Текст книги "О музыке толстых"

Максим Горький
О музыке толстых

Ночь.

А всё-таки неловко назвать ночным это удивительное небо юга Италии, этот воздух, насыщенный голубым светом и душистым теплом ласковой земли. Свет исходит как будто не от солнца, отражённого золотом луны, а от этой неутомимо плодородной земли, трудолюбиво, искусно обработанной руками людей. Светом бесшумно дышит среброкованная листва олив, каменная кладка стен по скатам гор; эти стены предупреждают оползни, образуют по горам плоскости, на которых посеян хлеб, посажены бобы, картофель и капуста, разбиты виноградники и рощи апельсиновых, лимонных деревьев. Сколько затрачено здесь упорного умного труда! Оранжевые и жёлтые плоды тоже светятся сквозь прозрачный, серебристый туман, придавая земле странное сходство с небом, цветущим звёздами. Можно думать, что земля заботливо украшена работниками её для великого праздника, что они, отдохнув в эту ночь, завтра, с восходом солнца, «возрадуются и возвеселятся».

Совершенно непоколебимая тишина. Всё на земле так неподвижно, что кажется вырезанным на ней рукою искуснейшего художника, отлитым из бронзы и голубоватого серебра. Совершенство покоя и красоты внушает торжественные мысли о неисчерпаемой силе труда людей, – труда, создающего все чудеса в нашем мире, внушает уверенность в том, что эта победоносная сила заставит со временем и землю далекого Севера работать на человека двенадцать месяцев в году, выдрессирует её, как дрессирует животных. Радостно и – уж «пропустите мне слово!» – как говорят французы, – молитвенно думаешь о великом чудотворце-человеке, о прекрасном будущем, которое он готовит детям своим.

В памяти встают фигуры и лица работников науки: по Абиссинии ходит профессор Н. И. Вавилов, отыскивая центры происхождения питательных злаков, заботясь расплодить на своей родине такие из них, которые не боялись бы засухи; вспоминается, как Д. Н. Прянишников рассказывал о залежах калийных солей в верховьях Камы, встают пред глазами все, кого удалось видеть: великий человек И. П. Павлов; Резерфорд в его лаборатории в Монреале в 1906 году; один за другим встают десятки русских творцов науки; вспоминаются их книги, и возникает картина изумительно плодотворной, всё более активной деятельности научных работников мира. Мы живём в эпоху, когда расстояние от самых безумных фантазий до совершенно реальной действительности сокращается с невероятной быстротой.

Недавно один из наших краеведов, товарищ Андрей Бахарев из Козлова, напомнил мне письмом о двух чудотворцах – о Лютере Бербанке, американце-самоучке, и о нашем гениальном Иване Владимировиче Мичурине. Я разрешу себе опубликовать часть письма товарища Бахарева, надеясь, что он не посетует на меня за это.

«Лютер Бербанк открыл, как известно, ряд тайн в междувидовой гибридизации плодовых растений, в результате чего получил не только изумительные, но прямо чудовищные сорта растений по своей продуктивности, приспособляемости, вкусовым качествам, неподвергаемости вредителям и болезням, чем обогатил весь материк Южной Америки. Достаточно указать на его съедобные, потерявшие свои колючки „кактусы“, на орехи, твердокаменная скорлупа которых превращена Бербанком в тонкую, как лист, оболочку, чтобы представить себе этого великана плодоводства.

У нас в СССР, под городом Козловом, Тамбовской губернии, на тощей почве речного наноса, утопая в зелени дико растущих вётел, тополей и клёнов, раскинулся крохотный по площади, но ещё более изумительный питомник гибридизатора-оргинатора Ивана Владимировича Мичурина.

Лютер Бербанк работал для благодатного климата субтропической Калифорнии, Мичурин – для сурового климата средней полосы России.

Лютер Бербанк создал много новых сортов плодовых растений, идущих на потребление богатых, Мичурин создал свыше 100 сортов плодовых деревьев, среди которых есть груши, поспевающие только под „рождество“ (в подвалах, в ящиках) и хранящиеся в самых примитивных условиях до апреля.

Затем в суровой Тамбовщине у Мичурина растут и великолепно плодоносят абрикосы, виноград (4 сорта), миндаль, грецкий орех, тутовое дерево, масляничная роза, айва, рис, кенаф и пр. и пр., – всё это для трудящихся, всё это для нашей деревни, для малоопытного с ограниченными познаниями крестьянина-садовода.

Лютер Бербанк холил своих питомцев, Мичурин воспитывал их в спартанских условиях, с тем чтобы его сорт мог быть брошен в любые условия и дал бы нужный экономический эффект.

Лютер Бербанк, когда начинал работать, был беден, но с тех пор, как стал творцом, – располагал пышными условиями американской культуры. Мичурин, – принимая во внимание печальные условия былой русской действительности, – жил в бедности, граничащей с нищетой. В долгую жизнь, полную борьбы, тревог, неудач и разочарований, поражений и побед, Мичурин всё же создал то, что может обогатить не только среднюю полосу России, но и умеренный пояс земного шара. Иначе говоря, Мичурин переносит юг на север.

Лютер Бербанк и Иван Владимирович Мичурин – два противоположные полюса садоводства, но в облике их много общего.

Оба приступили к творчеству в ранней юности, оба были бедны, оба великие мыслители, художники и изобретатели. Оба сделали величайшие открытия в области растениеводства.

В частности, Мичурину принадлежит грандиознейшее открытие в деле применения в плодоводстве таких методов, при помощи которых в недалёком будущем, весьма вероятно, человек будет создавать уже не только новые сорта, но и новые виды плодовых растений, полнее соответствующих потребностям его жизни и лучше приспособляющихся к неминуемым изменениям климатических условий.

Работы Мичурина ещё за 18 лет до последней войны были известны в Северо-Американских Соединённых Штатах, где культивировались его сорта и знаменитый ботаник Вашингтонского с.-х. института проф. Мейер посещал Мичурина в течение нескольких лет; в 1924 г. работы Мичурина получили глубокое научное обоснование в Германии. Мичурин состоит почётным членом Ассоциации натуралистов при Главнауке Наркомпроса и пр., и пр.

Мичурин – глубокий старец. Ему семьдесят два года, но он ещё творит, он продолжает ещё срывать один за другим покровы с тайн растительного мира».

Тишина этой ночи, помогая разуму отдохнуть от разнообразных, хотя и ничтожных огорчений рабочего дня, как бы нашёптывает сердцу торжественную музыку всемирного труда великих и маленьких людей, прекрасную песнь новой истории, – песнь, которую начал так смело трудовой народ моей родины.

Но вдруг в чуткую тишину начинает сухо стучать какой-то идиотский молоточек – раз, два, три, десять, двадцать ударов, и вслед за ними, точно кусок грязи в чистейшую, прозрачную воду, падает дикий визг, свист, грохот, вой, рёв, треск; врываются нечеловеческие голоса, напоминая лошадиное ржание, раздаётся хрюканье медной свиньи, вопли ослов, любовное кваканье огромной лягушки; весь этот оскорбительный хаос бешеных звуков подчиняется ритму едва уловимому, и, послушав эти вопли минуту, две, начинаешь невольно воображать, что это играет оркестр безумных, они сошли с ума на сексуальной почве, а дирижирует ими какой-то человек-жеребец, размахивая огромным фаллосом.

Это – радио, одно из величайших открытий науки, одна из тайн, вырванная ею у притворно безгласной природы. Это – радио в соседнем отеле утешает мир толстых людей, мир хищников, сообщая им по воздуху новый фокстрот в исполнении оркестра негров. Это – музыка для толстых. Под её ритм во всех великолепных кабаках «культурных» стран толстые люди, цинически двигая бёдрами, грязнят, симулируют акт оплодотворения мужчиной женщины.

Издревле великие поэты всех народов, всех эпох вдохновенно тратили творческие силы свои на то, чтоб облагородить этот акт, украсить его достойно человека, чтоб не равнялся в этом человек с козлом, быком, боровом. Созданы сотни и тысячи прекрасных поэм, воспевающих любовь. Это чувство играло роль возбудителя творческих сил мужчины и женщины. Силою любви человек стал существом неизмеримо более социальным, чем самые умные из животных. Поэзия земного, здорового, активного романтизма в отношении полов имела огромное социально-воспитательное значение.

«Любовь и голод правят миром», – сказал Шиллер. В основе культуры – любовь, в основе цивилизации – голод.

Пришёл толстый хищник, паразит, живущий чужим трудом, получеловек с лозунгом: «После меня – хоть потоп», – пришёл и жирными ногами топчет всё, что создано из самой тонкой нервной ткани великих художников, просветителей трудового народа.

Ему, толстому, женщина не нужна как друг и человек, она для него – только забава, если она не такая же хищница, как сам он. Не нужна ему женщина и как мать, потому что хотя он и любит власть, но дети уже стесняют его. Да и власть нужна ему как бы лишь для фокстрота, а фокстрот стал необходим потому, что толстый – уже плохой самец. Любовь для него – распутство и становится всё более развратом воображения, а не буйством распущенной плоти, чем была раньше. В мире толстых эпидемически разрастается «однополая» любовь. «Эволюция», которую переживают толстые, есть вырождение.

Это – эволюция от красоты менуэта и живой страстности вальса к цинизму фокстрота с судорогами чарльстона, от Моцарта и Бетховена к джаз-банду негров, которые, наверное, тайно смеются, видя, как белые их владыки эволюционируют к дикарям, от которых негры Америки ушли и уходят всё дальше.

«Погибает культура!» – вопят защитники власти толстых над рабочим миром. «Пролетариат грозит погубить культуру!» – вопят они и лгут, потому что не могут не видеть, как всемирное стадо толстых людей вытаптывает культуру, не могут не понимать, что пролетариат – единственная сила, способная спасти культуру и углубить и расширить её.

Нечеловеческий бас ревёт английские слова, оглушает какая-то дикая труба, напоминая крики обозлённого верблюда, грохочет барабан, верещит скверненькая дудочка, раздирая уши, крякает и гнусаво гудит саксофон. Раскачивая жирные бедра, шаркают и топают тысячи, десятки тысяч жирных ног.

Наконец, музыка для толстых разрешается оглушительным грохотом, как будто с небес на землю бросили ящик посуды. Снова светлая тишина, и мысли возвращаются домой, откуда селькор Василий Кучерявенко пишет мне:

«Раньше в нашем хуторе Россошинском на триста дворов была одна только школа, а теперь имеются три, кооперация, три красных уголка, клуб, изба-читальня, библиотека, ячейка партии и комсомола, отряд ЮП, кружки: сельскохозяйственный, селькоровский, имеется своя стенная газета, выписывается много журналов, газет, книг. Вечером клуб полон, начиная от седобородых стариков и кончая краснопегими пионерами. Крестьяне с охотой покупают заём, даже маленькие ученики и те. У нас недавно умерла семидесятидвухлетняя старуха, которая ещё при жизни говорила: „Записалась бы в комсомолки, да только беда, что стара. И почему это всё так поздно стало“. А перед смертью говорила, что хоронить её по-советски, со знаменем. Эта бабушка за несколько вёрст регулярно посещала собрания сельсовета, клуб, читальню и была, как девка.

Недавно американский журнал „Азия“ написал про нас насчёт этого самого статью с фотографиями».

Замечательно курьёзна эта смешная бабушка. Разумеется, «одна бабушка культуры не делает», но сколько знаю я таких – скажем, забавных случаев «омоложения» древнего деревенского человека, и все они говорят об одном: молодеет русский народ. Очень хорошо работать и жить в наше время.