Текст книги "Конан Дойл"

Итак, доктор Бадд прислал доктору Дойлу телеграмму с описанием своего нынешнего преуспевания и приглашением приехать к нему и работать вместе, затем еще одну телеграмму, более настойчивую, в которой он обещал своему компаньону заработок в размере 300 фунтов в год: эта цифра решила дело, и Артур немедленно выехал, не обращая внимания на то, что мать его всячески отговаривала – она очень не любила Джорджа Бадда. За что? Бадд был человеком неординарным и экстравагантным – «наполовину гений, наполовину шарлатан», – но Мэри Дойл в товарище ее сына отталкивало не только это. Сам Дойл говорит, что мать не одобряла дружбы с Баддом потому, что «ее фамильная гордость была уязвлена» – можно подумать, что Бадд был незаконнорожденным отпрыском сапожника, но он был сыном врача. Тут дело совсем в другом. Во-первых, Бадд, еще будучи студентом, постоянно пьянствовал, дебоширил и даже попадал в полицейский участок, во-вторых, весьма неординарным способом женился, умыкнув несовершеннолетнюю девушку (с ее согласия, впрочем), в-третьих, любил брать взаймы без отдачи, а в-четвертых, не пожелал расплачиваться со своими кредиторами: какой матери понравится дружба сына с этаким аморальным типом? Но главное даже не это, а то, что Мэри видела, насколько односторонней является дружба: Артур постоянно «смотрит в рот» Бадду, а тот беззастенчиво манипулирует своим приятелем. Она немного заблуждалась: сын ее был не так простодушен. Но в том, что от Бадда следует ждать одних неприятностей, она не ошиблась.

Приехав в Плимут, Артур обнаружил, что Бадд (в «Старке Монро» его фамилия Коллингворт) и в самом деле преуспевает: богатый дом, обширнейшая практика. Он был удивлен – как молодой человек, еще несколько месяцев назад сидевший на мели и у всех знакомых клянчивший денег, сумел так быстро «раскрутиться», – но уже через несколько дней понял, что, хотя Бадд был действительно отличным диагностом и хорошим врачом, успеха он добился отнюдь не благодаря этим качествам, а потому, что ему удалось изобрести свой метод обхождения с пациентами, основанный на рекламе и заключавшийся в безапелляционности, хамстве и апломбе. Бадд был очень занятным человеком, и литературоведами написан ряд работ о нем; в романе Дойла страницы, посвященные ему, представляют собой великолепный образец юмористической прозы. Однако нас в рамках данной книги доктор Бадд не интересует. Нас интересует доктор Дойл.

Артуру была предоставлена комната для приема больных по соседству с приемной Бадда: предполагалось, что ему отойдут хирургия и акушерство, в которых сам Бадд был не очень силен. И пациенты появились, был даже случай злокачественной опухоли: доктор Дойл нервничал, но произвел операцию успешно. За первую неделю он заработал 17 шиллингов и 6 пенсов, за вторую и третью чуть побольше (Бадд зарабатывал 20 фунтов в день). В это время он получил ответ на свое недавнее объявление о поиске места корабельного врача на южноамериканском пароходе, делающем рейсы из Буэнос-Айреса в Рио-де-Жанейро. Предложение было соблазнительным, но доктор Дойл под сильным давлением Бадда решил, что от добра добра не ищут.

Выбор оказался неверным: Бадд очень скоро начал оскорблять и унижать Дойла, затевать с ним публичные ссоры, а потом заявил, что ему не нужен конкурент, вредящий его собственной практике. Мэри Дойл в своих письмах настоятельно просила сына прекратить с Баддом всякие отношения; то же делали Брайан Уоллер и доктор Хор. Артур и сам уже понял, что это неизбежно. Ему ничего не оставалось как уехать из Плимута и пытаться самому открыть практику. Бадд предложил ему взаймы денег: один фунт в месяц до тех пор, пока друг не встанет на ноги.

Предложение унизительное, Дойл был вне себя. Но деваться было некуда. В июне 1882 года он проехался от Плимута до Тэвистока, подыскивая город, где можно было бы открыть самостоятельную практику (отчет об этом маленьком путешествии ему удалось в ноябре опубликовать в «Британском фотографическом журнале»), и в первых числах июля нашел такой город (в «Старке Монро» он называется Бирчеспуль), где будет жить и работать много лет. Этому периоду у нас посвящены несколько дальнейших глав, так что здесь мы о нем говорить не будем; упомянем только, дабы не возвращаться более к доктору Бадду, что, когда Дойл уже обосновался на новом месте и потратился, рассчитывая на обещанный заем, Бадд внезапно отказал в деньгах, сославшись на якобы найденное письмо Мэри Дойл, в котором та оскорбляла его, чем поставил Артура в безвыходное положение. Никаких материных писем Артур в Плимуте не забывал, они были при нем; он понял, что Бадд все время тайком читал его корреспонденцию и удар свой готовил заранее. Так гаденько закончилась дружба.

И тем не менее: «Я любил Коллингворта и даже теперь не могу не любить его – меня восхищали его достоинства, а его общество и необычные ситуации, возникавшие от общения с ним, доставляли мне удовольствие». Герой Марселя Пруста скажет в точности то же самое о своем товарище Блоке, напакостившем ему в общей сложности не меньше, чем Бадд – Дойлу. Снисходительный народ эти писатели!

А теперь обратимся к тогдашней внутренней жизни Артура Дойла. (Вообще-то полностью отождествлять автора и героя текста, написанного от первого лица, может только очень наивный читатель, но «Письма Старка Монро» можно отнести к исключениям, так как сам Конан Дойл неоднократно подтверждал, что он и есть доктор Монро.) Роман представляет собой последовательный ряд писем, отправленных молодым врачом Старком Монро своему другу Берти Сванборо. В этих письмах рассказывается обо всех перипетиях жизни героя в период от практики у доктора Хора-Хортона до разрыва с Баддом-Коллингвортом и началом самостоятельной практики; в жизни Дойла эти события заняли несколько более длительный период, в книге они сжаты менее чем до одного года. Большинство эпизодов точно соответствует действительности, но некоторые придуманы, да и любовная жизнь Монро более занимательна, чем у автора. Большая часть писем, однако, посвящена не описанию того, куда герой ездил и что делал, а его мыслям и переживаниям – и в этом отношении он тождествен автору. Ни в одной другой книге доктор Дойл не был так откровенен; только «Письма Старка Монро» позволяют увидеть, каким он был в молодости, чего ему хотелось и отчего он страдал.

Монро чувствует себя очень одиноким. Дойл придумал ему верного друга Берти, с которым можно всем поделиться; придумал отца – врача, спокойного, рассудительного, надежного отца, а не такого, каким был Чарлз Дойл; у него есть любящая мать, которую не было нужды придумывать; у него, наконец, есть развеселый доктор Коллингворт – и все же он мучается. «Скучная, тоскливая вещь – жизнь, когда не имеешь подле себя близкой души. Отчего я сижу теперь при лунном свете и пишу вам, как не оттого, что жажду сочувствия и дружбы. Я и получаю их от вас – насколько только друг может получить их от друга – и все-таки есть стороны в моей природе, которые ни жена, ни друг, никто в мире не могли бы разделить. Если идешь своим путем, то нужно ожидать, что останешься на нем одиноким».

И все-таки настоящий друг, как выясняется из писем, в жизни Монро был – это доктор Хортон, который за короткое время стал ему «ближе родного брата». Впечатление такое, что в семье Хоров доктор Дойл чувствовал себя счастливей, чем в родном доме – да это и неудивительно, если учесть, что собой представляла его семья к тому времени. Но тогда, в 1882-м, он мечтал не просто о добром друге, а о единомышленнике, а Реджинальд Хор таким не был; лишь спустя десяток с лишним лет, за четыре года до смерти Хора, Артур Дойл, оглядываясь на прошлое, смог полностью осознать, как много значили для него эта дружба и эта приемная семья. Может, не стоило доктору Дойлу уезжать из Бирмингема; глядишь – со временем взял бы его доктор Хор в долю и тысяча фунтов в год была бы обеспечена, и в футбол играл бы за «Астон Виллу», а не за «Портсмут». Но Дойл – фаталист и оптимист – убежден, что судьба ведет человека и что ни делается – все в конечном итоге к лучшему. Что ж, в отношении собственной судьбы он не ошибся.

Когда «Письма Старка Монро» были опубликованы, Конан Дойл ожидал, что роман станет религиозной и философской сенсацией. Этого не произошло – быть может, из-за того, что религиозные концепции от создателя Шерлока Холмса никто не воспринимал всерьез, но скорей потому, что как философ Дойл неглубок и не очень-то оригинален. Но это не значит, что не оригинальна его аргументация и что доводы его лишены прелести.

Еще в совсем юном возрасте, как уже говорилось, все официальные религии потрясли его своей жестокостью. (Надо заметить, что, упоминая о «всех» религиях, Дойл характеризует лишь католичество и протестантство. Означает ли это, что другие религии не казались ему жестокими, или же он не считал их достойными упоминания? Скорее всего, ни то и ни другое: он мало знал о них и потому благоразумно промолчал.) Говоря о жестокости, он имел в виду религиозные войны, а также, по-видимому, те методы, которыми любовь к Богу пытались прививать стоунихерстские иезуиты. В варварскую эпоху христианство было необходимо; это была благороднейшая идея. Но во что христианство выродилось сейчас, в XIX веке! «Как роскошь, в которой живут отцы церкви, сообразуется с учением о смирении, бедности, самоотречении?» Католичество ждет, что современная цивилизация приспособится к нему, а протестантство худо-бедно приспосабливается к современной цивилизации; но в сущности обе конфессии ложны, а распри между ними заставляют людей отвлекаться на чепуху вместо того, чтобы размышлять о великом. «Так странно, глядя на звезды, думать, что церкви до сих пор ссорятся между собой из-за того, нужно ли выливать чайную ложку воды на голову младенца при крещении. Это было бы смешно, если бы не было трагично». Что ж, протестантство упростило католицизм, придет новая религия и упростит протестантство; движение человеческой мысли рано или поздно приведет к тому, что обе ветви рухнут вместе с гнилым стволом, ибо религия – не закостенелый свод правил, а живое существо, способное к бесконечному развитию.

Самым большим грехом со стороны традиционных религий Дойл считал неуважение, проявляемое по отношению к интеллекту. Ведь все очень просто: раз Бог дал человеку разум – надо полагать, он рассчитывал, что человек будет этим инструментом пользоваться. А священники требуют, чтобы человек забыл о разуме и полагался на веру. Вера – не достоинство, а недостаток; отказ от разума является неблагодарностью и невежливостью по отношению к Богу. Зачем нужна вера, когда любой человек и так, пошевелив мозгами, может постичь присутствие Творца? Божество нужно изучать не по книжкам, написанным людьми, а по его творению – Природе. «Самое существование мира несет на себе печать Создателя, как стол – клеймо мастера, который его изготовил». «Работу двигателя мы объясняем законами физики, но это не делает менее очевидным присутствие инженера». Атеист говорит, что Вселенная управляется физическими законами – неужто не ясно, что законы должен был кто-то придумать? Человек, видящий прекрасную картину, заявляет, что эта картина вообще не была никем написана, что она сама себя написала! Нет, никаких атеистов быть не может, эти люди просто притворяются; и как атеисты не верят в Бога, так и Конан Дойл не верит в атеистов. Посредством той же аргументации он легко разделывается и со своими бывшими единомышленниками – агностиками. Как можно «не знать», сшил ли сапоги сапожник или они сами себя сшили?

А чем, собственно, Конан Дойла не устраивал христианский Бог? Не устраивал опять-таки своей жестокостью и мстительностью – качествами, которые свойственны людям и которыми люди наделили своего Бога, создав его по собственному образу и подобию. Учение о первородном грехе есть наивысшая несправедливость и нелепость: как можно веками наказывать миллионы людей за безобидный проступок, который в незапамятные времена совершил один человек? Так может поступать лишь злое существо. Кроме того, подобное мелочное злопамятство попросту глупо. «От Создателя мы ждем правосудия, справедливости, милосердия и логики». (Того же мы ждем от Шерлока Холмса – и получаем это.)

Доктору Дойлу также не нравится в религии то, что человек обязан совершать добрые поступки из страха перед карой: нормальный человек и так понимает, что нужно быть добрым. Однако как быть с теми, кому нравится делать зло? По Дойлу, где есть порядок – там есть разум; где есть разум – там должна быть справедливость. Но как мог разумный, логичный, справедливый, добрый Инженер допустить существование зла? Ведь если Создатель не жесток сам – он и не должен позволять людям быть жестокими. Доктор обосновывает следующую теорию: добро и кажущееся зло – это инструменты, вложенные в две руки, управляющие Вселенной (на сей раз это не разводной ключ и монтировка, а скорее цапка для прополки сорняков и лейка с водой); одна рука льет воду, и это доброе деяние очевидно сразу, другая же выпалывает сорняки – это действие может показаться жестоким, но оно служит благой цели, и впоследствии польза от него станет видна так же ясно, как и польза от полива. Во всем можно и должно найти хорошее: человек теряет благосостояние – приобретает осмотрительность, женщина утрачивает юность и красоту, но становится добрее и мудрее. Итак, зла нет, есть добро, которое не сразу очевидно, и все к лучшему в этом лучшем из миров. Но. «Посмотрим, что вы скажете, когда у вас обнаружат рак желудка», – мрачно роняет Коллингворт, и бедный Монро, чувствуя слабость собственной аргументации, отодвигает мучающий его вопрос в сторону, надеясь решить проблему когда-нибудь после. «Что может знать о Творце и его замыслах наш бедный полуразвитый мозг?» Да, пути Господни неисповедимы, но лишь до поры до времени; разовьем мозг – тогда сумеем их постичь. (Позднего Конан Дойла, изобретателя новой религии, называют мистиком; чушь полнейшая, трудно найти человека более далекого от мистицизма. Он просто найдет при помощи логики ответы на некоторые вопросы.)

А вот еще проблема: существует ли бессмертие души и что она собой представляет? Собственно человек, его индивидуальность – это не глаза и уши, не кости, не печень или почки. «Что остается? Беловатая масса, подобная замазке, примерно в 50 унций весом, со множеством бледных нитей, на вид не отличающихся от медузы, плавающей в наших морях». Но и мозг не является обиталищем души; самоубийца выстрелом поражает лобные доли мозга и с помощью хирургов остается живым и мыслящим человеком. Стало быть, душа прячется в каком-то определенном участке мозга, но где именно? Этого медицина пока не знает, но узнает обязательно. А раз неизвестно, где находится душа и как она выглядит, то, стало быть, и рассуждать о ее смертности или бессмертии пока нет смысла. «Что бы ни ждало нас после смерти – наши обязанности в жизни неизменны и ясны». И тут доктор Дойл делает, пожалуй, самое любопытное из своих умозаключений: он убежден в. бессмертии человеческого тела. (К телу он питает огромное уважение как к творению Инженера, а потому слова священников о «презренной плоти» считает столь же богохульными, как и принижение ими разума.) «Есть факты, доказывающие, что каждая клетка нашего организма представляет собой микрокосм и является носителем индивидуальности. Любая ячейка в теле способна воспроизвести человеческий организм.» Уж не был ли доктор Дойл провозвестником генетики?

Берти Сванборо со своим товарищем не согласен и считает его высказывания оскорбительными для верующих. Другие близкие тоже его не понимают. «Те, кого я люблю больше всего, менее всего симпатизируют моей борьбе. Они требуют, чтобы я верил – как будто это может быть сделано волевым усилием! Это все равно, что приказать мне изменить цвет волос с рыжего на черный». Однако Монро в своих исканиях не совсем одинок; они с Коллингвортом провели опрос общественного мнения и обнаружили много свободомыслящих людей. Врачи, представители науки и просто лучшие молодые умы – вот прослойка, которая не нуждается в догматах веры, и это вселяет в Дойла оптимизм. Неизвестно, убедила ли Берти эта социология; ближе к концу переписки автор отослал его жить и работать в Америку. А Старк Монро отправился в Бирчеспуль – там он продолжит размышлять над вселенскими проблемами. Он приводит слова своего отца: «Он говорит, что я рассматриваю Вселенную так, будто это моя собственность, и не могу спать спокойно, пока что-то в моем хозяйстве не в порядке», – произнес ли в действительности кто-то эту прелестную фразу в адрес Артура, или зрелый писатель, знающий себя как никто другой, сам придумал ее?

В «Старке Монро» Дойл также делает прогнозы относительно развития цивилизации; посмотрим, что же конкретно предсказывал доктор Дойл и сбылись ли эти предсказания.

1. Человек покорит воздушные просторы и морские глубины. (Возразить нечего.)

2. Успехи профилактической медицины искоренят болезни и приведут к тому, что причиной смерти останется только старость. (Подождем еще: о сроках доктор благоразумно умолчал.)

3. Образование и социальные реформы общества покончат с преступлениями. Таких, как Билл Сайкс (бандит из «Оливера Твиста»), будут показывать детям в музеях. (Будем ждать, хотя и с несколько меньшим оптимизмом.)

4. Англоговорящие нации объединятся с центром в Соединенных Штатах. (Без комментариев.)

5. Постепенно европейские государства последуют их примеру. (Последовали.)

6. Войны будут редки, зато более ужасны. (Попал в десятку.)

7. Современная форма религий упразднится, но суть ее останется, так что единая вселенская вера будет воспринята всей цивилизованной землей. (Хотелось бы надеяться.)

8. Изменится сам человек: за ненадобностью у него исчезнут зубы, волосы, зрение. «Когда мы думаем о более продвинутом типе молодого человека, мы представляем его лысым и в очках с двойными стеклами». (Типун вам на язык, доктор, а как же спортсмены?!)

Как минимум три попадания: что ж, в среднем доктор Дойл оказался не таким плохим провидцем. Впрочем, сам он оговаривается, что замысел Создателя чересчур сложен, чтобы человек XIX века (тот самый, с маленьким полуразвитым мозгом) мог верно судить о нем и предсказывать пути развития цивилизации. Но он должен продолжать мыслить и постепенно, шаг за шагом, познавать мир; разум, высший, прекраснейший дар Творца, поможет ему в этом. А теперь, когда мы прослушали оду разуму, вчитаемся в следующие слова (цитируется тот же текст). «Мой разум обязан помочь мне, а если настанет миг, когда он не сможет помочь – что ж, я обойдусь без его помощи». Ох, доктор, доктор.

Глава четвертая
ДУЭТ СО СЛУЧАЙНЫМ ХОРОМ

«Домы, магазины, торговля, народ – всё как в Лондоне, в меньших и не столь богатых размерах; но все-таки относительно богато, чисто и красиво. Море, матросы, корабли и адмиралтейство сообщают городу свой особый отпечаток, такой же, как у нас в Кронштадте, только побольше, полюднее» – в таких словах один известный русский путешественник описал город Портсмут, расположенный на южном побережье Англии, в графстве Хэмпшир, в 150 километрах от Лондона. Все в этом городе дышало морем: при Генрихе VIII Портсмут сделался главным морским арсеналом Англии; при Эдуарде VI в гавани его стоял весь английский флот. Большой Портсмут образовали четыре города: собственно Портсмут и Саутси на юге, Портси и Ландпорт на севере. Нас больше интересует Саутси, южный пригород, так как именно он фигурирует под именем Бирчеспуля в «Письмах Старка Монро» и ряде рассказов: «Жена физиолога» («A Physiologist's Wife»), «Голос науки» («The Voice of Science»), «Джентльмен Джой» («Gentlemanly Joe»); здесь почти десять лет работал доктор Дойл.

Саутси – тихий курорт, представляющий собой четыре мили каменистых пляжей (другой доктор, Уотсон, много лет спустя, в рассказе «Картонная коробка», вспомнит об этих пляжах и будет о них тосковать). Крошечный Саутси, однако, немало известен в литературном отношении: в 1812-м здесь родился Диккенс, в 1871-м сюда, в пансион семьи Холлоуэй, родители отдали шестилетнего Редьярда Киплинга (пансион, правда, оказался очень плох), с 1881-го по 1883-й в местном магазине трудился юный Уэллс, а Иван Сергеевич Гончаров, процитированный выше, посетил Саутси, путешествуя на фрегате «Паллада».

Когда Артур Дойл приехал в Саутси, при нем были следующие вещи: чемодан, несессер, шляпная коробка, табличка с выгравированным на ней именем доктора, стетоскоп, несколько медицинских книг, вторая пара ботинок, два костюма, белье, пять шиллингов и 18 пенсов. Он снял меблированную комнату за десять с половиной шиллингов в неделю. Если верить «Письмам Старка Монро», вечером, выпив немного портера и обозревая из окна своей комнатки серые крыши Саутси, юный доктор погрозил городу чайной ложкой и, цитируя Растиньяка, изрек: «Посмотрим, кто кого».

На следующее утро Артур купил карту города и начал методично обходить улицы, узнавая, где живут врачи, дабы не поселиться в чрезмерной близости к какому-нибудь коллеге (он тогда еще рассчитывал на заем, обещанный Баддом). Поисками дома он занимался от завтрака до обеда и от обеда до чая, а вечерами просто прогуливался. Тихий, скучноватый Саутси вызывал в нем усмешку. Но ему нравился этот странный городок: «Его минеральные источники были в большой моде лет сто с лишком тому назад, и он сохранил немало черточек своего аристократического прошлого, демонстрируя их не без изящества, подобно тому, как графиня-эмигрантка носит причудливый туалет, в котором она когда-то прогуливалась в Версале». Город, однако, на поверку оказался не так уж безнадежно респектабелен (кругом моряки как-никак): во время одной из первых же вечерних прогулок доктор Дойл ввязался в драку с уличным хулиганом, избивавшим женщину с ребенком. Как он сам замечал, это была вторая в его жизни драка из-за красавицы. Неизвестно, была ли эта женщина красавицей; Адриан Дойл рассказывал Джону Диксону Карру об эпизоде, когда, назвав какую-то встречную даму безобразной, получил от отца оплеуху и услышал, что «безобразных женщин не бывает».

Вскоре Артур нашел небольшой двухэтажный дом, расположенный между богатым и бедным кварталами, на пересечении четырех улиц; еще при жизни доктора его бывшему жилищу дадут имя «Дойл-хауз». «Замечательно, когда у вас появляется собственный дом, как бы убог он ни был». Убогий домик стоил 40 фунтов в год; будучи уверен в помощи доктора Бадда, доктор Дойл без колебаний подписал арендный договор (агент не потребовал задатка, так как наниматель указал в качестве своего поручителя Генри Дойла, кавалера ордена Бани и уважаемого человека), получил ключ от дома, взял в руки тряпку, метлу и ведро и вычистил дом снизу доверху, обнаружив попутно в кухонном очаге груду человеческих челюстей, выглядевших довольно жутко (предыдущим нанимателем был дантист). «Когда я закончил, я был таким грязным и потным, как если б отыграл целый тайм. Я вспоминал нашу опрятную прислугу и думал над тем, какой высокой квалификации требует это занятие». Потом он начал обживаться: на распродаже в Портси, другом пригороде, купил подержанные предметы обстановки – дубовый стол, стулья, ковер, три акварельные картины и прочую мелочь – и обустроил на первом этаже комнату для пациентов. На лампу денег не хватило, пришлось покупать в кредит. Наверху, в его спальне, была только кушетка, а в задней комнате на первом этаже – многофункциональный сундучок, внутри которого хранились продукты, а крышка, откидываясь, служила обеденным столом; доктор собственноручно приделал к стене над газовым рожком деревянный шпенечек, на который вешался чайник. Потратив предпоследний фунт на то, чтобы рассчитаться за съемную комнату, доктор получил письмо от Бадда, в котором тот осыпал его упреками за якобы найденное письмо и сообщал, что никакого займа не будет...

Спасла доктора Дойла литература: за два рассказа, что были сочинены еще до переезда в Саутси, и за третий, написанный уже здесь (о них мы поговорим позже), Хогг заплатил неплохой для начинающего автора гонорар в размере десяти (по некоторым источникам – семи) фунтов стерлингов; эти деньги пошли в уплату домовладельцу. (Жалкий гонорар в тысячу или даже 700 долларов, заплаченных второсортным журналом никому не известному автору за три маленьких рассказа, наверное, вызовет лишь мечтательный вздох у наших начинающих литераторов.) Ему удалось устроиться врачом-консультантом в местное отделение страховой компании; он даже написал для нее (бесплатно) несколько рекламных объявлений о пользе страхования.

Потихоньку устраивался быт. Мэри Дойл прислала сыну посылочку с предметами первой необходимости, среди которых были одеяла, простыни, подушки, складной стул, две вазы, чайный прибор, две картины в рамках, скатерти, две медвежьи лапы и чернильница. В доме стало уютнее. На сковородке каждый день жарился бекон. Знакомый снабдил доктора на зиму картошкой. Как-то раз его навестил добрый доктор Хор и тоже привез продуктов. На овощи опять-таки не было денег, и доктор впоследствии удивлялся, отчего не заболел цингой. Он также упоминает о копченой колбасе, которую изредка мог позволить себе купить. В день он проживал шесть пенсов; из этой суммы какая-то часть уходила не на еду, а на то, чтобы покупать газеты и брать книги в городской библиотеке: без них Артур жить бы не смог.

«Я должен был отворять дверь пациентам, что бы они ни подумали об этом. Должен сам мыть посуду и подметать комнаты, и эти обязанности должны быть исполнены, так как посетители должны находить мое помещение в приличном виде». Обходиться без прислуги было неприлично, нанять ее – не на что; из книги в книгу кочует цитата из «Старка Монро» о том, как юный доктор сам ежеутренне начищал медную табличку со своим именем на входной двери (иногда прибавляется, что он делал это под покровом ночной темноты, крадучись – так невыносимо стыдно ему было). Наверное, английскому читателю это обстоятельство кажется более ужасным, чем нашему. И все же помощник в доме, конечно, был необходим: при отсутствии современной бытовой техники (хотя уже появлялись первые бельевыжималки и прототипы пылесосов, с которыми коммивояжеры ходили по домам) холостяку не так-то легко было управляться с домашним хозяйством, даже таким скромным. Да и тоскливо одному в чужом городе.

Артур посоветовался с матерью – кто из семьи мог бы составить ему компанию? – и в результате к нему приехал жить девятилетний братишка Иннес. Он стал, конечно, не прислугой, а товарищем; можно сказать, что сбылась давняя мечта Артура – два джентльмена, два неразлучных друга, делящие пополам стол и кров. Вдвоем с Иннесом им жилось так весело, как, быть может, никогда не будет после. «Он выносит все невзгоды нашего маленького хозяйства, оставаясь в самом веселом настроении духа, разгоняет мою хандру, сопровождает меня на прогулках, входит во все мои интересы (я всегда говорю с ним, как со взрослым) и всегда готов взяться за любую работу, от чистки сапог до разноски лекарств». Артур устроил Иннеса в школу, а после уроков тот помогал принимать больных. «Мы сделали прививку младенцу и лечили человека с чахоткой» – так писал Мэри Дойл не старший сын, а младший. Больше всего Иннеса занимала игра в солдатики, которых он вырезал из бумаги, когда брат не мог купить ему оловянных. «Его будущая карьера была определена естественными склонностями, поскольку он был рожден, чтобы вести за собой или управлять». Если доктор Дойл и вправду разглядел эту склонность в девятилетнем мальчике, а не додумал задним числом, похоже, Иннес Дойл, будущий бригадный генерал, уже тогда был незаурядной личностью.

Вопрос с прислугой в конце концов решился просто: ее наняли не за плату, а за жилье. Быт более-менее наладился, и постепенно стали появляться пациенты – правда, дохода от них не было. Доктору удалось получить в кредит партию лекарств, и бедняки, а также – иногда – пациенты, по какой-либо причине (самая распространенная – нежелание платить по счетам) желавшие сменить врача, приходили к нему за консультацией. Относительно личности первого пациента сведения расходятся: в «Старке Монро» написано одно, в «Воспоминаниях и приключениях» – другое. Если все-таки придерживаться мемуаров, то самым первым – если только доктор Дойл не придумал это для красоты и законченности эпизода, что не исключено, – был тот самый хулиган, с которым он недавно подрался. Хотя, возможно, и не придумал, так как он пишет, что хулиган не узнал его и таким образом история не имела продолжения. Приукрасить можно было поинтереснее. Он так и сделал в рассказе «Неудачное начало» («A False Start»), описав первые недели начинающего врача Ораса Уилкинсона: тот сидит в пустой приемной и ждет пациентов, безопасности ради накрепко заперев от себя самого деньги, предназначенные для арендной платы. «Перед ним были раскрыты журнал, дневник и книга регистрации посетителей. Нигде не было ни единой записи, новенькие глянцевые обложки внушали подозрение, поэтому он потер их друг о друга и даже поставил несколько чернильных клякс. Чтобы пациент не заметил, что его имя первое, он заполнил первую страницу в каждой книге записями о воображаемых визитах, которые он нанес безымянным больным за три последних недели».

Доктор Дойл описывал начало своей практики в нескольких рассказах, в «Старке Монро» и в мемуарах; все страницы, посвященные этому периоду, прелестны и несколько напоминают – в чем нет ничего удивительного – рассказы другого молодого доктора, Булгакова: «Мой юный вид отравлял мне существование на первых шагах. Каждому приходилось представляться: доктор такой-то. И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал: „Неужели? А я-то думал, что вы еще студент“. Говорить пытался размеренно и веско, порывистые движения по возможности сдерживать, не бегать, как бегают люди в двадцать три года, окончившие университет, а ходить». Получалось все это, по признанию доктора Булгакова, плохо. У доктора Дойла, по-видимому, тоже. А вот описывать получалось хорошо. «Некоторые из торговцев предоставили мне свои услуги в обмен на мои, а мои были столь малы, что я, похоже, совершил наивыгоднейшую сделку. Был там бакалейщик, страдавший эпилептическими припадками, что обеспечивало нас маслом и чаем. Бедняга никогда не узнал, с какими смешанными чувствами я встречал известие о каждом его новом припадке».

Пациенты доктора Дойла преимущественно были сами бедны как церковные крысы; многих приходилось лечить задаром. Никогда он не отказывался делать это, хотя, естественно, радовался, получив за свою помощь хоть мизерную плату. Были и цыгане, упомянутые в «Неудачном начале»; правда, по словам Иннеса Дойла, с них таки удалось получить шесть пенсов. Была сильно пьющая старая леди, которая в нетрезвом состоянии расплачивалась за визиты посудой, а придя в себя, забирала ее обратно. Эта комическая сторона медицинской практики, по признанию доктора Дойла, облегчала ему жизнь, так как другая сторона была ужасна, и порой он просто не мог «примирить то, что приходится наблюдать врачу, с идеей милосердного Провидения». Он вспоминает об одном случае, когда его пригласили в очень бедную семью осмотреть ребенка: «То, что я увидел на самом деле, было парой угрюмых карих глаз, полных ненависти и страдания, с негодованием глядевших на меня. Не могу сказать, какого возраста было это существо. Длинные тонкие конечности были скрючены и свернуты на крошечной постели». Девушке оказалось девятнадцать лет, и мать молила Бога забрать несчастную к себе. Поскольку основной контингент больных доктора Дойла, как мы уже говорили, составляли бедняки, можно представить, что подобные картины он видел чуть не каждый день. Неудивительно, что он столько ломал голову над проблемой зла.