски ли, по-польски, или по-латыни». Удивительно, до какой степени вы отупели, г. Аксаков; несмотря на ваше нерасположение к иезуитам, вы рассуждаете как настоящий иезуит-инквизитор и прикрываетесь «казенным счетом», надеясь по вашему обыкновению выехать на фразе. Ужели вы не можете понять, что такое «казенный счет», ужели вы думаете, что он сваливается с неба, или составляется исключительно только из славянофильских приношений? «Казенный счет» есть сумма, которую подданные под видом податей, налогов и под другими формами платят государству для того, чтобы оно на счет этой суммы удовлетворяло их нуждам и потребностям, в числе которых находится и воспитание. Государство приняло воспитание на свое попечение и для этого берет с подданных известную сумму; католики, протестанты, татары и т. д. так же исправно платят казне деньги на воспитание, как и православные, и потому имеют право желать, чтобы государство и их детям давало воспитание и между прочим религиозное воспитание, какого желают родители и их дети. И правительство поступает совершенно справедливо, вводя в казенных заведениях преподавание неправославных катехизисов, потому что на это преподавание дают деньги и неправославные подданные. Стало быть, католики учатся в казенных заведениях на свой счет или, лучше, на казенный счет, оплачиваемый католиками, протестанты – на казенный, оплачиваемый протестантами, татары – татарами и т. д. После этого и вы, г. Аксаков, конечно, увидите, как бессмысленна ваша жалоба на государство за то, что оно будто бы с «необыкновенным усердием, с тратою государственных денег и со своими могучими средствами» заботится о распространении лжи папства, магометанства и иудейства. Как в самом деле слепы эти славянофилы в своем фанатизме! Вопрос не в том, на казенный или не на казенный счет нужно учить папизму, магометанству и т. д., а в том, должно ли государство заботиться о религиозном воспитании учеников казенных заведений. Если да, то оно должно учить всякого его вероисповеданию, католика – папизму, магометанина – магометанству и т. д.; если же нет, то оно не должно на казенный счет учить ни одному вероисповеданию, предоставляя это частной заботливости самих вероисповеданий; пусть себе каждый обучается своей религии, как хочет и как знает. Требовать же, чтобы одно вероисповедание распространялось на казенный счет, т. е. на сумму, собранную с последователей всех существующих в государстве вероисповеданий, а чтобы эти другие вероисповедания не были терпимы в школах, – несправедливо и нелепо, и нужно одобрять государство за то, что оно не исполняет такого нелепого требования, а не порицать его, как делает г. Аксаков.

Столь же нелепо сетует г. Аксаков на государство и за то, что оно отменило, впрочем, только для остзейского края, постановление, по которому дети от браков православных лиц с протестантами непременно должны были принадлежать православию. «Таковою отменою, – мудрствует г. Аксаков, – государство упускает теперь из своих рук могучее средство обрусения, создавшееся, так сказать, органически из самого строя русской жизни». Если бы вы, г. Аксаков, были человек искренний, если бы в вас, кроме болтовни и фразерства, была хоть капля истинного убеждения, вы бы, конечно, не стали проповедывать подобного вопиющего иезуитизма. Отчего вы не предполагаете, что остзейцам так же дорога ихняя остзейская национальность, как вам, по вашим словам, дорога московская национальность? И какое право вы имеете обрусивать остзейцев? Вы скажете, в русском государстве больше русских, и все должно быть русское. Но по-вашему же количественное большинство не всегда означает качественное превосходство, и зачем же вы тогда так злобствуете про немцев-австрийцев и пруссаков за то, что они хотят онемечивать славян в немецких государствах? зачем призываете все строгости и жестокости наказаний против поляков, которые хотят ополячивать русских? Подобно тому как вы хотите обрусивать других, и другие хотят онемечивать, ополячивать, офранцуживать русских. Вы ратуете против того, что делаете сами; вы тоже хотите уничтожать чужие национальности, как делают ваши противники. – Из этого между прочим видно, как несправедливо ходячее мнение, будто славянофилы держатся принципа национальностей; нет, их принцип есть фанатическая нетерпимость к национальностям и безумная страсть – пожирать национальности.

Разобравши две указанные меры терпимости, «День» выводит из них такое заключение: «Нельзя не видеть во всем этом, – независимо от весьма понятного и сочувственного (sic) духа либерализма, – некоторого безразличного отношения к жизненнейшему принципу русской народности». Этот принцип есть православие, защитником которого выставляет себя «День». «В какое бы смущение, – говорит „День“, – пришел, например, Обервек, проповедующий и в Англии и в Германии, что русская народность и церковь сливаются вместе, что Россия зиждется на вере, – оттого и великою будет ее будущность, – в какое смущение пришел бы он, если бы знал, что все русские светские журналы, за исключением „Дня“, всеми мерами усиливаются доказать, что в России православие есть только количественная, а не качественная сила, что оно есть только религия большинства, что необходимо выделить совсем идею православия из идеи русской народности и положить в основание русской народности безразличное отношение к вере». Но еще в большее смущение пришел бы тот же Обервек, если бы узнал, что этот самый «День», так гордо выставляющий себя единственным светским представителем православия, сам не понимает православия, не понимает его основной идеи. В самом деле, ведь это очень курьезная вещь, что ни один славянофил не догадался до сих пор, что славянофильство в своих рассуждениях совсем неправославно; а между тем это так. Существенная идея православия состоит в том, что оно есть вера кафолическая, вселенская, предназначенная для всего мира, вера, так сказать, общечеловеческая.

И вдруг славянофилы утверждают, что православие есть вера национальная, что она свойственна одному только русскому народу, составляет отличительный индивидуальный признак русской народности, что она есть вера не вселенская, а народно-русская. Таким образом, называя православие элементом русской народности, славянофилы суживают обширную идею православия, как оно само себя понимает и представляет. Православие стремится к тому, чтобы все народы объединить одною верою, и верит, что это сбудется, что все народы примут правую веру и будут православны. По представлениям же славянофилов это невозможно, потому что православие есть особенность русской народности, которою русские отличаются от других народностей; следовательно, другие народы не могут сделаться православными, потому что по природе своей не могут превратиться в русских. Славянофилы, называя православие основным элементом русской народности, забывают, что есть и другие народы, даже не славянского племени, исповедующие православие, например, греки, и что уже по одному этому православие нельзя назвать признаком русской народности. Возьмем действительную, настоящую черту русской народности, например, русский язык; он составляет исключительную принадлежность только русского народа, и ею он отличается от всех других народов; другие народы никаким образом не могут принять русского языка, не свойственного их натуре; французский народ, оставаясь французским, никогда не будет говорить по-русски; грек, хоть он и православный, не принадлежит к русской народности и отличается от нее своим языком, и вы никогда не достигнете того, чтобы греческая нация приняла русский язык. Если и православие составляет такую же исключительную принадлежность одних русских, как русский язык, тогда его, конечно, можно называть элементом русской народности; в таком случае, значит, все другие народы осуждены на неправоверие, на невозможность обратиться к единой правой вере. Одно из двух: или православие есть черта русской народности, и в таком случае оно не есть вера кафолическая, вселенская; или же оно есть вера вселенская, и в таком случае его нельзя называть принадлежностью русской национальности. По истинному православном учению православие есть вера кафолическая, вселенская, долженствующая утвердить всю вселенную, как и говорится во всех символических книгах православной церкви, в «Чине Православия», в катехизисах и т. д.; ссылаемся в этом на всех отцов, учителей и ученых богословов православной церкви. Следовательно, славянофилы не понимают православия, называя его национальною верою и исключительною принадлежностью русской народности, как вообще они не понимают ничего из того, что они исповедуют и что на словах разделяют. Под именем свободы они проповедуют крайнее стеснение, под именем принципа национальностей – национальный фанатизм, под именем православия – религиозно-национальную исключительность и нетерпимость, под именем русского духа – возвращение к отжившей старине и обскурантизму.