Текст книги "Сомов и другие"

Второй акт

У Терентьева. Тоже новенькая дача с небольшой террасой, на террасу выходит дверь и два окна; с неё до земли четыре ступени. Сад: четыре молодые ёлки, они – полузасохли; под каждой – клумба для цветов, но – цветов нет, клумбы заросли травой. Две окрашенные в зелёную краску скамьи со спинками. У забора – кегельбан, начинается он небольшим помещением, в котором стоит койка, стол, два стула. В двери и окнах мелькает фигура Людмилы, племянницы Терентьева. На террасе играют в шахматы Китаев и Семиков.

Китаев. Не видишь? Шах королеве!

Семиков. Ах ты… Скажи пожалуйста!

Китаев. Тебе, Семиков, на шарманке играть, а не в шахматы.

Семиков. Не Семиков, а Семи-оков! В «Известиях» напечатано о перемене фамилии. Семик – языческий праздник, суеверие, – понял?

Китаев. А ты – играй, двигай!

Семиков. Вот я и вставил оник: Семи-о-ков! Пустой кружочек, а – облагораживает.

Китаев. Да ты – играй! Ну, куда полез? Шах королю!

Семиков. Какой несчастный случай!

Китаев. Ну тебя к чертям! Неинтересно с тобой.

(Закуривает. Вышла Людмила, взяла стул, ушла. Оба смотрят вслед ей, потом друг на друга. Семиков складывает шахматы в ящик. Доносится пение скрипки.)

Семиков. И под стихами приятно подписать: Се-ми-оков.

Китаев. А всё-таки как ловко ни играй на скрипке, – гармонь преобладает её.

Семиков. Теперь стихи легко у меня текут.

Китаев. Как слюни. Я, брат, творчество твоё – не люблю, жидковато оно.

Семиков. Ты не понимаешь, а Троеруков…

Китаев. Он тебя хвалит, потому что – запуганный интеллигент. Хотя – башковатая личность… Правильно говорит: конечно, говорит, существует масса, но – без героев история прекращается. Это – верно: ежели я себя не чувствую героем, так меня вроде как и нет совсем. Тут можно дать такой пример: построили судно, так допустите его плавать, а ежели оно всё на якоре стоит, – так на кой чёрт его нужно?

Семиков. Да, это верно!

Китаев. Или пошлют человека в болото – плавай! А – куда по болоту поплывёшь? Вот, примерно, я…

Людмила. Китаев, ну-ка поди сюда, помоги.

[Китаев уходит.]

(Семиков вынул книжку из кармана, читает, шевелит губами.)

[Входит Миша.]

Миша. Ты чего тут делаешь?

Семиков. В шахматы играл.

Миша. Спевка – здесь, в семь?

Семиков. Да.

Миша. Арсеньеву – не видал?

Семиков. Была, занавес чинить ушла.

Миша. Стихи читать будешь?

Семиков. Могу.

Миша. Старые?

(Людмила в дверях.)

Семиков. Нет, вчера написал:

 
Года за годами бегут,
А людям жить всё трудней,
И я понять не могу
Бешеный бег наших дней.
Куда они мчатся, куда?
 

Миша. Ну, ты это брось! Кому интересно, чего ты не понимаешь?

Людмила. Как это, Ванечка, в башке у тебя заводятся такие скушные слова? Пахинида какая-то…

Семиков. Говорят – «панихида», а не «пахинида».

Людмила. Ну – ладно, сойдёт и пахинида! Сбегай-ко в клуб, там, наверное, дядя, скажи – обед давно готов. И Арсеньеву зови, если она там… (Семиков обижен, уходит. Людмила садится на стул.) Знаешь, как Саша Осипов прозвал его? Стихокрад; он, говорит, чужие стихи ворует, жуёт их и отрыгает жвачку, как телёнок. Ой, Мишка, надоело мне хозяйничать! Учиться хочу, а – как быть? Уговариваю дядю – женился бы! А я – в Москву, учиться! Ежели здесь останусь – замуж выскочу, как из окна в крапиву.

Миша (солидно). Замуж тебе – рано!

Людмила. Много ты понимаешь в этом! Не бойся, за тебя не пойду.

Миша. Да я бы и не взял эдакую…

Людмила. Ох, ты… барашек! Нет, серьёзно, Мишка, ты – умный, ты послушай: дядю оставить на чужого человека – тоже не годится, работает он, как пятеро хороших, пить-есть ему – некогда, обшить, обмыть его – некому, о себе подумать – не умеет.

Миша. Ты с Арсеньевой посоветуйся…

Людмила. Советовалась. Она решает просто – учиться! А мне дядю-то жалко, он меня на ноги поставил. Начала от скуки цветы сажать. Ну, – люди из сил выбиваются, а я – цветочки поливаю. Стыдно.

Миша. Да уж… Смешновато.

Людмила. Костю Осипова не видал?

Миша. Нет. Не понимаю, где он увяз? Третьего дня пошёл в Селище, в сельсовет…

[Арсеньева входит.]

Арсеньева. А я вас ищу, Миша! Вот вам парусина, краска, кисти, лозунги ликбеза, идите-ка, намалюйте их поскорее, получше.

Миша. Дело знакомое. Людка, у тебя – можно?

Людмила. Иди, только не очень пачкай там.

Миша. Ладно. Буду – не очень.

Арсеньева. Почему у тебя мордочка скучная?

Людмила. Всё потому же…

Арсеньева. Слушай-ка, у Сомовых работает кухарка.

Людмила. Знаю, Фёкла, забавная старуха…

Арсеньева. Не нравится ей там. Вот, давай пристроим её к дяде. Человек она хороший, честный и неглупа.

Людмила. Поговорить бы с ней. Кто это?

(Крыжов идёт, осматриваясь.)

Людмила. Вам кого, дедушка?

Крыжов. Иван Терентьев здесь живёт?

Людмила. Здесь.

Крыжов. Ну вот, я к нему. Дочь, что ли?

Людмила. Племянница.

Крыжов. А это – жена?

Людмила. Нет ещё.

Крыжов. Невеста, значит.

Людмила. Тоже нет.

Арсеньева. Знакомая, в гости пришла.

Крыжов. Ну, это ваше дело! Умыться бы мне, девушка, да – испить водицы, а? Запылился старик.

Людмила. Идите сюда.

([Людмила и Крыжов уходят.] Арсеньева идёт в кегельбан, садится к столу, развязывает узел, в нём – потрёпанные флаги, щёлкает ножницами, начинает шить. Идут Дроздов, Терентьев.)

Дроздов (угрюмо). Есть песок в машине, есть!

Терентьев. Старые рабочие очень замечают это.

Дроздов. А откуда песок сыплется – непонятно.

Терентьев. Вот, сегодня должен бы старик один придти, могу сказать, – учитель мой…

Арсеньева. Он уже пришёл.

Терентьев. Ага, Катерина Ивановна! Рад.

Дроздов. Я тоже рад.

Терентьев. Он – в горницах, старик?

Арсеньева. Да.

[Терентьев уходит.]

Дроздов. Мы с вами, Катерина Ивановна, встречаемся всегда в хорошие дни.

Арсеньева. Это вы – о погоде?

Дроздов. О ней. Не помню, чтобы встречал вас в дождь, в пасмурный день!

Арсеньева. Редко встречаемся мы.

Дроздов. Значит – надобно встречаться чаще, – верно?

Арсеньева (смеясь). Ловкий вы…

Дроздов. Ничего, парнишка – не промах! И всегда, встречая вас, я чувствую…

Арсеньева. Зависимость погоды от моей личности, да?

Дроздов. Вот – именно! Благодарить вас хочется.

Арсеньева. Не беспокойтесь.

Дроздов. Даже – поцеловать готов.

Арсеньева. А я к этому не готова.

Дроздов. Приготовьтесь.

(На террасу вышел Терентьев с куском хлеба в руках, стоит, прислушивается, хмурясь, пятится в дверь.)

Арсеньева. Вам не кажется, что вы немножко нахал?

Дроздов. Нет, не кажется! Есть песенка:

 
Ты, говорит, нахал, говорит,
Каких, говорит, немало…
 

Арсеньева. Не продолжайте, дальше – неверно!

(Терентьев исчез.)

Дроздов.

 
Но, говорит, люблю, говорит,
Тебя, говорит, нахала…
 

Арсеньева. Борис Ефимович! Вы бы попробовали отнестись ко мне серьёзно, а?

Дроздов. Вы – обиделись?

Арсеньева. Попробуйте! Может быть, это будет более достойно и вас и меня.

Дроздов. Не сердитесь, не надо! Честное слово… у меня к вам – большая симпатия! Работница вы у нас – что надо! А если я шучу…

Арсеньева. Шутить надобно умеючи, не надоедая. Вы, кажется, у Яропегова шутить учитесь?

Дроздов. Почему – у Яропегова?

Арсеньева. Не идёт это к вам. Человек вы, я знаю, не плохой…

Дроздов (серьёзно). А – чем плох Яропегов?

(Идут Терентьев, Крыжов, за ними Людмила.)

Людмила. Товарищ дядя! Скажи толком – обедать-то будем?

Терентьев. Отстань! Мы с Борисом закусили, Крыжов – не хочет. Погоди, ещё двое придут…

Людмила. Что ж ты не сказал мне? Ведь не хватит.

Терентьев. Иди к чертям, Людмила! Борис…

Крыжов. Порядка-то у вас нет?

Терентьев. Ну-ко вот послушай, Борис… Давайте, на солнышко.

(Арсеньева собирает флаги, хочет уйти.)

Терентьев (сухо). Вы не мешаете нам.

Людмила (Арсеньевой). Давай помогу.

Крыжов (набивая трубку). История, братья-товарищи, такая: приехала к нам, на завод, компания, чтобы, значит, реконструировать, расширить и так и дальше. Завод действительно заслужил этого, ещё до революции износился, и подлечить его давно следовало; мы, старьё, три года этого, как милостыню, просили. Ну, началась работка! Двигается всё туда-сюда, не торопясь, того – нет, того – не хватает. Командовал старик, моих лет, а раньше – Богомолов приезжал, тоже старик.

Дроздов. Яков Антонов?

Крыжов. Кто это?

Дроздов. Богомолов-то?

Крыжов. Не знаю. Детали рассказывать – не буду, а прямо скажу: устроили так, что раньше болванка из кузницы ко мне шла четыре часа, а наладили дело – идёт семь часов. И так и дальше всё. У меня – записано. Я и говорю старикам: как будто чего-то неладно вышло, братья-товарищи? Видим, говорят, однако – может, так и надо.

(Китаев на террасе, мрачно жуёт что-то.)

Крыжов. Всё-таки решили поговорить с директором, он у нас – литейщик с Лысьвенского завода, партизан, красным командиром был, по армии скучает. «Вот, говорим, Демид, брат-товарищ, какие штуковины наблюдаются». – «Вы, говорит, старики, неправильно считаете, и вообще, говорит, специалист, как паук, своё дело знает». И так и дальше. Успокоил.

(Китаев ушёл, потом вынес бутылку пива, сел, пьёт. Постепенно начинает вслушиваться в рассказ, встаёт, подходит к скамье. Людмила шьёт, тихонько напевая, Арсеньева, не переставая шить, внимательно слушает.)

Крыжов. Успокоил, ну – не меня! Я, погодя немного, в завком. Там – тоже успокаивают. Ну, тут я поругался, эх, говорю, братья-товарищи, так вас и разэдак. Н-да. Погорячился. Какие, говорю, вы хозяева? И так и дальше. Вызывают в ГПУ, там у нас хороший парень сидит, однако и он тоже: «Ты, говорит, товарищ, разлад в работу вносишь!» А молодёжь начала и высмеивать меня. В стенгазету попал: склочник, бузотёр. Н-да. Только рабкор один, комсомолец Костюшка Вязлов, на моей стороне, ну – ему веры нет, он у меня на квартире живёт. Даже внука моя, тоже комсомолка, и та – против. Ну, ладно! Однако я всё считаю, записываю и вижу – нет, моя правда: нехорошо сделано! Стало так туго мне, что огорчился, выпивать начал. Девятнадцать лет сверлил, тридцать четыре на заводе, всё знаю лучше, чем дома у себя. Понял, что дело моё – плохо, пожалуй, и пить привыкну на старости лет. Ну и решил, скрепя сердце рассчитался и – в Москву! Вдруг тебя, Иван, вижу на станции. И вот я вам, братья-товарищи, прямо говорю: там дело нечисто, повреждённое дело! У меня кетрадка есть, в ней сосчитано всё, все часы, вся волокита…

Дроздов. Можно взглянуть?

Крыжов. На то и писано, чтоб читали. Разберёшь ли? Писатель я – не Демьян… победнее его буду…

Дроздов. Разберу.

Крыжов (Арсеньевой). Ты что глядишь на меня? Понравился?

Арсеньева. Очень.

Крыжов (толкая Терентьева локтем). Слыхал? Хо-хо! Вон оно что! У меня дочь старше тебя, только – дурой выросла. Ребят – родит, а – больше ничего не умеет. Вот внука, так эта – что надо! В Свердловск поехала, учиться. Ты – партийка?

Арсеньева. Нет.

Крыжов. А чего делаешь?

Арсеньева. Ребят учу.

Дроздов. Иван!

Крыжов. Вам, молодым, надобно в партию записываться, круче дела-то загибать. Я вот ехал сюда – горой, водой, лесом, парусом, – как говорится, гляжу: тут – строят, там – строят, инде – выстроили, ух ты, мать честная! Бойко взялись за дело, крепко! Конечно, я и по докладам, по газетам знал, ну, а когда своим глазом видишь, это уж другой номер!

(Дроздов и Терентьев, сидя на другой скамье, рассматривают книжку.)

Терентьев. Склочником он не был.

Дроздов. Да, не похож! А цифры – нехорошо поют.

Китаев. А ты – в партии?

Крыжов. Я – нет. Мне – не надо, я и без того – природный пролетар. До Октября, до Ленина, я даже и понимать не хотел партию. Думал – так это, молодёжь языки чешет. И дело у меня – строгое, требует всех сил. А заседать я – не мастер, да и грамотой не богат. Года три тому назад хотели меня в герои труда произвести, ну – я чинов-званий не любитель, упросил, чтобы не трогали.

Китаев. Это – напрасно! Коллектив знает, что делает, ему герой – нужен…

Крыжов. Герой, голова с дырой…

Дроздов. Видишь?

(Терентьев молча кивает головой.)

Дроздов. Зови-ко его в комнаты.

Китаев. Куда же ты едешь?

Крыжов. Вот сюда приехал.

Людмила. Что же обедать – завтра будем? Никто не идёт.

Терентьев. Отвяжись! Подь-ка сюда, Крыжов.

Крыжов (идя). Порядка у тебя, видать, нет насчёт обеда-то? Остался ты, видно, как был, – беспорядочный, а? (Хлопает Терентьева ладонью по спине.) Приятно мне, что встретились!

Людмила (около Арсеньевой). Бестолочь какая! И так – почти каждый день.

Арсеньева. Какой интересный старик!

Людмила. Молодые – интереснее. Дроздов, например, а? Замечаешь, как он присматривается к тебе?

Арсеньева. У него такая служба…

Людмила. Обыкновенная – мужская. А мне инженер нравится.

Арсеньева. Который?

Людмила. Яропегов, конечно! Он в клубе читал лекцию по истории земли, по металлам, – интересно! Весёлый, чёрт!

Арсеньева. Что ж он – ухаживает за тобой?

Людмила. Заговаривает. Смешит. Я – люблю весёлых!

Арсеньева. Ты бы лучше со своим с кем-нибудь веселилась.

Людмила (вздыхая). Свои, свои… Вон Китаев просит записаться с ним.

Арсеньева. Неприятный парень.

Дроздов (с террасы). Катерина Ивановна! Можно вас на минутку?

(Арсеньева идёт.)

Дроздов. Помогите нам расчётец сделать – ладно? Папироску хотите?

Арсеньева. Не курю. Бросила.

Дроздов. Отчего?

Арсеньева. Ребятам дурной пример.

Дроздов. Резонно.

(Ушли. Людмила шьёт.)

Китаев. Скушно по воскресеньям!

Людмила. Тебе и в будни скучно.

Китаев. Так – как же? Сходим, запишемся, а?

Людмила. От скуки?

Китаев. Зачем – от скуки? От любви.

Людмила. У тебя на пиджаке – капуста.

Китаев. Капусту я не ел.

Людмила. Ну, тогда что-нибудь из носу.

Китаев. Ты очень грубая барышня.

Людмила. Вот видишь! А приглашаешь меня в загс.

(Силантьев стоит за углом террасы.)

Китаев. Потому что влюбился. От любви и скучаю.

Людмила. А что чувствуют, когда влюбляются?

Китаев. Это – в зависимости от девушки.

Людмила. Всё-таки?

Китаев. Ну… примерно, как в опере «Деймон» – желаю видеть вечной подругой жизни…

Людмила. А – она?

Китаев. Она, конечно, смеётся. Любовь – дело весёлое, игристое дело!

Людмила. Ух, какой ты глупый, даже страшно!.. (Убежала.)

Силантьев [входит]. Здравствуйте, товарищ Китаев! Я – к вам.

Китаев. Ну?

Силантьев. Доски у меня взяли, те самые…

Китаев. Кто взял?

Силантьев. Мишка-комсомол.

Китаев. Так просто – пришёл и взял?

Силантьев. Нет, конечно, за деньги, только он платить стесняется.

Китаев. Почему?

Силантьев. Нету денег у него, погоди, говорит! А мне нужно, я – бедный человек…

Китаев. Ты – не человек, а кулак.

Силантьев. Какой же я кулак? У кулака пальцы сжаты, а у меня – вот они – растопырены, потому – держать мне нечего.

Китаев. От тебя водкой пахнет.

Силантьев. Ну, так что? Водку и немец пьёт.

Китаев. Немец – пиво! У тебя в кармане бутылка.

Силантьев. Она мне не мешает.

Китаев. Ну, ступай! Доски меня не касаются.

Силантьев. Так ведь вы заведуете клубом и всем этим… устройством. Ведь я вам за них…

Китаев. Ступай, ступай! Доски получишь… Водку пьёте, черти…

Силантьев. Эх, трудно с вами, товарищи! Не деловой вы народ! (Уходит.)

(Троеруков навстречу; мимоходом – перешёптываются. Крыжов вышел с бутылкой нарзана, прошёл в кегельбан, прилёг на койку, курит.)

Китаев. Устал, старик?

Крыжов. Есть немножко.

Китаев. Что там у вас, – вредители работают?

(Крыжов не отвечает.)

Китаев. Много вокруг нас чужого народа.

Крыжов. Выметем.

(Троеруков смотрит на часы, щёлкнул крышкой.)

Китаев. А, учитель! Ты – что?

Троеруков. Спевка у меня.

Китаев. Почему – здесь?

Троеруков. Эстрада не готова.

Китаев (щёлкнув пальцем по бутылке нарзана). Аш два о! – Вода, значит. (Отводит Троерукова в сторону.) Стишки мои прочитал?

Троеруков. Как же…

Китаев. Ну – что?

Троеруков. Правду сказать?

Китаев. Обязательно!

Троеруков. Стишки – дрянь, но – от души.

Китаев. То есть – как это?

Троеруков. Очень просто, вы – не обижайтесь, товарищ Христофор. По форме они – дрянь, но по искренности – неплохи.

(Китаев мычит.)

Троеруков. Видите ли: одно дело слова, другое – мелодия. Мелодия – подлинная песня души, то есть – самое настоящее, самая глубокая правда человека, – ваша правда…

Китаев. Угу! Да…

Троеруков (оглядываясь, вполголоса). Например – «Интернационал» можно петь церковно, на третий глас, на шестой. (Поёт.)

 
Отречёмся от старого мира.
 

Китаев (удивлён). Ах, чёрт! В самом деле. Это – смешно…

Троеруков. И многие, когда поют «Интернационал», так не отрекаются от старого мира, а взывают к воскресению его; новый-то им уже надоел, понимаете…

Китаев. Верно! Поют некоторые! Ах ты, щучий сын! Замечаешь!

Троеруков. Теперь, возвращаясь к вашим стишкам…

Китаев. Ты смотри, никому не говори, что я сочиняю!

Троеруков. Я – помню! Ни-ни, никому! Так вот, стишки… В чём их недостаток? В том, товарищ Христофор, что вы взялись не за своё дело. По натуре вашей, вы – разрушитель, вам разрушать надо, а вы – строите и воспеваете стройку, казённое, не ваше дело. Поэтому слова не совпадают у вас с мелодией души, с настоящей вашей правдой, – вашей! Понимаете?

Китаев. Верно! Ей-богу, это – верно! Ах, чёрт! Действительно… Я и сам чувствую – не идёт у меня! Не то пишу!

Троеруков. Вот видите!

Китаев (воодушевляясь). Ты – сам посуди: я – кто? Боец! Партизан. Я в армию пошёл, потому что – конюх, смолоду лошадей люблю, скакать люблю. У меня – натура есть, понимаешь! А меня мотали, мотали да – вот, наблюдай, как посёлок строят!

Троеруков. Ну да!

Китаев. Я, бывало… Да я… поголовно истреблял… как собака тараканов! Хлеба не давать? Так я ж их поголовно! Как в сказке: ахну, и – нет ничего, только пыль, брызг и сапоги! Вы – кто? Помещики, дворянство, буржуазия или просто – люди? Да я вас так, что от всей вашей массы только одни уши останутся… А теперь вот…

Троеруков. Время не для вас, не для героев!

Китаев. Понимаешь? Теперь я – кто?

Дроздов (вышел на террасу, оглянулся, идёт в сторону Крыжова, мимоходом). В самом деле, товарищ Китаев, вспомни-ко, – кто ты…

Китаев. Я помню!

Дроздов. Не забывай. (Троерукову.) Вы что тут?

Троеруков. Спевка будет здесь.

(Китаев и Троеруков скрываются за углом дачи. Дроздов, посмотрев на Крыжова, идёт к террасе. Встречу ему Терентьев.)

Терентьев. Ну, что он?

Дроздов. Спит.

Терентьев. Значит: решили – завтра в Москву его?

Дроздов. Ну да. Ты Китаева хорошо знаешь?

Терентьев. Вовсе не знаю. Он сюда недавно прислан.

Дроздов. Дурак он, кажется.

Терентьев. А что?

Дроздов. Чего он возится с этим учителем пения?

Терентьев. Учитель-то, похоже, полуумный. Кстати, Дроздов, ты за Арсеньевой ухаживаешь…

Дроздов. А кому это вредно?

Терентьев. Ты ведь это так, для развлечения…

Дроздов (усмехнулся, напевает).

 
Эх ты, моя белая,
Что ты со мной сделала?
 

Терентьев. Погоди, я – серьёзно! Она мне вроде как бы жизнь спасла…

Дроздов. Рассказывал ты. Тогда они ещё плохо понимали нас, потому, изредка, и спасали. Если ты серьёзно, так – гляди, не ошибись…

Терентьев. Я, брат, года три бредил о ней… даже вот не женился. Может быть, это достойно смеха… Ты, конечно, моложе меня, красивый.

Дроздов. Ну, ладно…

Терентьев. Так что… вот! Понимаешь эту штуку?

Дроздов. Ладно, понял. Человек она как будто хороший, работница на все руки…

Терентьев. Образованная.

Дроздов. Всё это так! Но не нравится мне приятель её, этот учитель пения, малосольная морда.

Терентьев. Он ей – не приятель, и говорит она о нём – нехорошо.

Дроздов. А что – нехорошо?

Терентьев. Ты лучше сам спроси её.

Дроздов. Мы живём среди хитрого народа, словам надо верить осторожно.

(Людмила вышла, ставит на стол две бутылки пива, стаканы.)

Людмила. Вы что же – откупорили бутылки, а – не пьёте? Испортится.

Терентьев. Это – да!

Дроздов. Вчера у Сомова был большой буржуазный выпивон и разъедон. Жена его, эдакая – просят руками не трогать – в платье сопливенького цвета. Какая-то толстуха в красном… как мясная туша. Троеруков на скрипке пилил, рояль балабонила. Я шёл мимо около полуночи, эх, думаю…

Терентьев. Пускай веселятся, лишь бы честно работали…

Дроздов. Честно! Сие последнее есть самое главное, как говорил один товарищ у нас в кружке… лет пятнадцать тому назад…

Терентьев. Тебе – сколько?

Дроздов. Тридцать три. Шахтинский процесс…

[Входит Миша.]

Миша. Товарищ Дроздов, – за Селищами раненого нашли…

Людмила. Сашу Осипова?

Миша. Неизвестно ещё…

Дроздов. Почему ты думаешь, что Осипова?

Людмила. Он говорил мне, что грозят избить его…

Дроздов. Кто?

Людмила. Да – не знаю я!

Дроздов. Ну, надо ехать…

Людмила. Наверно, наверно, Сашу Осипова…

Терентьев. Не кричи! Ещё не установлено.

Людмила. У вас – всё не установлено! И кто клуб поджигал, и кто Маше Валовой голову проломил.

Миша. Я – с вами, товарищ Дроздов, – можно?

Китаев (идёт). Почему шум?

Людмила. Осипова Сашу избили.

Китаев. Хулиганил, наверно…

Людмила. Врёте!

(Крыжов проснулся, слушает, набивая трубку.)

Китаев. Почему – вру?

Людмила. Он про вас в стенгазете писал, вот почему!

Китаев. Кто под пулями гулял, тому стенгазета – муха!

Крыжов. Убили кого-то?

Терентьев. Рабкора ранили.

Крыжов. Эта мода и у нас есть. У нас сразу видно: кто рабкора считает врагом, доносчиком – значит, это чужой человек, не наш.

Людмила. Ай, как хочется мне туда!

Крыжов. На покойника поглядеть?

Людмила. Да – не покойник…

Крыжов (с упрямством старика). В покойнике ничего интересного нету. (Китаеву.) Дремал я тут, слышал, экую чепуху городил ты, парень!

Китаев. Ты – стар, тебе моих мыслей не понять!

Крыжов. Где понять! Глупость – трудно понять. А этот, который с тобой балагурил, – поп, что ли?

Китаев (отходит). Не любишь молодых-то?

Крыжов. Зачем? Молод да умён – два угодья в нём. Осердился. Вот теперь, отдохнув, я бы поел…

Терентьев. Идём.

Людмила. Ну вот, нашли время…

(Уходят. Китаев пьёт пиво. Появляется Троеруков.)

Троеруков. Опаздывают певцы.

Китаев. Придут. Петь – не работать, придут!

Троеруков. Вы, товарищ Китаев, шофёром были?

Китаев. Кто тебе сказал?

Троеруков. Не помню.

Китаев. Ну, а если – был, так – что?

Троеруков. Правда, что шофёр так может срезать человека крылышком автомобиля, что никто не заметит?

Китаев (пристально разглядывая его). И человек этот – не заметит?

Троеруков. О нём – речи нет.

Китаев. Так. А… зачем ты спрашиваешь?

Троеруков. Чтобы знать. Меня ловкость интересует. И – не верю, что это можно сделать безнаказанно.

Китаев (не сразу). Ты – чему учишь? Петь?

Троеруков. Да.

Китаев. Ну и – учи! Автомобиль тебя не касается.

Троеруков. И – хорошо! А то – коснётся крылышком, и – нет меня!

Китаев (смотрит на него). Это… какая же мелодия в башке у тебя?

Троеруков. Это просто любопытство. Вот, начинают собираться наконец! Товарищи! Сильно опаздываете…

(Идут: Дуняша, ещё две девицы, двое рабочих.)

Китаев (посмотрев на них, берёт бутылку пива). Предлагаю выпить! Кто – за? Кто – против? Воздержавшихся – нет? Принято единогласно… (Наливает, пьёт.)

(Собрались певцы. Дуняша и Людмила запевают.)

 
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Серый селезень плывёт.
 

(Китаев подошёл и тоже поёт. На террасе – Крыжов, хохочет, притопывая ногой. Терентьев, Арсеньева, глядя на него, тоже смеются.)

Китаев. Эх, мать честная! Здорово, ребята! (Кричит.)

 
А мы его по макушке
Бац, бац, бац!