Текст книги "Террор капиталистов против негритянских рабочих в Америке"

Максим Горький
Террор капиталистов против негритянских рабочих в Америке

[1]1
  Впервые напечатано одновременно в газетах «Правда» и «Известия ЦИК СССР и ВЦИК», 1931, номер 233 от 24 августа. // Написано 20–21 августа 1931 года, о чём свидетельствует пометка в авторизованной машинописи. // Включалось в первое и второе издания книги М. Горького «Публицистические статьи». // Печатается по тексту второго издания указанной книги, сверенному с рукописью и авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).


[Закрыть]

Капиталисты и покорнейшие слуги их – социал-демократы и фашисты, Черчилли и Каутские, полоумные от страха пред социальной катастрофой старички и молодые ловкачи, которым хочется быть крупными паразитами, «мошенники пера и разбойники печати», вся двуногая гниль, рождённая капиталистическим строем, все человекоподобные гады, без которых капитализм не может существовать, – обвиняют большевиков Союза Советов в том, что они, большевики, хотят «разрушить культуру». Буржуазной прессе хозяевами её дан лозунг: «Борьба против большевиков, против коммунизма – борьба за культуру!»

Разумеется, капиталистам есть за что бороться. Их «культура» – это ряд учреждений, действующих совершенно свободно в целях защиты и оправдания ничем не ограниченной власти паразитивного меньшинства над трудовым большинством, над рабочими, крестьянами и мелкой буржуазией, живущей дрянненькой работой на крупную. Их культура – школа, где лгут, церковь, где лгут, парламент, где тоже лгут, пресса, где лгут и клевещут, их культура – полиция, которой предоставлено право бить и убивать рабочих. Их культура доразвилась до невероятной высоты – она доросла до непрерывной, ежедневной войны против рабочих, которые не желают, чтоб их грабили, не желают быть нищими, не желают, чтоб их жёны, преждевременно теряя здоровье, к 30 годам становились старухами, дети умирали с голода и чтоб их дочери добывали кусок хлеба проституцией, не желают, чтоб в честной среде трудового народа разрасталась – на почве безработицы – преступность.

Фактическое, преобладающее содержание культурной жизни буржуазных государств – уличные бои полицейских с рабочими, рост самоубийств от голода, развитие мелкого воровства, вызванного безработицей, рост проституции. Это – не преувеличение, фактами этого рода наполнена «хроника» всех буржуазных газет. «Культурный» капиталистический мир живёт в состоянии непрерывной войны с рабочим классом, и война с каждым днём становится всё более кровавой. Меньшинство воюет за право безнаказанно грабить большинство – вот основное содержание современной культурной жизни всего мира за рубежами Союза Советов. Война сытых и богатых с голодными и нищими сводится к тому, что рабочий класс, который стремится к организации всемирного решительного боя, обессиливают, выхватывая из его среды, заключая в тюрьмы или убивая наиболее активных людей, вместе с этим пытаются запугать массу рабочих, осуждая на смерть и ни в чём неповинных людей, как это было в деле убийства Сакко и Ванцетти.

Сейчас в Америке, в городе Скоттсборо, разыгрывается драма, напоминающая дело двух итальянцев, которые, будучи приговорены к смертной казни, семь лет сидели в тюрьме, ожидая, когда их сожгут на электрическом кресле. Против этого убийства невинно осуждённых протестовали гуманисты всей Европы, протестовал и рабочий класс её, но протест не вызвал ни одной трещины на деревянных рожах американских миллионеров. В Скоттсборо приговорены к смерти восемь юношей-негров, они тоже ни в чём неповинны, они схвачены полицией случайно, не знакомы друг с другом, но всё-таки их осудили на смерть. Это сделано для того, чтоб запугать негров, это убийство – «предупредительная мера». Это делается потому, что негритянские массы всё больше и больше втягиваются в революционное движение, солидаризируясь с белыми трудящимися массами. Они принимают активное участие в борьбе против американского империализма. Буржуазия, испытывая страх перед распространением мятежного духа среди 30 миллионов негров – рабочих и крестьян, – прилагает все усилия к тому, чтобы задушить растущую боеспособность негритянских масс, применяя против них своё оружие – белый террор.

Это ясно видно из кровавых событий в Кэмп Хилл-Алабама. Дело это усилило кампанию рабочего класса всего мира против линчевания и в защиту негритянских трудящихся Соединённых Штатов и подчеркнуло её значение.

Негритянские фермеры-испольщики в Теллэпузэ Каунти, Алабама, создали в этом году свою организацию. Она носит боевой характер и активно участвует в кампании в Скоттсборо. Две недели назад она созвала в церкви собрание своих членов для протеста против дела в Скоттсборо. Помещики мобилизовали 400 полицейских и вооружённых фашистов, которые и атаковали эту церковь. Во время нападения был тяжело ранен руководитель организации – Раф Грей, которого товарищи и отвели домой. Когда фашистская банда узнала, что Грей ещё жив, она окружила его дом, ворвалась к нему и застрелила его в постели, как раз в тот момент, когда доктор осматривал его раны. Охотясь за ответственными работниками этой организации, фашисты разгромили много негритянских хижин. 4 негра были увезены в лес, где их линчевали. 55 негров арестованы по обвинению в «убийстве». 5 ответственных работников обвиняются в «попытке совершить убийства». Шериф Юнг, главарь фашистской банды, тяжело ранен во время самообороны героев.

Вот тюрьма в Херлен Кентукки, в самом центре угольного района Восточного Кентукки, являющегося источником богатства для крупнейших корпораций в стране и приносящего голод, нищету и смерть горнякам, их семьям и детям. Около 100 горняков брошены в тёмные камеры этой тюрьмы. Часть из них обвиняется в убийстве, и им угрожает смертная казнь. Многие обвиняются в «принадлежности к бандам», другим вменяется в вину «преступный синдикализм» ввиду того, что они выступали на митингах. Горняки объявили три месяца назад забастовку с целью улучшить свои нищенские условия. Против них была направлена губернатором Сампсоном полиция, владельцы копей натравили на бастующих банды вооружённых фашистов, шерифов и полицейских, которым было поручено подавить забастовку, пустив в ход тяжёлые орудия и бомбы. В результате был убит 31 человек: 18 горняков и 13 солдат и фашистов. Горняки захватили шесть пушек и амуницию и разгромили продуктовую лавку компании, захватив продукты для своих голодающих семей.

18 горнякам грозит смертная казнь, 50 – суровое тюремное заключение. 16 горняцких домов сожжены. Выселение горняцких семейств из их квартир продолжается и по сей день.

В Пенсильвании, Западной Вирджинии и Огио[2]2
  Огайо – прим. ред.


[Закрыть], где бастуют 40 000 горняков, негры составляют большинство. Из арестованных 6 июля 600 горняков большинство – негры. При аресте они были избиты и подвержены пыткам.

Американская секция МОПР[3]3
  Международная организация помощи борцам революции – прим. ред.


[Закрыть] придала делу в Скоттсборо международный характер. Впервые после американской гражданской войны беспощадная эксплуатация негритянских масс правящим классом в Соединённых Штатах освещена и осуждена в международном масштабе. Требование отсрочки в 90 дней, выставленное американской секцией МОПР, было поддержано бурей протеста во всём мире. Из СССР, Англии, Франции, Австралии, Кубы, Австрии, Германии и многих других стран были отправлены тысячи резолюций с требованием освобождения 8 негритянских мальчиков из Скоттсборо. Американские консульства в Германии и Кубе были осаждены тысячами демонстрирующих рабочих.

8 негритянских мальчиков из Скоттсборо томятся в тюрьме, имея перед глазами электрический стул и слушая каждый день напоминания стражи о том, что их скоро сожгут на нём.

«Необходимо усилить кампанию во всём мире. Ни один митинг, ни одна демонстрация не должны состояться, ни одна листовка, ни одна мопровская газета не должна быть выпущена без призыва масс к выступлению против белого террора, применяемого американским империализмом с целью задушить растущее возмущение негритянских масс в Соединённых Штатах.»

(Из воззвания ЦК МОПР ко всем секциям и организациям МОПР.)

Пролетариат всех стран протестует против убийств его братьев, конечно, не потому, что рассчитывает убедить капиталистов не убивать! Капиталист не может быть «гуманным», всё человеческое – кроме скотского в человеке – чуждо ему. Если он жертвует выжатые из рабочих доллары на университеты, он делает это для укрепления своей власти. В его университетах не преподаётся учение Маркса – Ленина, и всякий, кто попробовал бы читать студентам лекции по диалектическому материализму, будет немедленно вышвырнут вон. Пролетариат обязан протестовать против убийств, но он должен знать, что убийцы не могут не убивать и что они будут убивать лучших его людей. Капиталист защищает свой доллар, а для него доллар всегда дороже человека, каков бы ни был этот человек. Пролетариат должен знать, что Роза Люксембург и Карл Либкнехт убиты не солдатами, а капиталистами и что в Ленина стреляла не полоумная баба, а механическое орудие определённой системы мышления – орудие мещанской, подлой, бесчеловечной мысли.

Пролетариат должен знать, что между ним и капиталистами не может быть достигнуто какое-либо соглашение – «компромисс», перемирие, – пролетариату пора знать это. Нужно крепко помнить и то, что в 1914 году пролетариат Европы и Америки был предан капиталистам социал-демократами и что это стоило рабочим 30 миллионов жизней. Не надо забывать о «кровавой собаке» – о Носке, тоже социал-демократе, и вообще не надо забывать преступлений, совершённых против рабочего класса его разнообразными врагами, предателями, мерзавцами. Всё это надо помнить для того, чтоб кровавые гадости прошлого не повторялись в будущем. Помнить всё это – легко, стоит только внимательно следить за гнусненькой деятельностью социалистов II Интернационала и за всем тем, что предпринимается капиталистами Европы против Союза Социалистических Советов.

Рабочие Европы и Америки должны понять, что, работая в области военной промышленности, они готовят ружья, пулемёты, пушки на свою голову. Капиталисты не сами лично пойдут на войну против Союза Советов; если они решатся воевать – они пошлют на поля смерти своих рабочих и крестьян против рабочих и крестьян, которые уничтожили капитализм в своей стране. Всякая война капиталистов – это самоубийство рабочего класса.

Рабочий класс Европы и Америки должен протестовать против единоличных убийств рабочих капиталистами – он должен протестовать потому, что это воспитывает в нём чувство международной классовой солидарности, – рабочий класс Европы и Америки очень нуждается в развитии и углублении этого чувства. Но ещё более дружным, решительным и бурным должен быть его протест против всяких попыток капиталистов снова организовать международную бойню рабочих и крестьян.

Лучшая, наиболее верная и практически легко осуществимая форма предупреждения этой бойни – массовый переход рабочих-социалистов в коммунистические партии. III Интернационал – это действительный вождь рабочих, потому что это – рабочий интернационал. Он – не предаст. Он признаёт неизбежной только одну войну пролетариев всех стран против интернациональной банды капиталистов, против людей, живущих чужим трудом.

О пьесах

[4]4
  Впервые напечатано в альманахе «Год шестнадцатый». Альманах первый, М. 1933, и в журнале «Литературная учёба», 1933, номер 2. // Включалось во все издания сборника статей М. Горького «О литературе». // Печатается по тексту второго издания указанного сборника, сверенному с рукописью и авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).


[Закрыть]

Наиболее трудно и плохо усваиваются простые мысли. Вот, например, за сто лет до наших дней Гёте сказал: «В деянии начало бытия»[5]5
  «В деянии начало бытия» – В. Гёте, «Фауст», часть первая, сцена 3.


[Закрыть].

Очень ясная и богатая мысль. Как бы самосильно является из неё такой же простой вывод: познание природы, изменение социальных условий возможно только посредством деяния. Исходя отсюда, Карл Маркс сказал: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Простые мысли плохо усваиваются потому, что человечество века прожило в туманах соблазнительной и лукавой мудрости, совершенно необходимой владыкам жизни для того, чтобы скрыть позор, ужас и непримиримость социально-классовых противоречий, которые в наши дни доразвились до мерзостной очевидности, – прикрыть её уже невозможно никаким суемудрием, никакой хитрой ложью. Но издревле данная привычка мудрствовать лукаво всё ещё действует, и особенно крепко сидит она в мозгах людей, не считающих себя ответственными за мерзость жизни. Разуму этих людей простые истины как бы химически враждебны.

О том, чем занимались и занимаются философы, кратко, но вполне вразумительно рассказал баснописец Иван Хемницер в басне «Метафизик». Суть этой басни такова. Некий молодой человек, гуляя в поле и размышляя «о начале всех начал», свалился в яму, откуда своими силами вылезти не мог. Ему бросили верёвку, но он тотчас же поставил вопрос: «Верёвка – что такое?» Ему сказали, что философствовать о верёвке как «вещи в себе» – не время, – вылезай. Но он спросил: «А время – что?» Тогда его оставили в яме, где он и по сей день рассуждает: необходима ли вселенная, и если необходима, то – зачем?

Метафизики, отрывая мысль от деяния, переносят её в бесплодную область чисто словесных, логических построений, а время постигается только как вместилище движения, то есть – деяния.

Рабочий класс, идущий ныне к власти над миром, является родоначальником нового человечества и совершенно нового отношения к миру, – он наполняет время своей работой и осознаёт весь мир как своё хозяйство.

Художник слова вправе представить себе рабочий класс в образе исторического, всемирного человека, источником самой мощной, всё побеждающей энергии, создателем «второй природы» – материальной и «духовной» культуры.

Работа возбуждает мышление, мышление превращает рабочий опыт в слова, сжимает его в идеи, гипотезы, теории – во временные рабочие истины.

Всякий знает, что превратить слово в дело гораздо труднее, чем дело в слово.

Литератор, работая, одновременно превращает и дело в слово и слово – в дело. Основной материал, с которым работает писатель, – слово.

Народная мудрость очень верно и метко – в форме загадки – определяет значение слова: «Что такое: не мёд, а – ко всему льнёт?»

В мире нашем нет ничего, что не имело бы имени, не было бы заключено в слово. Всё это – примитивно просто, но мне кажется, что значение слова недостаточно освоено молодыми писателями пьес.

Нахожу нужным предупредить, что всё нижеследующее говорится мною не как автором пьесы, а как вообще литератором и театральным зрителем. У нас, к сожалению, вошло в обычай, что молодой человек, написавший одну-две пьесы, воображает себя «сих дел мастером», тотчас же начинает прилаживать к ним газетные статейки или же устные доклады, в коих рассказывает «городу и миру» о методах своего творчества и даже иногда пытается сочинить нечто вроде «теории драмы». В силу соображений, которые в дальнейшем – я надеюсь – будут поняты правильно, я считаю себя вправе последовать дурному примеру. Я написал не две, не пять, а около двадцати плохих пьес и, как старый литератор, обязан поделиться с молодёжью моим опытом.

Пьеса – драма, комедия – самая трудная форма литературы, – трудная потому, что пьеса требует, чтобы каждая действующая в ней единица характеризовалась и словом и делом самосильно, без подсказываний со стороны автора. В романе, в повести люди, изображаемые автором, действуют при его помощи, он всё время с ними, он подсказывает читателю, как нужно их понимать, объясняет ему тайные мысли, скрытые мотивы действий изображаемых фигур, оттеняет их настроения описаниями природы, обстановки и вообще всё время держит их на ниточках своих целей, свободно и часто – незаметно для читателя – очень ловко, но произвольно управляет их действиями, словами, делами, взаимоотношениями, всячески заботясь о том, чтобы сделать фигуры романа наиболее художественно ясными и убедительными.

Пьеса не допускает столь свободного вмешательства автора, в пьесе его подсказывания зрителю исключаются. Действующие лица пьесы создаются исключительно и только их речами, то есть чисто речевым языком, а не описательным. Это очень важно понять, ибо для того, чтобы фигуры пьесы приобрели на сцене, в изображении её артистов, художественную ценность и социальную убедительность, необходимо, чтоб речь каждой фигуры была строго своеобразна, предельно выразительна, – только при этом условии зритель поймёт, что каждая фигура пьесы может говорить и действовать только так, как это утверждается автором и показывается артистами сцены. Возьмём, для примера, героев наших прекрасных комедий: Фамусова, Скалозуба, Молчалина, Репетилова, Хлестакова, городничего, Расплюева[6]6
  Расплюев – персонаж произведений А. В. Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского» и «Смерть Тарелкина».


[Закрыть] и т. д., – каждая из этих фигур создана небольшим количеством слов, и каждая из них даёт совершенно точное представление о своём классе, о своей эпохе. Афоризмы этих характеров вошли в нашу обыденную речь именно потому, что в каждом афоризме с предельной точностью выражено нечто неоспоримое, типическое.

Мне кажется, что отсюда достаточно ясно, какое огромное и даже решающее значение для пьесы имеет речевой язык для создания пьесы и как настоятельно необходимо для молодых авторов обогащать себя изучением речевого языка.

Общим и печальным пороком нашей молодой драматургии является прежде всего бедность языка авторов, его сухость, бескровность, безличность. Все фигуры пьес говорят одним и тем же строем фраз и неприятно удивляют однообразной стёртостью, заношенностью слов, что совершенно не совпадает с нашей бурной действительностью, с тем напряжением творческих сил, в котором живёт страна и которое не может не отражаться и в области словотворчества. Подлое и вредоносное или честное, социально ценное дело превращается на сцене театра в скучный шум бесцветных, небрежно связанных слов.

Мы живём в атмосфере ненависти к нам со стороны дикарей Европы, её капиталистов, нам тоже нужно уметь ненавидеть, – искусство театра должно помочь нам в этом; вокруг и среди нас шипит огорчённое мещанство, – театр, обнажая пред зрителем гнуснейшую сущность мещанина, должен возбуждать презрение и отвращение к нему; нам есть чем гордиться, есть чему радоваться, но всё это не отражается в художественном слове с должной силой. Наша молодая драматургия – ниже героической нашей действительности, а основное назначение искусства – возвыситься над действительностью, взглянуть на дело текущего дня с высоты тех прекрасных целей, которые поставил пред собой рабочий класс, родоначальник нового человечества. Мы заинтересованы в точности изображения того, что есть, лишь настолько, насколько это необходимо нам для более глубокого и ясного понимания всего, что мы обязаны искоренить, и всего, что должно быть создано нами. Героическое дело требует героического слова.

Что искусство никогда не было, не могло быть «самоцелью» для себя – в наши дни это слишком ясно по тому, как трагически обессилело оно вместе с дряхлостью класса, его старого заказчика и потребителя, и как быстро растёт оно вместе с культурно-революционным ростом пролетариата. Так же, как религия, оно в буржуазном обществе служило определённым классовым целям, так же как в области религии, в искусстве были еретики, которые безуспешно пытались вырваться из плена классового насилия и платили за позор слепой веры в «незыблемые истины» мещанства истощающей тревогой неверия в безграничную творческую силу исторического человека, в его неоспоримое право разрушать и создавать.

Лично я причиной неверия считаю отсутствие страсти к познанию и недостаток знаний. Но, разумеется, я не утверждаю, что знание требует веры в него, знание – непрерывный процесс изучения, исследования, и, если оно становится верованием, значит – оно прервалось.

В нашей стране жажда знаний разгорается всё более пламенно; особенно мощно и продуктивно эта жажда заявляет о себе в области науки и техники. Молодые наши учёные и техники изумляют зрелостью своей, пафосом любви к знанию, обилием своих достижений и дерзновением намерений. Молодые литераторы явно недооценивают значение знаний. Они как будто слишком надеются на «вдохновение», но мне кажется, что «вдохновение» ошибочно считают возбудителем работы, вероятно, оно является уже в процессе успешной работы как следствие её, как чувство наслаждения ею. Не совсем уместно и слишком часто молодые литераторы употребляют громкое и тоже не очень определённое церковное словцо – «творчество». Сочинение романов, пьес и т. д. – это очень трудная, кропотливая, мелкая работа, которой предшествуют длительное наблюдение явлений жизни, накопление фактов, изучение языка.

«Творчество» большинства драматургов наших сводится к механическому, часто непродуманному и произвольному сочетанию фактов в рамках «заранее обдуманного намерения», при этом «классовая начинка» фактов взята поверхностно, да так же поверхностно обдумано и «намерение», плохо обдуманное намерение увечит факты, не обнажает их смысла, а к этому добавляется грубая шаблонность характеристик людей по «классовому признаку». Неоспоримо, что «классовый признак» является главным и решающим организатором «психики», что он всегда с различной степенью яркости окрашивает человеческое слово и дело. В каторжных, насильнических условиях государства капиталистов человек обязан быть покорнейшим муравьём своего муравейника, на эту роль его обрекает последовательное давление семьи, школы, церкви и хозяев, чувство самосохранения усиливает его покорность закону и быту; всё это – так. Но конкуренция в недрах муравейника до того сильна, социальный хаос в буржуазном обществе так очевидно растёт, что то же самое чувство самосохранения, которое делает человека покорным слугой капиталиста, вступает в драматический разлад с его «классовым признаком».

В наши дни в среде европейской интеллигенции такие «разлады» становятся обычным явлением, они неизбежно будут количественно возрастать в соответствии с ростом социального хаоса и, естественно, усиливать хаос. Разумеется, далеко не вся масса таких фактов говорит об отмирании или даже ослаблении «классового признака», о наличии глубокого идеологического перерождения, нет, – гораздо чаще дело объясняется просто: старый хозяин одряхлел, разоряется – слуги приближаются к новому хозяину, и вовсе не всегда в намерении работать с ним, а лишь для ознакомления с его качествами. Кроме этого, не следует забывать, что некоторые животные обладают способностью «мимикрии» – способностью подражания окружающей обстановке, слияния с нею в целях самосохранения, самозащиты. Обычно слияние это неглубоко, оно исчезает, как только миновала опасность.

Классическим случаем такой мимикрии является поведение русской «революционной» интеллигенции в 1904–1908 годах. Затем необходимо знать и помнить, что некоторые классово мещанские качества широко распространены, возросли на степень общечеловеческих, что качества эти свойственны даже и пролетариям и что одно дело – взгляды, другое – качества.

Исторический человек, тот, который за 5–6 тысяч лет создал всё то, что мы именуем культурой, в чём воплощено огромнейшее количество его энергии и что является грандиознейшей надстройкой над природой, гораздо более враждебной, чем дружественной ему, – этот человек как художественный образ – превосходнейшее существо! Но современный литератор, драматург имеет дело с бытовым человеком, который веками воспитывался в условиях классовой борьбы, глубоко заражён зоологическим индивидуализмом и вообще является фигурой крайне пёстрой, очень сложной, противоречивой. Поэтому: если мы хотим – а мы хотим – перевоспитать его, нам не следует опрощать сегодняшнего, бытового человека, а мы должны показать его самому себе во всей красоте его внутренней запутанности и раздробленности, со всеми «противоречиями сердца и ума». Нужно в каждой изображаемой единице найти, кроме общеклассового, тот индивидуальный стержень, который наиболее характерен для неё и в конечном счёте определяет её социальное поведение.

«Классовый признак» не следует наклеивать человеку извне, на лицо, как это делается у нас; классовый признак не бородавка, это нечто очень внутреннее, нервно-мозговое, биологическое. Задача серьёзного писателя – построить пьесу на фигурах художественно убедительных, добиться той «правды искусства», которая глубоко волнует и способна перевоспитать зрителя. Вот, например, Уинстон Черчилль, он, конечно, уже не человек, а что-то неизмеримо худшее, он – весьма характерен как существо, у которого классовый признак выражен совершенно идеально в форме его консерватизма и звериной ненависти к трудовому народу Союза Советов. Но если драматург возьмёт его только с этой стороны, – только как существо ненавидящее, – это будет не весь Черчилль и потому – не живой Черчилль. Он, вероятно, обладает ещё какими-нибудь придатками к основному своему уродству, и мне кажется, что, наверное, это придатки убогие, комические. Я совершенно уверен, что у этого лорда есть что-то очень смешное, чего он стыдится, что тайно мучает его и отчего он так злобно пишет свои книги.

Я говорю это, разумеется, предположительно и вовсе не для того, чтоб рассмешить англичан, а чтоб сказать: один только «классовый признак» ещё не даёт живого, цельного человека, художественно оформленный характер.

Мы знаем, что люди – разнообразны: этот – болтлив, тот – лаконичен, этот – назойлив и самовлюблен, тот – застенчив и не уверен в себе; литератор живёт как бы в центре хоровода скупцов, пошляков, энтузиастов, честолюбцев, мечтателей, весельчаков и угрюмых, трудолюбивых и лентяев, добродушных, озлобленных, равнодушных ко всему и т. д. Но и каждое из этих качеств ещё не всегда вполне определяет характер, – весьма часто оно бросается в глаза только потому, что скрыто менее ловко и умело, чем другое, сопутствующее ему, но не совпадающее с ним и поэтому способное слишком явно обнаружить двуличие, «двоедушие» человека.

Драматург имеет право, взяв любое из этих качеств, углубить, расширить его, придать ему остроту и яркость, сделать главным и определяющим характер той или иной фигуры пьесы. Именно к этому сводится работа создания характера, и, разумеется, достигнуть этого можно только силою языка, тщательным отбором наиболее крепких, точных слов, как это делали величайшие драматурги Европы. У нас образцово поучительной пьесой является изумительная по своему совершенству комедия Грибоедова, который крайне экономно, небольшим количеством фраз создал такие фигуры, как Фамусов, Скалозуб, Молчалин, Репетилов, – фигуры, в которых исторически точно отражена эпоха, в каждой ярко даны её классовые и «профессиональные» признаки и которые вышли далеко за пределы эпохи, дожив до наших дней, то есть являются уже не характерами, а типами, как, например, Фальстаф[7]7
  Фальстаф – персонаж произведений В. Шекспира «Генрих IV» и «Виндзорские кумушки».


[Закрыть] Шекспира, как Мизантроп и Тартюф Мольера и прочие типы этого ряда. Человека для пьесы надобно делать так, чтобы смысл каждой его фразы, каждого действия был совершенно ясен, чтоб его можно было презирать, ненавидеть и любить, как живого. Чтоб достичь этого умения, нужно учиться читать, изучать, изучать людей так же, как читаются, изучаются книги, и надо понять – изучение людей труднее, чем изучение книг, написанных о людях. Вещь, сделанная из железа, ошибочно кажется гораздо более понятной нам, чем сама железная руда.

Люди очень сложны, и, к сожалению, многие уверены, что это украшает их. Но сложность – это пестрота, конечно, очень удобная в целях приспособления к любой данной обстановке, – в целях «мимикрии».

Сложность – печальный и уродливый результат крайней раздробленности «души» бытовыми условиями мещанского общества, непрерывной, мелочной борьбой за выгодное и спокойное место в жизни. Именно «сложностью» объясняется тот факт, что среди сотен миллионов мы видим так мало людей крупных, характеров резко определённых, людей, одержимых одной страстью, – великих людей. И мы видим, что миллионами трудового народа правят или тупоголовые циники, типа консерваторов Англии или типа бывшего президента САСШ Гувера, которого даже американская пресса, не стесняясь, именовала «неумным человеком», или «нищие духом», как, например, Ганди, бездарные авантюристы – Гитлер и подобные ему мошенники, вроде застрелившегося «короля спичек» Крейгера, а в конце концов за такими «героями» стоит интернациональная взаимно и непримиримо враждебная, количественно ничтожная группа капиталистов, – группа мрачных карикатур на человека.

В мире капиталистов произошло нечто, что должно было произойти: овладевая – посредством энергии чернорабочих культуры – стихийными силами и сокровищами природы, люди становятся всё более бессильными и жалкими рабами социальных условий классового государства, и тяжкий гнёт этого рабства начинают чувствовать даже сами организаторы его – капиталисты. Они уже дошли до того, что хотят возвратиться назад, они испуганы, наёмные выразители их чувства и мыслей орут: довольно науки, нужно остановить рост техники.

Некоторые из них уже проповедуют, что преодолеть экономический кризис и безработицу возможно только путём возвращения от машин к ручному труду. Но вместе с этим они всё вооружаются, и Ллойд Джордж недавно заявил: «Мир накануне новой войны». Они не могут жить, не организуя массового истребления народов, они – профессиональные убийцы рабочих масс. Известно, что мы, люди Союза Социалистических Советов, мешаем жить группе всемирных грабителей и убийц и что они очень хотели бы частью – уничтожить нас, частью – обратить в рабство.

Мы живём в стране, где рабочий класс поставил пред собой трудную и прекрасную цель: уничтожить все условия, искажающие людей с детства. Мы боремся за действительную свободу человека, возможную лишь тогда, когда исчезнут все причины зависти, жадности, вражды, и мы твёрдо знаем, что эти причины могут быть и будут уничтожены. В основном смысле политическая и культурная деятельность социалистов Союза Советов сводится не к борьбе против человека, а к борьбе за освобождение человека от всех тех гнусных свойств, навыков и предрассудков, которыми заразила и заражает его выродившаяся, психически нездоровая буржуазия. Мы боремся против зоологического идеализма мещан для того, чтоб создать условия для свободного развития ярких индивидуальностей, для того, чтоб обеспечить всем людям полную свободу творчества во всех областях.

Есть люди, которые не верят, что человека можно перевоспитать, освободить от засоренности пылью и грязью векового насилия. Они не верят, потому что не знают, они сами засорены, но до того уже, что не способны знать, не способны изучать жизнь, видеть её грязный, постыдный ужас и вооружаться творческим гневом на борьбу с организаторами ужаса. Это люди ленивого и равнодушного ума, они хотят жить спокойно – и только. Некоторые из них прячутся от жизни за примитивными мыслишками о смерти, утверждая, например, что «смерть – самый значительный момент жизни» и что «нормальная психология второй половины жизни человека есть психология приготовления к смерти». Вот это, наверное, правда, ибо речь идёт о психологии мещанского, одряхлевшего, умирающего общества. Нам размышлять о смерти – некогда, мы взяли в свои руки жизнь и перестраиваем её, – это крайне трудная работа, требующая непрерывного, героического напряжения всех сил воли и разума.