Текст книги "Рассказы"

– Видно, верно сказано: сама себя баба бьёт, коли нечисто жнёт… Наврал я на себя вам, Аристид Фомич… хотел умнее показаться, чем я есть… Сто рублей я получил только…

– Дальше, – бросил ему Кувалда.

– А не четыреста, как сказал вам. Значит…

– Ничего не значит. Мне неизвестно, когда ты врал, давеча или теперь. Я получаю с тебя шестьдесят пять рублей. Это скромно… Ну?

– Эх, господи боже мой! Я вашему благородию всегда, сколько мог, оказывал внимания.

– Ну? Брось слова, Егорка, правнук Иуды!

– Извольте, – я дам… Только вас бог накажет за это.

– Молчать, ты, гнойный прыщ на земле! – гаркнул ротмистр, свирепо вращая глазами. – Я наказан богом… Он меня поставил в необходимость видеть тебя, говорить с тобой… Пришибу на месте, как муху!

Он потряс кулаком у носа Вавилова и скрипнул зубами, оскалив их.

Когда он ушёл, Вавилов начал криво усмехаться и учащённо моргать глазами. Потом по щекам его покатились две крупные слезы. Они были какие-то серые, и, когда скрылись в его усах, две другие явились на их место. Тогда Вавилов ушёл к себе в комнату, встал там перед образами и так стоял долго, не молясь, не двигаясь и не вытирая слёз с своих морщинистых коричневых щёк.

Дьякон Тарас, всегда тяготевший к лесам и лугам, предложил бывшим людям идти в поле, в один овраг и там, на лоне природы, распить водку Вавилова. Но ротмистр и все остальные единодушно обругали и дьякона, и природу, решив пить у себя на дворе.

– Один, два, три… – считал Аристид Фомич, – итого нас тринадцать; нет учителя… ну, да ещё кое-какие архаровцы подойдут. Будем считать двадцать персон. По два с половиной огурца на брата, по фунту хлеба и мяса… недурно! Водки приходится по бутылке… Есть кислая капуста, яблоки и три арбуза. Спрашивается, какого дьявола ещё нужно вам, друзья мои, мерзавцы? Итак, приготовимся же пожирать Егорку Вавилова, ибо всё это кровь и плоть его!

На земле разостлали какие-то остатки одежд, на них разложили пития и яства и уселись вокруг, чинно и молча, едва сдерживая жадное желание пить, сверкавшее у всех в глазах.

Наступал вечер, тени его опускались на обезображенную отбросами землю двора ночлежки, последние лучи солнца освещали крышу полуразвалившегося дома. Было прохладно, тихо.

– Приступим, братия! – скомандовал ротмистр. – Сколько чаш имеем мы? Шесть, – а нас – тринадцать… Алексей Максимович! наливай! Готово? Н-ну, перррвый взвод… пли!

Выпили, крякнули и стали есть.

– А учителя нет… вот уже третьи сутки я не вижу его. Никто не видал? – спросил Кувалда.

– Никто…

– Это не в его характере! Ну, всё равно. Выпьем ещё! Выпьем за здоровье Аристида Кувалды, единственного моего друга, который всю мою жизнь ни на минуту не оставлял меня одного. Хотя, чёрт его побери, может быть, я и выиграл бы что-нибудь, если б он на некоторое время лишил меня своего общества.

– Это остроумно, – сказал Объедок и закашлялся.

Ротмистр с сознанием своего превосходства посмотрел на товарищей, но не сказал ничего, ибо ел. Выпив дважды, компания сразу оживилась – порции были внушительные. Полтора Тараса выразил робкое желание послушать сказку, но дьякон вступил в спор с Кубарем о преимуществах худых женщин пред толстыми и не обратил внимания на слова друга, доказывая Кубарю свой взгляд с ожесточением и горячностью человека, глубоко убеждённого в правоте своих взглядов. Наивная рожа Метеора, лежавшего на животе около него, выражала умиление, смакуя забористые словечки дьякона. Мартьянов, обняв свои колени громадными руками, поросшими чёрной шерстью, молча и мрачно смотрел на бутылку водки и ловил языком ус, стараясь закусить его зубами. Объедок дразнил Тяпу.

– Я уже подсмотрел, куда ты, колдун, деньги прячешь!

– Твоё счастье, – хрипел Тяпа.

– Я, брат, у тебя их поддедюлю!

– Бери…

Кувалде было скучно с этими людьми: среди них не было ни одного собеседника, достойного слушать его красноречие и способного понимать его.

– Где бы это мог быть учитель? – вслух подумал он.

Мартьянов посмотрел на него и сказал:

– Придёт…

– Я уверен, что он именно придёт, а не в карете приедет. Выпьем, будущий каторжник, за твоё будущее. Если ты убьёшь денежного человека, поделись со мной… Я, брат, поеду тогда в Америку, в эти… как их? Лампасы… Пампасы! Поеду туда и достукаюсь там до президента штатов. Потом объявлю всей Европе войну и вздую её. Армию куплю… в Европе же… Приглашу французов, немцев, турок и буду бить ими ихних родственников… как Илья Муромец бил татар татарином. С деньгами можно быть Ильёй… уничтожить Европу и нанять к себе в лакеи Иуду Петунникова… Он пойдёт… дать ему сто рублей в месяц – и пойдёт! Но лакеем будет скверным, ибо станет воровать…

– И ещё тем худая женщина лучше толстой, что она дешевле стоит, убедительно говорил дьякон. – Первая дьяконица моя покупала на платье двенадцать аршин, а вторая десять… Так же и в пище…

Полтора Тараса виновато засмеялся, повернул голову к дьякону, уставился своим глазом ему в лицо и сконфуженно заявил:

– У меня тоже была жена…

– Это со всяким может случиться, – заметил Кувалда, – Ври дальше…

– Была худая, но ела много… И даже от этого померла…

– Ты отравил её, кривой, – убеждённо сказал объедок.

– Нет, ей-богу! Она севрюги объелась, – рассказывал Полтора Тараса.

– А я тебе говорю – ты её отравил! – решительно утверждал Объедок.

С ним часто это бывало: сказав какую-нибудь нелепость, он начинал повторять её, не приводя никаких оснований в подтверждение, и, говоря сначала каким-то капризно-детским тоном, постепенно доходил почти до бешенства.

Дьякон вступился за друга.

– Нет, он отравить не мог… не было причины…

– А я говорю – отравил! – взвизгнул Объедок.

– Молчать! – грозно крикнул ротмистр. Скука у него перерождалась в тоскливое озлобление. Он свирепыми глазами осмотрел своих приятелей и, не найдя в их рожах, уже полупьяных, ничего, что могло бы дать дальнейшую пищу его озлоблению, – опустил голову на грудь, посидел так несколько минут и потом лёг на землю кверху лицом. Метеор грыз огурцы. Он брал огурец в руку, не глядя на него, засовывал его до половины в рот и сразу перекусывал большими жёлтыми зубами, так что рассол из огурца брызгал во все стороны, орошая его щёки. Есть ему, очевидно, не хотелось, но этот процесс развлекал его. Мартьянов сидел неподвижно, как изваяние, в той же позе, в которой уселся на землю, и так же сосредоточенно и мрачно смотрел на полувёдерную бутыль водки, уже наполовину пустую. Тяпа смотрел в землю и жевал мясо, не поддававшееся его старым зубам. Объедок лежал на животе и кашлял, съёжив всё маленькое тело. Остальные – всё молчаливые и тёмные фигуры – сидели и лежали в разнообразных позах, лохмотья делали их похожими на безобразных животных, созданных силой, грубой и фантастической, для насмешки над человеком.

 
   Жила-была в Суздале
   Барыня незнатная,
   И с ней случилась судорга
   Оч-чень неприятная!
 

– вполголоса напевал дьякон, обнимая Алексея Максимовича, блаженно улыбавшегося ему в лицо. Полтора Тараса сладострастно хихикал.

Ночь приближалась. В небе тихо вспыхивали звёзды, на горе в городе огни фонарей. Заунывные свистки пароходов неслись с реки, с визгом и дребезгом стёкол отворялась дверь харчевни Вавилова. На двор вошли две тёмные фигуры, приблизились к группе людей около бутылки, и одна из них хрипло спросила:

– Пьёте?

А другая вполголоса, с завистью и радостью, произнесла:

– Ишь какие черти!

Затем через голову дьякона протянулась рука, взяла бутылку, и раздалось характерное бульканье водки, наливаемой из бутылки в чашку. Потом громко крякнули…

– Ну, и тоска же! – воскликнул дьякон. – Кривой! давай вспомним старину, споём «На реках вавилонских»!

– Он разве умеет? – спросил Симцов.

– Он? Он, брат, в архиерейском хоре солистом был… Ну, Кривой… На-а-ре-е-е-ка-а…

Голос у дьякона был дикий, хриплый, прерывающийся, а его друг пел визгливым фальцетом.

Объятый тьмою выморочный дом, казалось, увеличился в объёме или подвинулся всей массой полусгнившего дерева ближе к этим людям, будившим в нём глухое эхо своим диким воем. Облако, пышное и тёмное, медленно двигалось по небу над ним. Кто-то из бывших людей храпел, остальные, всё ещё недостаточно пьяные, или молча пили и ели, или же разговаривали вполголоса с длинными паузами. Всем было непривычно это подавленное настроение на пире, редком по обилию водки и яств. Почему-то сегодня долго не разгоралось буйное оживление, свойственное обитателям ночлежки за бутылкой.

– Вы, собаки! Погодите выть… – сказал ротмистр певцам, поднимая голову с земли и прислушиваясь. – Кто-то едет… на пролётке…

Пролётка на Въезжей улице, и в эту пору, не могла не возбудить общего внимания. Кто из города мог рискнуть поехать по рытвинам и ухабам улицы, кто и зачем? Все подняли головы и слушали. В тишине ночи ясно разносилось шуршание колёс, задевавших за крылья пролётки. Оно всё приближалось. Раздался чей-то голос, грубо спрашивавший:

– Ну, где же?

Кто-то ответил:

– А вон к тому дому, должно быть.

– Дальше не поеду…

– Это к нам! – воскликнул ротмистр.

– Полиция! – прозвучал тревожный шёпот.

– На пролётке-то! Дурак! – глухо сказал Мартьянов.

Кувалда встал и пошёл к воротам.

Объедок, склонив голову вслед ему, стал слушать.

– Это ночлежный дом? – спрашивал кто-то дребезжащим голосом.

– Да, – прогудел недовольный бас ротмистра.

– Здесь жил репортёр Титов?

– Это вы его привезли?

– Да…

– Пьяный?

– Болен!

– Значит, сильно пьяный. Эй, учитель! Ну-ка, вставай!

– Подождите! Я помогу вам… он сильно болен. Он двое суток лежал у меня. Берите подмышки… Был доктор. Очень скверно…

Тяпа встал и медленно пошёл к воротам, а Объедок усмехнулся и выпил.

– Зажгите-ка огонь там! – крикнул ротмистр. Метеор пошёл в ночлежку и зажёг в ней лампу. Тогда из двери ночлежки протянулась во двор широкая полоса света, и ротмистр вместе с каким-то маленьким человеком ввели по ней учителя в ночлежку. Голова у него дрябло повисла на грудь, ноги волочились по земле и руки висели в воздухе, как изломанные. При помощи Тяпы его свалили на нары, и он, вздрогнув всем телом, с тихим стоном вытянулся на них.

– Мы с ним в одной газете работали… Очень несчастный. Я говорю: «Пожалуйста, лежите у меня, вы меня не стесняете…» Но он молит меня: «Отправьте домой!» Волнуется… я подумал, что ему вредно, и вот привёз его… Ведь это именно здесь… да?

– А по-вашему, у него ещё где-нибудь есть дом? – грубо спросил Кувалда, пристально рассматривая своего друга. – Тяпа, ступай принеси холодной воды!

– Так вот… – смущённо помялся человечек. – Я полагаю… я не нужен ему?

– Вы? – Ротмистр критически посмотрел на него. Человечек был одет в пиджак, сильно потёртый и тщательно застёгнутый вплоть до подбородка. Брюки на нём были с бахромой, шляпа рыжая от старости, смятая, как и его худое, голодное лицо.

– Нет, вы не нужны, здесь таких, как вы, много… – сказал ротмистр, отворачиваясь от человечка.

– Значит, до свидания! – Человечек пошёл к двери и оттуда тихо попросил: – Ежели что случится… вы известите в редакцию… Моя фамилия Рыжов. Я написал бы маленький некролог, ведь всё-таки он был, знаете, деятель прессы…

– Гм! некролог, говорите? Двадцать строк – сорок копеек? Я лучше сделаю: когда он умрёт, я отрежу ему одну ногу и пришлю в редакцию на ваше имя. Это для вас выгоднее, чем некролог, дня на три хватит… у него ноги толстые… Ели же вы его все там живого…

Человечек как-то странно фыркнул и исчез. Ротмистр сел на нары рядом с учителем, пощупал рукой его лоб, грудь и позвал его:

– Филипп!

Звук глухо отдался в грязных стенах ночлежки и замер.

– Это, брат, нелепо! – сказал ротмистр, тихонько приглаживая рукой растрёпанные волосы неподвижного учителя. Потом ротмистр прислушался к его дыханию, горячему и прерывистому, посмотрел в лицо, осунувшееся и землистое, вздохнул и, строго нахмурив брови, осмотрелся вокруг. Лампа была скверная: огонь в ней дрожал, и по стенам ночлежки молча прыгали чёрные тени. Ротмистр стал упорно смотреть на их безмолвную игру, разглаживая себе бороду. Пришёл Тяпа с ведром воды, поставил его на нары рядом с головой учителя и, взяв его руку, поднял на своей руке, как бы взвешивая.

– Не надо воды, – махнул рукой ротмистр.

– Попа надо, – уверенно сказал старый тряпичник.

– Ничего не надо, – решил ротмистр. Они помолчали, глядя на учителя.

– Пойдём выпьем, старый чёрт!

– А он?

– Ты ему поможешь?

Тяпа повернулся к учителю спиной, и они вышли во двор.

– Что там? – спросил Объедок, обращая к ротмистру свою острую морду.

– Ничего особенного. Умирает человек… – кратко сообщил ротмистр.

– Избили его? – поинтересовался Объедок.

Ротмистр не ответил, он пил водку.

– Как будто знал, что у нас есть чем поминки о нём справить, – сказал Объедок, закуривая папиросу.

Кто-то засмеялся, кто-то тяжело вздохнул. Дьякон вдруг как-то напрягся, пошлёпал губами, потёр лоб и дико взвыл:

– Иде же праведнии у-по-ко-я-ются-а!

– Ты! – зашипел Объедок, – что орёшь?

– Дай ему в рожу! – посоветовал ротмистр.

– Дурак! – раздался хрип Тяпы. – Когда человек кончается, нужно, чтобы тихо было.

Было достаточно тихо: и в небе, покрытом тучами, грозившем дождём, и на земле, одетой мрачной тьмой осенней ночи. Порой раздавался храп уснувших, бульканье наливаемой водки, чавканье. Дьякон что-то бормотал. Тучи плыли так низко, что казалось – вот они заденут за крышу старого дома и опрокинут его на группу этих людей.

– А… скверно на душе, когда умирает человек близкий… – заикаясь, проговорил ротмистр и склонил голову на грудь.

Никто ему не ответил.

– Среди вас – он был лучший… самый умный и порядочный… Мне жалко его…

– Со-о святы-ими упоко-ой… пой, кривая шельма! – забурлил дьякон, толкая в бок своего друга, дремавшего рядом с ним.

– Молчать!.. ты! – злым шёпотом воскликнул Объедок, вскакивая на ноги.

– Я его ударю по башке, – предложил Мартьянов, поднимая голову с земли.

– А ты не спишь? – необычайно ласково сказал Аристид Фомич. – Слышал? Учитель-то у нас…

Мартьянов тяжело завозился на земле, встал, посмотрел на полосы света, исходившего из двери и окон ночлежки, качнул головой и молча сел рядом с ротмистром.

– Выпьем? – предложил тот.

Ощупью отыскав стаканы, они выпили.

– Пойду посмотрю… – сказал Тяпа, – может, ему надо чего.

– Гроб надо… – усмехнулся ротмистр.

– Не говорите вы про это, – глухим голосом попросил Объедок.

За Тяпой встал с земли Метеор. Дьякон тоже хотел встать, но свалился набок и громко выругался.

Когда Тяпа ушёл, ротмистр ударил по плечу Мартьянова и вполголоса заговорил:

– Так-то, Мартьянов… Ты лучше других должен чувствовать… Ты был… впрочем, к чёрту это. Жалко тебе Филиппа?

– Нет, – помолчав, ответил бывший тюремщик. – Я, брат, ничего такого не чувствую… разучился… Мерзко так жить. Я серьёзно говорю, что убью кого-нибудь…

– Да? – неопределённо произнёс ротмистр. – Ну… что же? Выпьем ещё!

– Н-наше дел-ло маленькое… выпил – да ещё-о!

Это проснулся и блаженным тоном пропел Симцов.

– Братцы?! Кто тут? Налейте старику чарку!

Ему налили и подали. Выпив, он снова свалился, ткнувшись головой в чей-то бок.

Минуты две продолжалось молчание, такое же тёмное и жуткое, как эта осенняя ночь. Потом кто-то зашептал…

– Что? – раздался вопрос.

– Я говорю, славный он парень был. Голова, тихий такой, – говорили вполголоса.

– Деньги имел… и не жалел их для своего брата… – И опять наступило молчание.

– Кончается! – раздался хрип Тяпы над головой ротмистра.

Аристид Фомич встал и, усиленно твёрдо ступая ногами, пошёл в ночлежку.

– Пошто идёшь? – остановил его Тяпа. – Не ходи. Пьяный ведь ты… нехорошо!

Ротмистр остановился, подумал:

– А что хорошо на этой земле? Пошёл ты к чёрту!

По стенам ночлежки всё прыгали тени, как бы молча борясь друг с другом. На нарах, вытянувшись во весь рост, лежал учитель и хрипел. Глаза у него были широко открыты, обнажённая грудь сильно колыхалась, в углах губ кипела пена, и на лице было такое напряжённое выражение, как будто он силился сказать что-то большое, трудное и – не мог и невыразимо страдал от этого.

Ротмистр стал перед ним, заложив руки за спину, И с минуту молча смотрел на него. Потом заговорил, болезненно наморщив лоб:

– Филипп! Скажи мне что-нибудь… слово утешения другу… брось!.. Я, брат, люблю тебя… Все люди – скоты, ты был для меня – человек… хотя ты пьяница! Ах, как ты пил водку, Филипп! Именно это тебя и погубило… А почему? Нужно было уметь владеть собою… и слушать меня. Р-разве я не говорил тебе, бывало…

Таинственная, всё уничтожающая сила, именуемая смертью, как бы оскорблённая присутствием этого пьяного человека при мрачном и торжественном акте её борьбы с жизнью, решила скорее кончить своё бесстрастное дело, – учитель, глубоко вздохнув, тихо простонал, вздрогнул, вытянулся и замер.

Ротмистр качнулся на ногах, продолжая свою речь.

– Хочешь, я принесу тебе водки? Но лучше не пей, Филипп… Сдержись, победи себя… А то выпей! Зачем, говоря прямо, сдерживать себя… Чего ради, Филипп? Верно? Чего ради?..

Он взял его за ногу и потянул к себе.

– А, ты уснул, Филипп? Ну… спи! Покойной ночи… Завтра я всё это разъясню тебе и ты убедишься, что ничего не надо запрещать себе… А теперь спи… если ты не умер…

Он вышел, сопровождаемый молчанием, и, придя к своим, объявил:

– Уснул… или умер… Не знаю… Я н-немножко пьян…

Тяпа ещё более согнулся, осеняя свою грудь крестным знамением. Мартьянов молча поёжился и лёг на землю. Объедок стал быстро возиться на земле, вполголоса, злым и тоскливым тоном говоря:

– Чёрт вас всех возьми!.. Ну, умер! Ну, что же? Меня-то… мне зачем знать это? Зачем мне об этом рассказывать? Придёт время – я сам умру… не хуже его… Не хуже я других.

– Это верно! – громко говорил ротмистр, грузно опускаясь на землю. Придёт время, и все мы умрём не хуже других… ха-ха! Как мы проживём… это пустяки! Но мы умрём – как все. В этом – цель жизни, верьте моему слову. Ибо человек живёт, чтоб умереть. И умирает… И если это так – не всё ли равно, как он жил? Мартьянов, я прав? Выпьем же ещё… и ещё, пока живы…

Накрапывал дождь. Густая, душная тьма покрывала фигуры людей, валявшиеся на земле, скомканные сном или опьянением. Полоса света, исходившая из ночлежки, побледнев, задрожала и вдруг исчезла. Очевидно, лампу задул ветер или в ней догорел керосин. Падая на железную крышу ночлежки, капли дождя стучали робко и нерешительно. С горы из города неслись унылые, редкие удары в колокол – сторожили церковь.

Медный звук, слетая с колокольни, тихо плыл во тьме и медленно замирал в ней, но раньше, чем тьма успевала заглушить его последнюю, трепетно вздыхавшую ноту, рождался другой удар, и снова в тишине ночи разносился меланхолический вздох металла.

Наутро первым проснулся Тяпа.

Повернувшись на спину, он посмотрел на небо – изуродованная шея его только в этом положении позволяла ему видеть небо над головой.

Небо однообразно серое. Там, вверху, сгустился сырой и холодный сумрак, погасил солнце и, скрыв собою голубую беспредельность, изливал на землю уныние. Тяпа перекрестился и привстал на локте, чтоб посмотреть, не осталось ли где водки. Бутылка была пустая. Перелезая через товарищей, Тяпа стал осматривать чашки. Одну из них он нашёл почти полной, выпил, вытер губы рукавом и стал трясти за плечо ротмистра.

– Вставай… эй! Слышь?

Ротмистр поднял голову, глядя на него тусклыми глазами.

– Надо полиции заявить… ну, вставай!

– А что? – сонно и сердито спросил ротмистр.

– Что умер он…

– Это кто?

– Учёный-то…

– Филипп? Да-а!

– А ты забыл… эхма! – укоризненно хрипел Тяпа. Ротмистр встал на ноги, зычно зевнул и потянулся так, что у него кости хрустнули.

– Так иди ты, объяви…

– Я не пойду… не люблю я их, – угрюмо сказал Тяпа.

– Ну, разбуди дьякона… А я пойду посмотрю.

Ротмистр вошёл в ночлежку и стал в ногах учителя. Мёртвый лежал, вытянувшись во всю длину; левая рука была у него на груди, правая откинута так, точно он размахнулся, чтоб ударить кого-то. Ротмистр подумал, что, если б учитель встал теперь, он был бы такой же высокий, как Полтора Тараса. Потом он сел на нары в ногах приятеля и, вспомнив, что они прожили вместе около трёх лет, вздохнул. Вошёл Тяпа, держа голову, как козёл, собравшийся бодаться. Он сел по другую сторону ног учителя, посмотрел на его тёмное лицо, спокойное и серьёзное, с плотно сжатыми губами, и захрипел:

– Да… вот и умер… И я умру скоро…

– Тебе пора, – хмуро сказал ротмистр.

– Пора уж! – согласился Тяпа. – И тебе тоже надо бы умереть… Всё лучше, чем так-то…

– А может, хуже? Ты почём знаешь?

– Хуже не будет. Помрёшь – с богом будешь иметь дело… А тут с людьми… А люди – что они значат?

– Ну ладно, не хрипи, – сердито оборвал его Кувалда.

В сумраке, наполнявшем ночлежку, стало внушительно тихо.

Долго они сидели у ног мёртвого сотоварища и изредка поглядывали на него, оба погружённые в думы. Потом Тяпа спросил:

– Хоронить его ты будешь?

– Я? Нет! Полиция пускай хоронит.

– Ну! Чай, ты схорони… ведь за прошение-то с Вавилова взял его деньги… Я дам, коли не хватит…

– Деньги его у меня… а хоронить не стану.

– Нехорошо это. Мёртвого грабишь. Я вот скажу всем, что ты его деньги заесть хочешь… – пригрозил Тяпа.

– Глуп ты, старый чёрт, – презрительно сказал Кувалда.

– Не глуп я… а только нехорошо, мол, не по-дружески.

– Ну и ладно. Отвяжись!

– Ишь! А сколько денег-то?

– Четвертная… – рассеянно сказал Кувалда.

– Вона!.. Дал бы мне хоть пятёрочку…

– Экой ты мерзавец, старик… – равнодушно посмотрев в лицо Тяпы, сказал ротмистр.

– Право, дай…

– Пошёл к чёрту!.. Я ему на эти деньги памятник устрою.

– На что ему?

– Куплю жёрнов и якорь. Жёрнов положу на могилу, а якорь цепью прикую к нему… Это будет очень тяжело…

– Зачем? Чудишь ты…

– Ну… не твоё дело.

– Я, смотри, скажу… – снова пригрозил Тяпа. Аристид Фомич тупо посмотрел на него и промолчал.

– Слышь… едут! – сказал Тяпа, встал и ушёл из ночлежки.

Скоро в дверях её явился частный пристав, следователь и доктор. Все трое поочерёдно подходили к учителю и, взглянув на него, выходили вон, награждая Кувалду косыми и подозрительными взглядами. Он сидел, не обращая на них внимания, пока пристав не спросил его, кивая головой на учителя:

– Отчего он умер?

– Спросите у него… Я думаю, от непривычки…

– Что такое? – спросил следователь.

– Я говорю – умер он, по моему мнению, от непривычки к той болезни, которой захворал…

– Гм… да! А он давно хворал?

– Вытащить бы его сюда, не видно там ничего, – предложил доктор скучным тоном. – Может быть, есть знаки…

– Нуте-ка, позовите кого-нибудь вынести его, – приказал пристав Кувалде.

– Зовите сами… Он мне не мешает и тут… – равнодушно отозвался ротмистр.

– Ну! – крикнул полицейский, делая свирепое лицо.

– Тпру! – отпарировал Кувалда, не трогаясь с места, спокойно злой и оскаливший зубы.

– Я, чёрт возьми!.. – крикнул пристав, взбешённый до того, что лицо у него налилось кровью. – Я вам этого не спущу! Я…

– Добренького здоровьица, господа честные! – сладким голосом сказал купец Петунников, являясь в дверях.

Окинув острым взглядом всех сразу, он вздрогнул, отступил шаг назад и, сняв картуз, истово перекрестился. Затем по лицу его расплылась улыбка злорадного торжества, и, в упор глядя на ротмистра, он почтительно спросил:

– Что это здесь? Никак человека убили?

– Да вот что-то в этом роде, – ответил ему следователь.

Петунников глубоко вздохнул, опять перекрестился и тоном огорчения заговорил:

– А, господи боже мой! Как я этого боялся! Всегда, бывало, зайдёшь сюда, посмотришь… ай, ай, ай! Потом придёшь домой, и всё такое начинает мерещиться – боже упаси всякого!.. Сколько раз я господину этому, вот… главнокомандующему золотой ротой, хотел отказать от квартиры, но боюсь всё… знаете… народ такой… лучше уступить, думаю, а то как бы не того…

Он плавно повёл рукой в воздухе, потом провёл ею по лицу, собрал в горсть бороду и снова вздохнул.

– Опасные люди. И господин этот вроде начальника у них… совершенно атаман разбойников.

– А вот мы его пощупаем, – многообещающим тоном сказал пристав, глядя на ротмистра мстительными глазами. – Он мне тоже хорошо известен!..

– Да, мы с тобой, брат, старые знакомые… – подтвердил Кувалда фамильярным тоном. – Сколько я тебе и присным твоим взяток за молчание переплатил!

– Господа! – воскликнул пристав, – вы слышали? Прошу запомнить! Я этого не спущу… А-а! Так вот что? Ну, ты у меня помни это! Я тебя… сокр-ращу, мой друг…

– Не хвались на рать идучи… – спокойно говорил Аристид Фомич.

Доктор, молодой человек в очках, смотрел на него с любопытством, следователь со зловещим вниманием, Петунников с торжеством, а пристав кричал и метался, наскакивая на него.

В дверях ночлежки явилась мрачная фигура Мартьянова. Он подошёл тихо и стал сзади Петунникова, так что его подбородок приходился над теменем купца. Сбоку из-за него выглядывал дьякон, широко раскрывая свои маленькие, опухшие и красные глазки.

– Однако давайте же что-нибудь делать, господа! – предложил доктор.

Мартьянов скорчил страшную гримасу и вдруг – чихнул прямо на голову Петунникова. Тот вскрикнул, присел и прыгнул в сторону, чуть не сбив с ног пристава, который едва удержал его, раскрыв ему объятия.

– Видите? – тревожно сказал купец, указывая на Мартьянова. – Вот какие люди! а?

Кувалда хохотал. Доктор и следователь смеялись, а к дверям ночлежки подходили всё новые и новые фигуры. Полусонные, опухшие физиономии с красными, воспалёнными глазами, с растрёпанными волосами на головах, бесцеремонно разглядывали доктора, следователя и пристава.

– Куда лезете! – усовещивал их городовой, дёргая за лохмотья и отталкивая от двери. Но он был один, а их много, и они, не обращая на него внимания, лезли, дыша перегорелой водкой, молчаливые и зловещие. Кувалда посмотрел на них, потом на начальство, несколько смущённое обилием этой нехорошей публики, и, усмехаясь, сказал начальству:

– Господа! Может, вы хотите познакомиться с моими квартирантами и приятелями? Хотите? Всё равно – рано или поздно, вам придётся, по обязанностям службы, знакомиться с ними…

Доктор смущённо засмеялся. Следователь плотно сжал губы, а пристав догадался, что нужно было сделать, и крикнул на двор:

– Сидоров! Свисти… скажи, когда придут сюда, чтоб достали телегу…

– Ну, а я пойду! – сказал Петунников, выдвигаясь откуда-то из-за угла. – Квартирку вы мне сегодня ослободите, господин… Я ломать буду эту хибарочку… Позаботьтесь… а то я обращусь к полиции…

На дворе пронзительно рокотал свисток полицейского, у дверей ночлежки тесной толпой стояли её обитатели, позёвывая и почёсываясь.

– Итак, не хотите знакомиться?.. Невежливо!.. – смеялся Аристид Кувалда.

Петунников достал из кармана кошелёк, порылся в нём, вытащил два пятака и, крестясь, положил их в ноги покойника.

– Господи благослови… на погребение грешного праха…

– Что-о? – гаркнул ротмистр. – Ты – на погребение? Возьми прочь! Прочь возьми, я тебе говорю… мер-рзавец! Ты смеешь давать на погребение честного человека твои воровские гроши… разражу!

– Ваше благородие! – испуганно крикнул купец, хватая пристава за локти. Доктор и следователь выскочили вон, пристав громко звал:

– Сидоров, сюда!

Бывшие люди стали в дверях стеной и с интересом, оживлявшим их смятые рожи, смотрели и слушали.

Кувалда, потрясая кулаком над головой Петунникова, ревел, зверски вращая налитыми кровью глазами:

– Подлец и вор! Возьми деньги! Гнусная тварь – бери, говорю… а то я в зенки твои вобью эти пятаки, бери!

Петунников протянул дрожащую руку к своей лепте и, защищаясь другой рукой от кулака Кувалды, говорил:

– Будьте свидетелем, господин пристав, и вы, добрые люди.

– Мы, купец, недобрые люди, – раздался дребезжащий голос Объедка.

Пристав, надув лицо, как пузырь, отчаянно свистел, а другую руку держал в воздухе над головой Петунникова, извивавшегося перед ним так, точно он хотел влезть ему в живот.

– Хочешь, я заставлю тебя, ехидна подлая, ноги целовать у этого трупа? Х-хочешь?

И, вцепившись в ворот Петунникова, Кувалда швырнул его, как котёнка, к двери.

Бывшие люди быстро расступились, чтобы дать купцу место для падения. И он растянулся у их ног, испуганно и бешено воя:

– Убивают! Караул… убили-и!

Мартьянов медленно поднял свою ногу, прицеливаясь ею в голову купца. Объедок со сладострастным выражением на своей физиономии плюнул в лицо Петунникова. Купец сжался в маленький комок и, упираясь в землю ногами и руками, покатился на двор, поощряемый хохотом. А на дворе уже появились двое полицейских, и пристав, указывая им на Кувалду, кричал:

– Арестовать! Связать!

– Вяжите его, голубчики! – умолял Петунников.

– Не сметь! Я не бегу… я сам пойду, – говорил Кувалда, отмахиваясь от городовых, подбежавших к нему.

Бывшие люди исчезали один по одному. Телега въехала во двор. Какие-то унылые оборванцы уже тащили из ночлежки учителя.

– Я т-тебя, голубчик… погоди! – грозил пристав Кувалде.

– Что, атаман? – ехидно спрашивал Петунников, возбуждённый и счастливый при виде врага, которому вязали руки. – Что? Попал? Погоди! То ли ещё будет!..

Но Кувалда молчал. Он стоял между двух полицейских, страшный и прямой, и смотрел, как учителя взваливали на телегу. Человек, державший труп подмышки, был низенького роста и не мог положить головы учителя в тот момент, когда ноги его уже были брошены в телегу. С минуту учитель был в такой позе, точно он хотел кинуться с телеги вниз головой и спрятаться в земле от всех этих злых и глупых людей, не дававших ему покоя.

– Веди его, – скомандовал пристав, указывая на ротмистра.

Кувалда, не протестуя, молчаливый и насупившийся, двинулся со двора и, проходя мимо учителя, наклонил голову, но не взглянул на него. Мартьянов с своим окаменелым лицом пошёл за ним. Двор купца Петунникова быстро пустел.

– Н-но, поехали! – взмахнул извозчик вожжами над крупом лошади.

Телега тронулась, затряслась по неровной земле двора. Учитель, покрытый каким-то тряпьём, вытянулся на ней вверх грудью, и живот его дрожал. Казалось, что учитель тихо и довольно смеётся, обрадованный тем, что вот, наконец, он уезжает из ночлежки и более уж не воротится в неё, никогда не воротится… Петунников, провожая его взглядом, благочестиво перекрестился, потом тщательно начал обивать своим картузом пыль и сор, приставшие к его одежде. И по мере того, как пыль исчезала с его поддёвки, на лице его являлось спокойное выражение довольства. Со двора ему видно было, как по улице в гору шёл ротмистр, с прикрученными на спине руками, высокий, серый, в фуражке с красным околышком, похожим на полосу крови.

Петунников улыбнулся улыбкой победителя и пошёл к ночлежке, но вдруг остановился, вздрогнув. В дверях против него стоял с палкой в руке и с большим мешком за плечами страшный старик, ершистый от лохмотьев, прикрывавших его длинное тело, согнутый тяжестью ноши и наклонивший голову на грудь так, точно он хотел броситься на купца.