Текст книги "Варенька Олесова"

«Что же? – это естественно при её красоте… А я мужчина, мой организм с каждым днём становится всё крепче под влиянием солнца и воздуха… Это естественно, но её странности вполне гарантируют от увлечения ею…»

У него не было сил любить слепо – он это знал, но в глубине его ума всё чаще вспыхивала надежда обладать девушкой, и втайне от себя он ожидал, что она увлечется им.

Рассуждая с самим собой о всём, что не унижало его в своих глазах, он удачно скрывал в себе всё, что могло бы вызвать у него сомнение в своей порядочности…

Однажды за вечерним чаем сестра объявила ему:

– Знаешь, завтра день рождения Вареньки Олесовой. Нужно ехать. Мне хочется прокатиться… Да и лошадям это будет полезно.

– Поезжай… и поздравь её от моего имени, – сказал он, чувствуя, что и ему тоже хочется ехать туда.

– А ты не хочешь поехать? – с любопытством гляди на него, спросила она.

– Я? Не знаю. Кажется, не хочу. Но могу и поехать.

– Это не обязательно! – заявила Елизавета Сергеевна и опустила веки, скрывая улыбку, сверкнувшую в её глазах.

– Я знаю, – с неудовольствием сказал он.

Наступила длинная пауза, в течение которой Полканов сделал себе строгое замечание за то, что он так ведёт себя по отношению к этой девушке, точно боится, что не устоит против её чар.

– Она мне говорила, эта Варенька, что у них там прекрасная местность, – сказал он и покраснел, зная, что сестра поняла его. Но она ничем не выдала этого, напротив – стала его уговаривать.

– Да поедем, пожалуйста! Посмотришь, у них действительно славно. И мне будет более ловко с тобой… Мы ненадолго, хорошо?

Он согласился, но настроение у него было испорчено.

«Зачем это мне было нужно лгать? Что постыдного или противоестественного в том, что я хочу ещё раз видеть красивую девушку?» – зло спрашивал он себя.

На следующее утро он проснулся рано, и первые звуки дня, пойманные его слухом, был громкий смех – так смеяться могла только Варенька. Полканов, приподнявшись на постели, сбросил с себя простыню и слушал, улыбаясь. То, что сразу вторглось в него и наполнило его душу, едва ли можно было бы назвать радостью, скорее это было ласково щекотавшее нервы предчувствие близкой радости. И, вскочив с постели, он начал одеваться с быстротой, которая смущала и смешила его. Неужели она, в день своего рождения, приехала звать к себе его и сестру? Вот милая девушка!

Когда он вошёл в столовую, Варенька комически виновато опустила перед ним глаза и, не принимая его протянутой к ней руки, заговорила робким голосом:

– Я боюсь, что вы…

– Представь себе! – воскликнула Елизавета Сергеевна, – она сбежала из дома!

– Это как? – спросил Полканов.

– Потихоньку, – объяснила Варенька. – От женихов… Представьте, какие у них будут рожицы! Тётя Лучицкая – ей ужасно хочется вытурить меня замуж! – разослала им торжественные приглашения и наварила и напекла для них столько, точно их – полк! Я помогала ей… а сегодня проснулась и верхом – марш сюда! Им оставила записку, что я поехала к Щербаковым… понимаете? совсем в другую сторону!

Он смотрел на неё и смеялся, в груди у него рождалась ласкающая теплота. Она снова была в белом широком платье, складки его нежными струями падали с плеч до ног, окутывая её тело лёгким облаком. Смех сиял в глазах её, лицо горело румянцем.

– Вам не нравится, что я так сделала? Ведь это невежливо, я понимаю! – серьёзно сказала она и тотчас же снова расхохоталась. – Воображаю я их! Разодетые, надушенные… напьются они с горя – боже мой, как!

– Много их? – спросил Ипполит Сергеевич, улыбаясь.

– Четверо…

– Чай налит! – объявила Елизавета Сергеевна. – Тебе придётся поплатиться за эту выходку, Варя… Ты думаешь об этом?

– Нет, и – не хочу! – решительно ответила девушка, усаживаясь за стол. – Это будет – когда я ворочусь к ним, – значит, вечером, – потому что я пробуду у вас весь день. Зачем же с утра думать о том, что будет ещё только вечером? Папа рассердится, но от него можно уйти и не слушать… Тётя? – она без памяти любит меня! Они? Я могу заставить их ходить вокруг меня на четвереньках… Вот бы смешно!.. Чернонебов не может, потому что у него живот!

– Варя! Ты с ума сходишь! – пыталась унять её Елизавета Сергеевна.

– Не буду, – обещала девушка сквозь смех, но унялась не скоро, комически рисуя женихов и увлекая искренностью своего оживления брата и сестру.

Всё время, пока пили чай, неустанно звучал смех. Елизавета Сергеевна смеялась с оттенком снисхождения к Варе, Ипполит пытался сдерживать себя и не мог. После чая стали обсуждать, чем бы наполнить этот весело начатый день? Варенька предложила поездку на лодке в лес и чаепитие там, и Ипполит Сергеевич немедленно согласился с ней. Но его сестра сделала озабоченное лицо и заявила:

– Я не могу – у меня сегодня неотложная поездка в Санино. Я думала ехать к тебе, Варя, и по дороге завернуть туда… но теперь уже необходимо отправиться нарочно…

Полканов искоса посмотрел на неё – ему казалось, что это она сейчас выдумала для того, чтоб оставить Варю наедине с ним. Но её лицо выражало только неудовольствие и озабоченность.

Варенька была опечалена её словами, но скоро снова оживилась:

– Ну, что ж? Тебе хуже, – а мы всё-таки поедем! Ведь да?.. Только вот что – можно с нами ехать Григорию и Маше?

– Григорию, конечно! Но – Маша, – кто же подаст обед?

– А кто же будет обедать? Ты поедешь к Бенковским, мы не вернёмся до вечера.

– Хорошо, бери Машу…

Варенька умчалась куда-то. Полканов, закурив папироску, вышел на террасу и стал ходить по ней взад и вперёд. Ему улыбалась эта прогулка, но Григорий и Маша казались излишними. Они будут стеснять его – это несомненно.

Через полчаса Ипполит и Варя стояли у лодки, около неё возился Григорий – рыжий, голубоглазый парень, с веснушками на лице и орлиным носом. Маша, укладывая в лодке самовар и разные узелки, говорила ему:

– А ты, рыжий, скорей возись; видишь – господа дожидаются.

– Сейчас будет готово, – тенором отвечал парень, укрепляя уключины.

Ипполит догадался, кто по ночам шмыгает мимо его окон.

– Вы знаете, – говорила Варя, сидя в лодке и кивком головы указывая на Григория, – он у нас тут тоже за учёного слывёт… Законник.

– Уж вы скажете, Варвара Васильевна, – усмехнулся Григорий, показывая крепкие зубы. – Законник!

– Серьёзно, Ипполит Сергеевич, – он знает все русские законы…

– В самом деле, Григорий? – поинтересовался Ипполит Сергеевич.

– Это они шутят, – где же! Все-то их, Варвара Васильевна, никто не знает.

– А тот, кто писал?

– Господин Сперанский? Они давным-давно померли…

– Что же вы читаете? – спросил Полканов, присматриваясь к смышлёному лицу парня.

– А вот законы, как они говорят, – указал Григорий на Варю бойкими глазами. – Попал мне, случаем, десятый том, – я посмотрел, вижу – интересно. Стал читать… А теперь имею том первый… Первая статья к нём прямо говорит: «Никто не может отговариваться незнанием законов». Ну, я так думаю, что никто их не знает. Вот ещё скоро учитель мне положение о крестьянах достанет; очень интересно почитать – что такое?

– Видите какой? – спрашивала Варенька.

– А много вы читаете? – допытывался Ипполит, вспоминая о Петрушке Гоголя.

– Читаю, когда время есть. Здесь книжек много… у одной Елизаветы Сергеевны – до тысячи. Только у неё всё романы да повести разные…

Лодка ровно шла против течения, тихо двигались берега, вокруг было упоительно хорошо: светло, тихо, душисто. Полканов смотрел в лицо Вареньки, обращённое к широкогрудому гребцу, а он, мерно разбивая вёслами гладь реки, говорил о своих литературных вкусах, довольный тем, что его охотно слушает учёный барин. В глазах Маши, следивших за ним из-под опущенных ресниц, светились любовь и гордость.

– Не люблю читать про то, как солнце садилось или всходило, и вообще про природу.

Восходы эти я, может, не одну тысячу раз видел… Леса и реки тоже мне известны; зачем мне читать про них? А это в каждой книжке и, по-моему, совсем лишнее… Всяк по-своему заход солнца понимает… У всякого свои глаза есть. А вот про людей – интересно. Читаешь, так думаешь: «А как бы ты сам сделал, коли бы тебя на эту линию поставить?» Хоть и знаешь, что всё это неправда.

– Что неправда? – спросил Ипполит Сергеевич.

– А книжки. Выдумано. Про крестьян, например… Разве они такие, как в книжках? Про них все с жалостью пишут, дурачками их делают… нехорошо! Люди читают, думают – и в самом деле так, и не могут по-настоящему понять крестьянина… потому что в книжке-то он больно уж… глуп да плох…

Вареньке, должно быть, стали скучны эти речи, и она запела вполголоса, рассматривая берег потускневшими глазами.

– Вот что, – давайте мы с вами, Ипполит Сергеевич, встанем и пойдём пешком по лесу. А то сидим мы и печёмся на солнце, – разве так гуляют? А Григорий с Машей поедут до Савеловой балки, там пристанут, приготовят нам чай и встретят нас… Григорий, приставай к берегу.

Ужасно я люблю пить и есть в лесу, на воздухе, на солнце… Чувствуешь себя бродягой свободной…

– Вот видите, – оживлённо говорила она, выпрыгнув из лодки на песок берега, – коснёшься земли, сразу же и есть что-то… бунтующее душу. Вот я насыпала себе песку полные ботинки… а одну ногу обмочила в воде… Это неприятно и приятно, значит – хорошо, потому что заставляет чувствовать себя… Смотрите, как быстро пошла лодка!

Река лежала у ног их и, взволнованная лодкой, тихо плескалась о берег. Лодка стрелой летела к лесу, оставляя за собой длинный след, блестевший на солнце, как серебро. Видно было, что Григорий смеялся, глядя на Машу, а она грозила ему кулаком.

– Это влюблённые, – сообщила Варенька, улыбаясь. – Маша уже просила у Елизаветы Сергеевны позволения выйти замуж за Григория. Но Елизавета Сергеевна пока не разрешила ей этого; она не любит замужней и женатой прислуги. А вот у Григория осенью кончится срок службы, и тогда он стащит Машу у вас… Они славные оба. Григорий просит меня продать ему земли в рассрочку… десять десятин хочет. Но я не могу, пока папа жив, и это жалко… Я знаю, что он выплатил бы мне всё и очень аккуратно… он ведь на все руки… и слесарь, и кузнец, и вот кучером служит у вас… Кокович – земский начальник и мой жених – говорит мне про него так: «Эт-тё, знаитё, опасно бестиё – не поважает начальствё!»

– Кто он, этот Кокович? Поляк? – спросил Ипполит, любуясь её гримасами.

– Мордвин, чуваш – я не знаю! У него ужасно длинный и толстый язык, он не помещается во рту и мешает ему говорить… Ух! Какая грязь!

Им преграждала дорогу лужа воды, покрытая зелёной плесенью, окружённая чёрным бордюром жирной грязи. Полканов посмотрел на свои ноги, говоря:

– Нужно обойти стороной.

– Вы разве не перепрыгнете? Я думала, что она высохла уже!.. – с негодованием, топая ножкой, воскликнула Варенька. – Стороной идти далеко… и потом оборвусь я там…

Попробуйте перепрыгнуть! Это легко, смотрите – р-раз!

Она подпрыгнула и бросилась вперёд: ему показалось, что это платье сорвалось с плеч её и полетело по воздуху. Но она стояла на той стороне лужи и с сожалением восклицала:

– Ай, как я испачкалась! Нет, вы идите стороной… фи, какая гадость!

Он смотрел на неё и бледно улыбался, ловя в себе какую-то дразнившую его тёмную мысль и чувствуя, что его ноги погружаются глубоко в грязь. По ту сторону лужи Варенька встряхивала платье, оно издавало мягкий шум, Ипполит при его колебаниях видел тонкие чулки на стройных ножках. На миг ему показалось, что грязь, разделявшая их друг от друга, имеет смысл предостережения ему или ей. Он торопливо пошёл в сторону в кусты, где всё-таки ему пришлось шагать по воде, скрытой травою. С мокрыми ногами и каким-то неясным ему решением он вышел к ней, – она, с гримасой указывая ему на своё платье, сказала:

– Смотрите – хорошо? Бя!

Он смотрел, – чёрные пятна грязи резали глаза, торжествующе красуясь на белой материи.

– Я люблю и привык видеть тебя такой свято чистой, что даже пятно грязи на твоём платье бросает чёрную тень на мою душу, – медленно выговорил Ипполит, с улыбкой глядя в лицо Вареньки.

Её глаза вопросительно стояли на лице его, а он чувствовал, что его грудь как бы наполняется жгучей пеной, и вот она сейчас превратится в чудесные слова, которыми он ещё никогда, ни с кем не говорил, ибо не знал их до сей поры.

– Что такое вы сказали? – настойчиво спрашивала Варенька.

Он вздрогнул, вопрос её звучал строго. Стараясь говорить спокойно, он объяснил ей:

– Это – стихи, – по-русски они выходят прозой… но вы слышите ведь, что это стихи?

Это, кажется, итальянские стихи, – не помню, право… А впрочем, это, может быть, и проза из какого-нибудь романа…

– Как это, нуте-ка, скажите ещё? – попросила она его, вдруг задумавшись над чем-то.

– Я люблю… – он остановился, потирая себе лоб рукой. – Поверите ли? Ведь я забыл, как сказал. Честное слово – забыл!

– Ну, – пойдёмте! – И она решительно двинулась вперёд.

Ипполит старался объяснить себе свою странную выходку и не мог. Было неловко пред Варенькой. Она шла рядом с ним, молча, наклонив голову, не смотрела на него, и ему казалось, что она думает о нём нехорошо. Напряжённо-весело он заметил:

– Знали бы ваши женихи, как вы проводите время.

Девушка посмотрела на него так, точно он призвал её откуда-то издалека, но тотчас её лицо стало простым, детски милым.

– Да! Но они узнают, о! узнают! И… может быть, такое подумают обо мне…

– Вы боитесь этого?

– Я? – равнодушно спросила она.

– Простите меня за вопрос.

– Вы ведь не знаете меня… не знаете, как они противны мне! Иногда мне хочется свалить их себе под ноги и ходить по их лицам… наступая им на губы, чтобы они не могли ничего говорить. У! они подлые!

Злоба и бессердечие сверкали в её глазах так ярко, что ему стало неприятно смотреть на неё, и он отвернулся, говоря ей:

– Как грустно, что вам приходится жить среди ненавистных вам людей… Неужели между ними нет ни одного, который… казался бы вам порядочным…

– Нет! Знаете, – ужасно мало на свете интересных людей… Все такие пришибленные, неодушевлённые, противные…

Он улыбнулся над её жалобой и сказал с оттенком иронии, самому ему непонятной:

– Так говорить вам рано ещё. А вот подождите немножко – и встретите человека, который удовлетворит вас… Он будет всячески интересен для вас…

– Это кто? – быстро спросила она и даже остановилась.

– Ваш будущий муж.

– Но – кто он?

– Как же я могу это знать! – пожал плечами Полканов, недовольно отметив живость её вопросов.

– А – говорите! – вздохнула девушка.

Они шли кустарником; дорога лежала среди него, как потерянная лента, вся в капризных изгибах. Теперь пред ними встал густой лес.

– Вам хочется выйти замуж? – спросил Ипполит Сергеевич.

– Да… не знаю! Не думается об этом, – просто ответила она. Взгляд её красивых глаз, устремлённый вдаль, был сосредоточен, точно она вспомнила что-то далёкое и дорогое ей.

– Вам нужно пожить зиму в городе – там ваша красота обратит на вас всеобщее внимание, и вы скоро найдёте то, что хотите… Потому что многие и сильно пожелают назвать вас своей женой, – задумчиво, негромко и медленно говорил он.

– Нужно, чтоб я позволила это!

– Как вы можете запретить желать?

– Ах, да! Конечно… пусть желают!

Они прошли несколько шагов в молчании.

Она, задумчиво рассматривая даль, всё вспоминала что-то, он же зачем-то считал пятна грязи на её платье. Их было семь: три большие, похожие на звёзды, два – как запятые, и одно – точно мазок кистью. Своим чёрным цветом и формой расположения на материи они что-то значили для него.

– Вы влюблялись? – раздался её голос, серьёзный и пытливый.

– Я? – вздрогнул Ипполит. – Да… давно уже, когда был юношей…

– Я тоже давно… – сообщила она.

– А… кто он? – спросил Полканов, не чувствуя неловкости вопроса, и, сорвав попавшуюся под руку ветку, далеко отбросил её от себя.

– Он-то? Он – конокрад… Три года прошло с той поры, как я видела его. Семнадцать лет тогда было мне… Его однажды поймали, избили и привезли к нам на двор. Он лежал в телеге, скрученный верёвками, и молчал, глядя на меня… я стояла на крыльце. Помню, утро было такое ясное – это было рано утром, и все у нас ещё спали…

Она замолчала, вспоминая.

– Под телегой была лужа крови – жирная такая лужа – и в неё падали тяжёлые капельки из него… Его звали – Сашка Ремезов. Мужики пришли на двор и, глядя на него, ворчали, как собаки. У всех глаза были злые, а он смотрел на них спокойно… Я чувствовала, что он – избитый и связанный – считает себя лучше всех. Он так уж смотрел… глаза у него были большие, карие. Мне было жалко его и страшно. Я пошла в дом, налила ему стакан водки… вышла и подаю ему. А у него руки связаны, и он не может выпить… он сказал мне, подняв немного свою голову, всю в крови: «Дайте, барышня, ко рту», Я поднесла ему, – он выпил так медленно, медленно и сказал: «Спасибо вам, барышня! Дай боже вам счастья!» Тогда я вдруг как-то шепнула ему: «Убегите!» А он громко ответил: «Если жив буду – непременно убегу! Уж поверьте!» – и мне ужасно понравилось, что он сказал это так громко, что все слышали на дворе. Потом он говорит: «Барышня! Велите вымыть мне лицо!» Я сказала Дуне, и она обмыла… лицо осталось синее, опухшее от побоев… да! Скоро его увезли, и, когда телега съезжала со двора, я смотрела на него, а он мне кланялся и улыбался глазами… хотя он очень сильно был избит… Сколько я плакала о нём! Как я молилась богу за то, чтоб он убежал…

– Вы что же… – иронически перебил её Ипполит, – может быть, ждёте, что он убежит и явится к вам и… тогда выйдете за него замуж?

Она не услышала или не поняла иронии, ибо просто ответила:

– Ну, зачем он сюда явится?

– А если бы явился – вы вышли бы?

– За мужика?.. Нет, я думаю!

Полканов рассердился.

– Испортили вы себе голову вашими романами, вот что я вам скажу, Варвара Васильевна, – строго заговорил он.

При звуке его сухого голоса она, с удивлением, взглянула в лицо ему и стала молча, внимательно слушать его суровые, почти карающие слова. Он доказывал ей, как развращает ум эта, излюбленная ею, литература, искажающая действительность, чуждая облагораживающих идей, равнодушная к печальной правде жизни, к желаниям и мукам людей. Голос его резко звучал в тишине леса, и часто в придорожных ветвях раздавался тревожный шорох – кто-то прятался там.

Из листвы на дорогу смотрел пахучий сумрак, порой по лесу проносился протяжный звук, похожий на подавленный вздох, и листва трепетала слабо, как во сне.

– Нужно читать только те книги, которые учат понимать смысл жизни, желания людей и мотивы их поступков. Нужно знать, как плохо живут люди и как хорошо они могли бы жить, если б были более умны и более уважали права друг друга. А те книги, которые вы читаете, лгут, и лгут грубо. Вот они внушили вам дикое представление о героизме… И что же? Теперь вы будете искать в жизни таких людей, каковы они в этих книжках…

– Нет, конечно, не буду! – серьёзно сказала девушка. – Я знаю – таких нет. Но тем-то книжки и хороши, что они изображают то, чего нет. Обыкновенное – везде, вся жизнь обыкновенная. Уж очень много говорят о страданиях… Это, наверное, неправда, а если это неправда – нехорошо говорить много о том, чего на самом деле меньше! Вот вы говорите, что в книгах нужно искать… примерных чувств и мыслей… и что все люди заблуждаются и не понимают себя… Так ведь книги пишут люди же! И почём я знаю, во что нужно верить и которое лучше? А в тех книжках, на которые вы нападаете, очень много благородного…

– Вы не поняли меня, – с раздражением воскликнул он.

– Да? Вы на меня сердитесь за это? – виноватым голосом спросила она.

– Нет! Конечно, я не сержусь…

– Вы сердитесь, я знаю, знаю! Я ведь и сама сержусь всегда, когда не соглашаются со мной! Но зачем вам нужно, чтоб я согласилась с вами? И мне тоже… Зачем вообще все люди всегда спорят и хотят, чтоб с ними согласились? Ведь тогда и говорить нельзя будет ни о чём.

Она засмеялась и сквозь смех закончила:

– Точно все хотят, чтобы от всех слов осталось только одно – да! Ужасно весело!

– Вы спрашиваете, зачем мне нужно…

– Нет, я понимаю; вы привыкли учить, и для вас уж необходимо, чтоб вам не мешали возражениями.

– Вовсе не так! – с огорчением воскликнул Полканов. – Я хочу вызвать у вас критику всего, что творится вокруг вас и в вашей душе.

– Зачем? – спросила она, наивно взглянув в его глаза.

– Боже мой! Как это – зачем? Чтобы вы умели проверять свои чувства, думы, поступки… чтобы разумно относились к жизни, к себе самой.

– Ну, это… должно быть, трудно! Проверять себя, критиковать себя… как это? Я ведь – одна… И что же… как же? надвое расколоться мне, что ли? Вот не понимаю! У вас выходит так, что правда только вам известна… Положим, это и у меня… и у всех..!. Но, значит, все и ошибаются! Потому что ведь вы говорите – правда одна для всех, да?.. А смотрите – какая красивая поляна!

Он смотрел, не возражая ей. В нём бушевало чувство недовольства собой. Он привык считать глупыми людей, не соглашавшихся с ним; в лучшем случае он признавал их лишёнными способности развиться дальше той точки, на которой застыл их ум, – к таким людям он относился с презрением и жалостью. Но эта девушка не казалась ему глупой, не возбуждала его обычных чувств к оппонентам. Почему же это? Он отвечал себе:

«Несомненно только потому, что она подавляюще красива… Её дикие речи можно, пожалуй, не ставить в вину ей… они оригинальны, а оригинальность вообще встречается крайне редко, тем более в женщине».

Человек высокой культуры, он внешне относился к женщине, как к существу умственно равному, но в глубине души, как все мужчины, думал о женщине скептически и с иронией.

Они медленно шли по широкой, почти правильно круглой поляне. Дорога двумя чёрными линиями колеи резала её поперёк и снова скрывалась в лесу. Среди поляны стояла маленькая толпа стройных молодых берёзок, бросая кружевные тени на стебли скошенной травы. Недалеко от них склонился к земле полуразрушенный шалаш ветвей; внутри его виднелось сено, а на нём сидели две галки. Ипполиту они казались совершенно ненужными и нелепыми среди этой маленькой и красивой пустыни, окружённой со всех сторон тёмными стенами таинственно молчавшего леса. Галки боком смотрели на людей, шедших по дороге, и в их позах было что-то безбоязненное, уверенное, – точно они, сидя на шалаше, охраняли вход в него, сознавая это как свою обязанность.

– Вы не устали? – спросил Полканов, с чувством, близким к гневу, рассматривая галок.

– Я? Гуляя – устать? Это даже обидно слушать! К тому ж, до места, где нас ждут, осталось не более версты… Вот, сейчас войдём в лес, и дорога пойдёт под гору. Лес там сосновый, он стоит на высоком пригорке и называется Савелова Грива. Сосны – громадные, и стволы у них без ветвей, только вверху каждой тёмно-зелёный зонт. Тихо, жутко, вся земля усыпана хвоей, лес кажется подметённым. Когда я гуляю в нём, мне почему-то всегда думается о боге… вокруг его престола, должно быть, так же жутко… ангелы не славословят его – это неправда! Зачем ему слава? Разве он сам не знает, как он велик?

В уме Ипполита Сергеевича сверкнула яркая мысль:

«Что, если я воспользуюсь авторитетом догмата, чтоб поднять целину её души?»

Но он тотчас же гордо отверг это невольное признание в своей слабости пред нею. Было бы нечестно действовать силой, в существование которой не веришь.

– Вы не верите в бога? – как бы ловя его мысль, спросила она.

– Почему вы так думаете?

– Все ученые не верят…

– Уж и все! – усмехнулся он, не желая говорить с ней на эту тему. Но она не отступала от него.

– Разве не все? Пожалуйста, расскажите о тех, которые совсем не верят!.. Я не понимаю, как это можно? Откуда же всё явилось?

Он помолчал, будя свой ум, сладко дремавший под звуки её речей. Потом заговорил о происхождении мира так, как он понимал его:

– Могучие неведомые силы вечно движутся, сталкиваются, и великое движение их рождает видимый нами мир, в котором жизнь мысли и былинки подчинены одним и тем же законам. Это движение не имело начала и не будет иметь конца…

Девушка внимательно слушала его и часто просила объяснить ей то или другое. Он объяснял с удовольствием, видя напряжение мысли на её лице. Но, когда он кончил, она, помолчав с минуту, простодушно спросила его:

– Но ведь тут начато не с начала! А в начале был бог. Как же это? Тут о нём просто не говорится, разве это и значит не верить в него?

Он хотел возражать ей, но по выражению её лица понял, что это бесполезно. Она верила – об этом свидетельствовали её глаза. Тихо, с боязнью, она говорила ему что-то странное.

– Когда видишь людей и как всё это гадко у них и потом вспомнишь о боге, о страшном суде – даже сердце сожмётся! Потому что ведь он может всегда – сегодня, завтра, через час – потребовать ответов… И знаете, иногда мне кажется – это будет скоро! Днём это будет… сначала погаснет солнце… а потом вспыхнет новое пламя, и в нём явится он.

Ипполит Сергеевич слушал её бред и думал; «В ней есть всё, кроме того, чему необходимо следовало бы быть…»

Её речи вызвали бледность на её лице, испуг был в глазах у неё.

Но её бред исчез вдруг, когда до них донёсся громкий смех, звучавший где-то близко.

– Слышите? Это Маша, – вот мы и пришли!

И, ускорив шаги, крикнула:

– Маша, ау!

Вышли на берег реки; он полого спускался к воде, по откосу его были капризно разбросаны весёлые группы берёз и осин. На противоположном берегу стояли у самой воды высокие, молчаливые сосны, наполняя воздух густым, смолистым запахом. Там всё было хмуро, неподвижно и пропитано суровой важностью, а здесь – грациозные берёзы качали гибкими ветвями, нервно дрожала серебристая листва осины, калинник и орешник стоял пышными купами, отражаясь в воде; там желтел песок, усеянный рыжеватой хвоей; здесь под ногами зеленела отава, чуть пробивавшаяся среди срезанных стеблей; от разбросанных, между деревьев, копен пахло свежим сеном. Река, спокойная и холодная, отражала, как зеркало, два берега, не похожие друг на друга.

В тени группы берёз был разостлан яркий ковёр, на нём стоял самовар, испуская струйки пара и голубой дым, а около него, присев на корточки, возилась Маша с чайником в руке. Лицо у неё было красное, счастливое, волосы на голове мокрые.

– Ты купалась? – спрашивала у неё Варенька. – А где Григорий?

– Тоже купаться поехал. Скоро уж вернётся.

– Да мне его не нужно. Я хочу есть, пить и… есть и пить! Вот как! А вы, Ипполит Сергеевич?

– Не откажусь!

– Маша, живо!

– Что сначала прикажете? Цыплят, паштет…

– Всё сразу давай и можешь исчезнуть! Может быть, тебя ждёт кто-нибудь?

– Ровно бы некому, – тихонько засмеялась Маша, благодарными глазами взглядывая на неё…

– Ну, ладно, притворяйся!

«Как это у неё просто всё выходит», – думал Ипполит Сергеевич, принимаясь за цыплят.

А Варенька со смехом вышучивала смущение Маши, стоявшей пред нею потупив глаза и с улыбкой счастья на лице.

– Погоди, он тебя заберёт в руки! – грозила она.

– Ка-ак же! Так я ему и дамся!.. Я, знаете, я его… – и она, закрыв лицо передником, закачалась на ногах в приступе неудержимого смеха. – Дорогой в воду ссунула!

– Ну? Молодец! А как же он?

– Плыл за лодкой… и… и всё упрашивал, чтоб я его впустила… а я ему… верёвку бросила с кормы!

Заразительный смех двух женщин принудил и Полканова расхохотаться. Он смеялся не потому, что представлял себе Григория, плывущим за лодкой, а потому, что хорошо ему было.

Чувство свободы от самого себя наполняло его, и порой он точно откуда-то издали удивлялся себе, замечая, что никогда раньше он не был так просто весел, как в этот момент. Потом Маша исчезла, и они снова остались вдвоём.

Варенька полулежала на ковре и пила чай, а Ипполит Сергеевич смотрел на неё как бы сквозь дымку дрёмы. Вокруг них было тихо, лишь самовар пел задумчивую мелодию, да порой что-то шуршало в траве.

– Вы что молчаливый такой? – спросила Варенька, заботливо глядя на него. – Вам, может быть, скучно?

– Нет, мне хорошо, – медленно сказал он, – а говорить не хочется.

– Вот и я тоже так, – оживилась девушка, – когда тихо, я ужасно не люблю говорить.

Ведь словами немного скажешь, потому что бывают чувства, для которых нет слов. И когда говорят – тишина, то это напрасно – о тишине нельзя говорить, не уничтожая её… да?

Она помолчала, посмотрела на сосновый лес и, указав на него рукой, спросила, тихо улыбаясь:

– Посмотрите, сосны точно прислушиваются к чему-то. Там среди них тихо-тихо. Мне иногда кажется, что лучше всего жить вот так – в тишине. Но хорошо и в грозу… ах, как хорошо! Небо чёрное, молнии злые, ветер воет… в это время выйти в поле, стоять там и петь – громко петь, или бежать под дождём, против ветра. И зимой. Вы знаете, однажды во вьюгу я заблудилась и чуть не замёрзла.

– Расскажите, – как это? – попросил он. Ему было приятно слышать её, – казалось, что она говорит на языке новом для него, хотя и понятном.

– Я ехала из города, поздно ночью, – придвигаясь к нему и остановив улыбающиеся глаза на его лице, начала она. – Кучером был Яков, старый такой, строгий мужик. И вот началась вьюга, страшной силы вьюга и прямо в лицо нам. Рванёт ветер и бросит в нас целую тучу снега так, что лошади попятятся назад. Вокруг всё кипит, точно в котле, а мы в холодной пене.

Ехали, ехали, потом Яков, вижу я, снял шапку с головы и крестится. «Что ты?» – «Молитесь, барышня, господу и Варваре великомученице, она помогает от нечаянной смерти». Он говорил просто и без страха, так что я но испугалась; спрашиваю: «Заплутались?» – «Да», говорит.

«Но, может быть, выедем?» – «Где уж, говорит, выехать, в такую вьюгу! Вот я отпущу вожжи, авось кони сами пойдут, а вы всё-таки про бога-то вспомните!» Он очень набожный, этот Яков.

Кони стали и стоят, и нас заносит. Холодно! Лицо режет снегом. Яков сел с козел ко мне, чтобы нам обоим теплее было, и мы с головой закрылись ковром. На ковёр наносило снег, он становился тяжёлым. Я сидела и думала: «Вот и пропала я! И не съем конфет, что везла из города…» Но страшно мне не было, потому что Яков разговаривал всё время. Помню, он говорил: «Жалко мне вас, барышня! Зачем вы-то погибнете?» – «Да ведь и ты тоже замёрзнешь?»

– «Я-то ничего, я уж пожил, а вот вам…» – и всё обо мне. Он меня очень любит, даже ругает иногда, знаете, ворчит на меня, сердито так: «Ах, ты, безбожница, сорви-голова, бесстыжая вертушка!..»

Она сделала суровую мину и говорила густым басом, растягивая слова. Воспоминание о Якове отвлекло её от своего рассказа, и Полканов должен был спросить её: – Как же вы нашли путь?

– А кони озябли и пошли сами, шли-шли и дошли до деревни, на тринадцать вёрст в сторону от нашей. Вы знаете, наша деревня здесь близко, версты четыре, пожалуй. Вот если идти так вдоль берега и потом по тропе, в лесу направо, там будет ложбина и уже видно усадьбу. А дорогой отсюда вёрст десять.